Антропологическое измерение

КАК ПОИСК ИДЕНТИЧНОСТИ

В отечественной науке необходимо отметить пара импульсов, показавших тягу социогуманитаристики к антропологическому пониманию истории. Первоначально она проявилась в становлении естественнонаучного взора на самосознание народа. Самый отрефлексированным данный подход к отечественной истории был в незавершенном труде А.П.

Щапова о самосознании русского народа (1870-е гг.). В произведениях Н.А. Бердяева и С.Л.

Франка 1920-1940-х гг. антропологический взор на отечественную историю эволюционировал в философскую антропологию. Вторым рождением исторической антропологии в Российской Федерации стала деятельность А.Я. Гуревича, с 1970-х гг. позиционировавшего себя как последователя и сторонника французской школы Анналов.

С 1980-х гг. семинар А.Я. Гуревича в Университете общей истории РАН и издание «Одиссей: Человек в истории» стали играть заметную роль в развитии отечественного исторического знания. В конце 1990-х — начале 2000-х гг. историческая антропология заняла в русском социогуманитаристике позицию лидера, но ее положение стало необычным.

В методологическом отношении историческая антропология в современном историческом знании – скорее интеллектуальное поле для поиска междисциплинарного синтеза, чем отрасль конкретного знания.Антропологическое измерение Но Сейчас у нее имеется и еще одна функция: она связана с потребностью научного сообщества в более развитых формах идентичности. Особенно очень сильно эта потребность ощущается в русском обществе, продолжительно пребывающем в состоянии затяжного кризиса как личной, так и массовой идентичности.

Сейчас в научной среде, в особенности среди ученых, занимающихся методикой истории, все чаще поднимается вопрос о связи отечественной культуры с культурой безжалостных обществ. Она подчеркивается, в большинстве случаев, применительно к первым столетиям русской культуры. Корректная постановка вопроса, однако, заставляет внимательнее наблюдать на архаичность самые устойчивых структур русского менталитета, среди них и исторического.

Распространенность форм коллективной идентичности, кажущееся отсутствие массового тяготения к индивидуализму в русском обществе как начала, так и финиша ХХ в., не сильный осознание кроме того среди интеллектуалов потребности в индивидуализации собственного поведения, классические для русской культуры неприятности свободы личности и якобы неизбежной необходимости подчинения личностного начала коллективному (частных заинтересованностей человека, в особенности образованного, «неспециализированному благу» как приоритету национальных заинтересованностей) заставляют экспертов внимательнее изучать личный менталитет и разглядывать его не только с позиций развития опытных навыков, накопления знания об обществе, но и с позиции преодоления очередного кризиса идентичности. Таких кризисов в современной истории русском культуры за маленькое в историческом масштабе временя (сто с маленьким лет) накопилось даже больше чем нужно.

Одни были продуктами внутреннего развития русского общества, другие — неспециализированными для европейской либо всемирный культуры. Потребность в антропологическом измерении собственной истории появлялась при любом из кризисов.

В ходе преодоления массовых кризисов идентичности в опытной социогуманитарной среде особенное место в собственности исторической антропологии.

Антропология как комплексная наука о человеке стала значительной составляющей европейской социогуманитаристики с предела XIX-XX вв. Ее институализация происходила на фоне разочарования гуманитарного знания в атомарных теориях и кризиса механистической картины мира. Русский медиевист Л.П.

Карсавин в собственной книге «Философия истории»[1], напрямую связал кризис исторического менталитета с революцией, происходившей тогда в физике, и с открытием микромира, существующего по своим законам. Гуманитариев начала ХХ в. особенно смущало то, что законы микромира были не связанными напрямую с известными законами макромира. Для одних (к примеру, для В.О.

Ключевского) это несовпадение вызвало разочарованиев существовании исторических законов как таковых, для других (того же Л.П. Карсавина, к примеру, либо для будущих основателей школы Анналов) — предлогом для поиска новых подходов к изучению роли авторства в историографии и источниковедении.

На рубеже XIX-XX вв. гуманитарное знание стало более четко осознавать специфику собственной методологии и исследовательскую сложность собственного объекта. Популярность методологических размышлений германских ученых, в особенности Г. Риккерта, именно и рождалась такими представлениями.

Попытки европейских исследователей от В. Дильтея и Л. Фон Ранке до А.С. Лаппо-Данилевского и С.Л. Франка выйти на психотерапевтический нюанс социогуманитарного знания кроме этого отражали рвение ученых осознать сложность и специфику объекта социогуманитарного познания.

Размышления начала ХХ в. значительно расширили методологическую базу исторического знания, в особенности представления о природе исторического нарратива, специфике исторических источников и изюминках работы с ними. Эффект был неожиданным.

Убедившись, что таковой элементарный «кирпичик» людской общества, как человек, не поддается адекватному изучению классическими средствами ни естественных, ни социогуманитарных наук, социогуманитарное знание стало вечно дробить и упрощать объект изучения, конкретизировать находимое, фактографировать собственные наработки. Понятие «Человек» не прекратило быть объектом внимания научного сообщества, но как компонент научного познания машинально купило другую функцию.

Во всем многообразии собственного социокультурного существования оно стало звеном, связывающим все области знания о человеке от биофизики до культурологии. В течение всего ХХ в. антропология помогала мультипредметной социогуманитаристике не порвать совсем связи с верификацией и точностью как нужными элементами научного знания. Вместе с тем антропология давала и дает нужный простор для осмысления социогуманитарного знания как единого социокультурного целого.

Не просто так антропологический взор на предмет изучения начинает завлекать преимущественное внимание ученых самых различных специализаций (не кроме естественных и правильных наук) в периоды резких смен научных парадигм. Закономерен и тот факт, что непременно среди энтузиастов антропологического изучения находятся строгие методологи, каковые отказывают очередной ипостаси научной антропологии в праве принимать во внимание научной дисциплиной либо метанаукой и переводят ее из области научной таксономии в сферу ученой мифологии.

Так, отечественная социогуманитаристика на рубеже ХХ-XXI вв., как некогда на рубеже предшествующих столетий, снова заметила в исторической антропологии панацею от чрезмерной социологизации и этнизации гуманитарного знания. Она постаралась заменить историю рядом особых и вспомогательных научных дисциплин, а в то время, когда их количество начало угрожать целостности исторического сознания, начала понимать, что историческая антропология в ее разных воплощениях на земле различных национальных и культурных традиций «скорее явление, чем конкретная наука»[2].

С позиций истории научная неприятность содержится в самoм увлечении отечественной социогуманитаристики последней трети ХХ — начала XXI в. исторической антропологией, исходя из этого его возможно разглядеть как явление отечественной культуры. Изучить подобный объект возможно через понятие идентичности, а источниками, каковые аутентично отражают состояние различных форм идентичности в отечественной культуре указанного времени, смогут стать мемуаристика и автобиографическая проза разной жанровой принадлежности.

Такая постановка исследовательской неприятности не противоречит и положению исторической антропологии в зарубежной социогуманитаристике. Так как не просто так ее популярность в научных кругах совпала с возникновением в литературном творчестве ХХ в. нового жанра, по сути, той же автобиографической прозы, взявшего наименование non-fiction.

Остановимся на соотношении автобиографической прозы с историческим сознанием.

Исторический менталитет складывался в Российской Федерации нового времени под влиянием идей Просвещения. Отдавая предпочтение идеям германского Просвещения, иногда увлекаясь более радикальными теориями французских просветителей, российское осознание истории развивалось при доминировании идей этатизма. В исторических произведениях находились по большей части макрообъекты — народ и государство.

Кроме того личность представала перед историками (и специалистами, и любителями) в качестве макрообъекта — великой (позднее исторической) личности либо персонификации или страны, или народа. Личность была для историков, пользуясь терминологией Х. Уайта, скорее метафорой, чем конкретной исторической проблемой.

Уже во второй трети XIX в. антропологический подход к истории России воспринимался на фоне господствующих паттернов исторического сознания как проявление радикального свободомыслия (мысли о истории России в «Философических письмах» П.Я. Чаадаева, отстаивающего право личности на независимое существование, либо в антропологической этике Н.Г. Чернышевского, к примеру).

Личность как объект микроистории начала постигаться в мемуарных произведениях.

Навыки антропологического подхода к восприятию личности как объекта исторического изучения вырабатывались медлительно и тяжело. Еще в 1980-х гг. эксперты по мемуаристике увидели, что развитие мемуарного жанра в Российской Федерации имело вид периодических импульсов. Тот же импульсный принцип увлечения мемуарным творчеством наблюдался в советское и постсоветское время.

Сохраняется он и на данный момент.

Мемуарным произведениям приходится решать сходные задачи. Потребность писать и просматривать мемуары появляется в те моменты отечественной истории, в то время, когда без места и осмысления роли конкретных людей в исторических судьбах страны неосуществим выход из острого социокультурного кризиса ни на микро-, ни на макроуровне. И как раз микроуровень оказывает помощь исследователям избавляться от давления господствующих в отечественном менталитете просветительских стереотипов.

Историческая антропология оказывает помощь придавать таким стереотипам, овладевшим сознанием специалистов до полной бессознательности их восприятия, статус искусственно конструируемых научных мифов и потребовать их деконструкции.

В Российской Федерации мемуарное творчество преобразовывается в массовый жанр достаточно поздно. При наличии неизменно проявлявшейся потребности в автобиографической прозе с последней трети XVII в., заметным фактом отечественной культуры мемуарные произведения становятся только во второй трети XIX в. Мемуарные и автобиографические тексты много раз возвращаются к более упрощенным формам. Люди из социальных групп и разных сословий медлительно вовлекаются в круг создателей мемуаров.

В советское время происходит неестественное расширение круга мемуаристов за счет людей, практически не принадлежавших к письменной культуре. Клишированность автобиографических нарративов, структурная и функциональная похожесть кроме того беллетризированных мемуарных текстов — изюминки мемуарного творчества в Российской Федерации, каковые говорят о не хватает стремительном развитии отрефлексированных и рационализированных форм личной идентичности в русском культуре нового и новейшего времени.

Ничего неожиданного в замедленности становления автобиографического нарратива нет. Так как мемуарное творчество — продукт урбанистической культуры, а города совместно со своей инфраструктурой до сих пор развиваются в Российской Федерации медлительно и очень неравномерно.

В постсоветском обществе градообразовательные процессы лишились таковой значительной подпитки, как ускоренное развитие предприятий. Более заметную роль стали играть движение и посредническая торговля денежных потоков, что снова акцентировало в русском обществе необходимость ускоренного разрыва структурных связей феодального, в противном случае и дофеодального характера.

Современная политкорректность заменила термин «феодальное общество» на неравнозначное понятие «классическое общество», но не отменило стадию начального накопления, растянувшуюся для стран и России, вовлеченных в орбиту ее геополитических заинтересованностей, на пара столетий. Кроме того достаточно самоочевидная роль высоких разработок в качестве локомотивов урбанистической культуры лишь начинает осознаваться русским обществом.

Потребность же в автобиографической прозе снова улучшается массовым кризисом идентичности. Острее вторых в современном обществе его испытывает отечественная интеллигенция.

Привлекает внимание тот факт, что в отечественной культуре последних лет ослабевает видимая сообщение автобиографической прозы с историческим нарративом. В случае если мемуарные произведения, публикуемые в конце 1980-х — 1990-х гг., брали на себя функцию заполнения «белых пятен» отечественной истории, в особенности новейшей, то в 2000-х гг. поток автобиографической прозы заметно сократился. Начал меняться и ее темперамент.

Историками была более востребованной биографика, которая значительно профессионализировалась в последние годы[3]. Мемуарная литература, напротив, стала более мелкотемной. Ее автобиографичность отошла на второй план, ушла на глубинный уровень.

По собственной функциям и структуре автобиографический нарратива приблизился к non-fiction. Ее своеобразие заставляет критиков и авторов характеризовать такие произведения как независимый жанр, но автобиографические мотивы стали преобладать в них кроме того в тех случаях, в то время, когда авторы заявляют «казусность» и сюжетность, напрямую, казалось бы, не связанную с автобиографическим повествованием.

Сюжетность и «казусность» естественны для беллетризированных мемуарных произведений. Прост для них и формат рассказа (в последней трети XVIII в. а также в начале века XIX-го распространенной формой мемуарного повествования был исторический анекдот). В текущей обстановке показательно второе.

Для авторов, в особенности из творческой интеллигенции, более значимой делается неприятность самовыражения, не имеет значение — с самосознанием либо без него, — чем попытка понять собственный место в мире.

Малые прозаические формы оказываются более приемлемыми для современных мемуаристов. Потому, что образ собственного внутреннего мира интересует их больше жизненной правды, то беллетризация автобиографического повествования делается фактически неизбежной. Автобиографическое повествование конструирует тот виртуальный мир, которому создатель отдает предпочтение.

Бум современной русском беллетризированной автобиографической прозы позвала публикация для того чтобы необычного произведения мемуарного жанра, как культовое произведение В. Катаева «Алмазный мой венец». Неприятности внутреннего кризиса собственной идентичности последователи видного писателя, обычно не владеющие ни его талантом, ни его опытом, выносят кроме того не на суд публики.

Они получают собственными публикациями не столько популярности, сколько решения задач устойчивости собственной психологической организации. Им более принципиально важно озвучить собственные неприятности, высвободить от них собственное сознание, перегретое напряжением затянувшегося социокультурного кризиса. Создается чувство, что для молодых авторов обращение к автобиографической прозе делается родом психотерапии, лекарством, помогающим им избежать более радикальных осложнений с собственной психикой[4].

В русских условиях, в которых еще не существует развитой совокупности психоаналитической помощи, non-fiction делается кустарным доморощенным психоанализом, делаемым в режиме коллективного бессознательного.

Менее напряженно стоит вопрос с обращением к исторической антропологии для социогуманитариев, оставшихся в поле научного сотрудничества. Растущая популярность исторической антропологии в среде русских историков связана с преобладанием подражательного характера русском исследовательской активности последних полутора десятилетий. На уровне осознанной мотивации российские социогуманитарии, историки а также, желают, дабы их лучше осознавали западные сотрудники.

В полной мере понятное желание, в целом благотворно воздействующее на состояние отечественного исторического сознания, тем более что зарубежные сотрудники владеют вторыми навыками создания исторических нарративов, вторым менталитетом и историческим опытом.

Бездумное подражание зарубежным примерам приводит к настоящей тревоге важных ученых. К примеру, Н. Автономова, рассуждая о русских дискуссиях 1990-х гг., показывает на непрофессионализм многих заимствований.

О рвении русских ученых ввести в текстологический анализ популярные на Западе филологические категории она пишет: «Беда в том, что в русском культурной и интеллектуальной обстановке любой импортный товар получает ореол престижности и включается в описание как элемент лоскутного языка без всякой заботы о связности — логической либо исторической. Но нереально обрисовать собственный опыт через категории Лакана либо Делеза (к сожалению, произведения этих и других авторов сплошь и рядом выходят в свет без какого-либо исторического и концептуального комментария), не разобравшись в том, для чего им самим те либо иные понятия, откуда они взялись, какие конкретно задачи они разрешают решать и смогут ли быть перенесены в новый мыслительный и культурный контекст.

Само собой разумеется, и в лоскутном одеяле возможно заметить новый художественный эффект — цветовой либо ритмический. Но работе мысли это не окажет помощь. В противоположность тому, что думают философы, запрещено просто так — “конкретно” — прочесть те либо иные современные западные тексты.

Чтобы прочесть тех же Лакана либо Делеза, нужна самоотверженная (а не самоутверждающаяся) работа, которая будет всегда напоминать нам о том, что Делез во Франции и в Российской Федерации, Делез в 60-е годы и в 90-е — это различные вещи в различных культурных контекстах»[5].

О важном отставании отечественной методике пишут и исследователи, разглядывающие так называемый спор «количественников» и «качественников» в отечественной историографии. Они констатируют, что «по методологическому …уровню современный российский позитивизм намного примитивнее европейского» (М. Габович)[6].

Кроме того социология начала восприниматься отечественной наукой с «поправкой на недовольство марксизмом». Вот как сравнивает отношение к социологии в зарубежной и отечественной науке В. Воронков в его дискуссионной статье 2004 г. «Данный сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший количественный мир». Он пишет о том, что «спор о позитивизме» появился в Европе лет 30–40 назад и отразил разочарование в объяснительной силе социальных наук.

Разочарование возможностями социологии было столь громадно, что ученые заговорили (в который раз!) кроме того о «смерти» социальных наук. «Ответом на данный вызов стало энергичное развитие тех направлений в социологии, каковые отталкивались от естественнонаучного подхода и “критики” позитивизма и двигались по направлению к анализу социальной действительности. Довольно часто эта дискуссия принимала темперамент спора “количественников” с “качественниками”.

Она завершилась… проведением необычной демаркационной линии: тут “отечественная” социология, а тут – “ваша” (я, само собой разумеется, утрирую, потому, что социальную теорию мы обсуждаем сообща). К сожалению, в Российской Федерации “спора о позитивизме” не произошло. А потому и качественные способы социологического изучения воспринимаются большинством социологов как “мягкие” либо кроме того как “ненаучные”, как “журнализм”, а массовые опросы, наоборот, так же, как и прежде не подвергаются сомнению в смысле собственной “научности”»[7].

На фоне этих дебатов увлечение исторической антропологией разрешает исследователям расширять проблемное поле исторических изучений, не очень заботясь о доказательности и научности собственных построений. То, что последовательность приверженцев микроистории относит постановку неприятности «от объекта» к преимуществам микроистории, свидетельствует в первую очередь о неотрефлексированности задач изучения.

Вместе с тем русские историки стремятся отыскать более действенные подходы к изучению микрообъектов — местной истории, истории повседневности, истории провинциальной культуры, истории ординарной людской личности. При неспециализированном понижении образовательного уровня российского социогуманитарного сообщества, заметном исчезновении навыков письменной культуры, да и потому, что научное сообщество постсоветской России заметно помолодело, оно еще не испытывает особенной тяги к мемуарному творчеству, но находит в исторической антропологии отдушину для реализации личных мотивов, среди них и связанных с преодолением кризиса личностной идентичности.

Историческая антропология в современной России начинается до тех пор пока в ущерб историческим изучениям. Вернее, она принимает на себя функции исторической науки. Так будет приблизительно , пока русский верховная школа не вернет позиции, потерянные за разрушительное постсоветское десятилетие и не обратится снова к возможностям междисциплинарного синтеза и системного анализа.

Это самые сильные стороны отечественной социогуманитаристики последней трети ХХ — начала XXI в. Вместе с освоением теории динамических совокупностей, опыта современных психологии, семиотики и культурологии, они разрешат отечественной истории удачно совместить изучение макро- и микрообъектов, не оставляя в стороне людскую личность и не выделяя ее изучение в отдельную область исследовательской практики.

Лекция 4

ИСТОРИЯ ИЗУЧАЕТ

СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ»:

ВОЕННЫЙ ФИЛЬМ #39;ШТРАФБАТ#39; все серии подряд


Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: