Буквенная лаборатория фистомефеля смайка

«Семьдесят семь, семьдесят восемь…» К счастью, я прекрасно разбираюсь в устаревших неестественных цифрах, которыми пользовались букваримики, в противном случае не имел возможность разгадать номера домов. Переулок Тёмного Человека был старейшей улицей Книгорода. Тут дома были такими ветхими и обветшалыми, что до половины вросли в почву, и крыши у них скособочились совершенно верно перемещённые набекрень шляпы их обладателей.

На развалинах рос чертополох, а кровли покрывал ковер травы, в котором гнездились птицы.

Ветхие домишки так накренились вперед, что противоположные строения практически соприкасались коньками крыш.

Да, дряхлые руины как будто бы бы теснее придвигались друг к другу, дабы, посовещавшись, вынести решение суда незваному гостю — другими словами мне. Не смотря на то, что был уже поддень и солнце стояло высоко, в узком переулке царил полумрак, и я никак не имел возможности отделаться от ощущения, что дома около части единого строения, в которое я прокрался как преступник. Не считая гудения насекомых и мяукания кошек — тишина.

Тут и в том месте через брусчатку мостовой проросли сорняки, а время от времени я видел, как через дорогу шмыгают поджарые крысы.

p Неужто тут хоть кто-то живет? Неудивительно, что обычные туристы ко мне не забредают. Мне казалось, что, перешагнув невидимый порог, я попал в второе время, на века либо кроме того тысячелетия вспять, в потерянную эру, где бал правит запустение.

«Сто двадцать семь, сто двадцать восемь…» Меня знобило, мне нечайно вспомнилась глава из книги Дождесвета, в которой псович говорил про мрачную историю данной местности-и про легенду о Тёмном Человеке из Книгорода. Большое количество столетий назад тут жили букваримики, сыгравшие большую роль в истории города. Букваримия была особенной книгородской разновидностью алхимии.

Ее адапты были частично учеными, частично докторами, частично шарлатанами, частично антикварами и основали собственную гильдию.

Мастерство книгопечатания, антикварное дело, химия, биология, литература и физика смешались с заклинательной волшебством, наукой о толковании и прорицаниях звезд и другой нелепостью в погибельное варево, и рассказы о нем заполняли целые библиотеки произведениями в жанре хоррор.

«Двести четыре, двести пять…» В этих ветхих зданиях проводили диковинные испытания, чтобы перевоплотить типографскую краску в кровь и кровь в типографскую краску — уж не знаю, из каких бредовых мыслей. Тут, возможно, разыгрывались поразительно страшные сцены, в то время, когда в полнолуние букваримики планировали в переулках, дабы справлять собственные обрисованные в «Двенадцати тысячах правил» ритуалы, и наряду с этим ставили ужасные испытания над животными и другими живыми существами.

Эти события — часть той эры, в то время, когда эпидемии и природные катастрофы выгнали книгородцев из лабиринтов, в то время, когда почки цивилизации только набухали, это было смутное время перехода от варварства к закону, от волшебных культов к подлинной культуре. В Лейденском тупичке, ответвлявшемся от переулка Тёмного Человека, были созданы первые лейденские человечки. На соседних улочках разводили летучих кошек и, предположительно, кроме того живые книги.

В приступе мании величия возомнив, словно бы все фантазии на бумаге возможно воссоздать в действительности, букваримики проводили страшные опыты, и продолжительное время эти места кишели тварями всех мастей.

«Двести сорок восемь, двести сорок девять…» в один раз (так говорит Дождесвет) букваримики захотели создать великана, огромное существо из бумаги, которое защищало бы Книго-род от любых напастей. Они стали разваривать книги, смешивать типографскую краску с травами, выполнять таинственные ритуалы и наконец из измельченных животных и бумаги и истолченной почвы с Кладбищенских топей Дульгарда слепили человека, что ростом был, как три дома.

Чтобы он вселял еще больший кошмар, его пропитали типографской краской и назвали Тёмным Человеком. Позже десять букваримиков наложили на себя руки, пожертвовав собственную кровь, дабы пропитать ею великана.

Под конец в голову ему вбили металлический штырь и на протяжении грозы поставили ногами в две ванны с водой. Говорят, в то время, когда замечательная молния попала в штырь, Тёмный Человек пробудился к судьбе. Издав ужасный крик, он, треща электрическими разрядами, вышел из воды. Букваримики возрадовались и стали бросать ввоздух собственные остроконечные шляпы, но тут Тёмный Человек нагнулся, схватил одного и сожрал с потрохами.

После этого он зашагал по городу, хватал без разбора кричащих обитателей и проглатывал их.

Он срывал крыши с домов, запускал пальцы вовнутрь и тащил в рот все, что двигалось.

Один букваримик набрался храбрости и подпалил Тёмного Человека факелом. И плохо плача, гигант стал бродил по городу и собой поджигал один дом за вторым, одну улицу за второй — до тех пор пока сам не превратился в гору серого пепла. Так появился первый большой книгородский пожар.

«Триста, триста один…» Вероятнее какой-нибудь неловкий букинист масляную коптилку, а по окончании придумали такую возмутительно ужасную байку.

«Триста одиннадцать, триста двенадцать…» Но в то время, когда идешь по этим переулкам, мимо выгоревших развалин, бабушкины сказки кажутся практически правдой. В случае если когда-либо в Замонии и превращали типографскую краску в кровь, а бумагу — в живую плоть, то произойти такое имело возможность только в сердце этого помешавшегося на книгах города.

«Триста двадцать два, триста двадцать три…» Центр Книгоро-да — это особый мир, грань между реальностью и безумием тут стала неясной, ускользающей, как будто бы дерзновенные испытания алхимиков причудливо воплотились в архитектуру.

«Триста тридцать два… Триста тридцать три!» Все, вот он искомый адрес: переулок Тёмного Человека, 333. Тут должна быть букинистическая лавка Фистомефеля Смайка.

Но что за разочарование! Домик, наверное, самый мелкий изо всех, какие конкретно я лишь видел в Книгороде, — скорее хижина колдуньи либо летний сарайчик, чем важный антикварный магазин. К тому же зажат между тёмными руинами, в которых обитали, возможно, только летучие мыши.

Единственно примечательным в нем было то, что по окончании стольких столетий он еще стоял.

А ведь пригнули к почва домик по адресу переулок Тёмного Человека, 333 столетия: балки как будто бы бы сами тут выросли, а не были обработаны инструментом, — признак ранней архитектуры Книгорода. Вкривь и вкось вились в стенке сучья, дерево было угольно-тёмным и словно бы окаменевшим. Камни между балками фахтверка, на первый взгляд, сложены без строительного раствора: мастерство, которым сейчас уже не обладают.

мрамор и Гранит, застывшая лава и крошечная галька, металлическая руда, кроме того полудрагоценные камни: опалы и топазы, полевой шпат и кварц, — все так умело обработано, так искусно отшлифовано и изысканно подобрано, что любой камешек сидит на своем месте и подпирает соседей. За прошлые годы строительный раствор в далеком прошлом раскрошился бы и строение упало, но старое мастерство одержало победу над возрастом. Устыдившись опрометчивости собственного суждения, я присмотрелся внимательнее.

Данный дом был подлинным произведением мастерства, трехмерной мозаикой, продуманной впредь до микроскопического уровня. Я понял, что между мелкими камешками лежали еще меньшие, а между ними — совсем маленькие, размером с рисовое зернышко — все шепетильно подобраны, дабы продержаться века. В глубоком почтении склонил я мою глупую голову.

Так создается вечное мастерство, думал я. Так необходимо мочь писать.

— Да. Что данный дом подлинная сокровище, с первого взора не осознаешь, — сказал низкий голос.

Содрогнувшись, я оторвался от созерцания. В проеме беззвучно открывшейся двери стоял, прислонясь к косяку, червякул. Я уже видел в Книгороде пара представителей этого народа, но ни разу столь внушительного.

Зрелище было воистину гротескным: туловище червя с четырнадцатью тоненькими ручками переходило в голову, которая росла прямо из плеч и заканчивалась акульей пастью.

Неспециализированную странность об-лика только усугубляло то, что данную голову украшала шляпа пасечника.

— Меня кличут Смайк. Фистомефель Смайк. Интересуетесь ранней архитектурой Книгорода?

— Честно говоря, нет, — пара ошарашенно отозвался я и поискал визитку. — Ваш адрес мне дал Клавдио Гарфеншток…

— А, старик Клавдио! Вы пришли для древних книг.

— И снова нет. У меня имеется рукопись, которая… —Вам нужна экспертиза?

— Вот как раз.

— Великолепно! Желанное развлечение! А я-то уже планировал почистить ульи — только со скуки.

Но входите же, входите.

Фистомефель Смайк отодвинулся, и я, культурно поклонившись, переступил порог.

— Хильдегунст Мифорез.

— Весьма рад. Вы из Драконгора, не так ли? Я громадный поклонник драконгорской литературы!

Прошу, состоимся в лабораторию.

Червякул заковылял вперед, и я последовал за ним по маленькому чёрному коридору.

— Пускай шляпа вас не обманывает, — словоохотливо продолжал он. — Никакой я не пчеловод. Легко хобби. В то время, когда пчелы уже не годятся для производства меда, их жарят и подмешивают в деликатесы.

По-вашему, это бессердечно?

— Нет, — отозвался я и совершил языком по небу, где еще осталось легкое воспаление.

— Столько шума из-за единственной склянки меда — в неспециализированном-то никуда не годится. Шляпу я ношу вследствие того что считаю ее стильной. — Смайк гортанно хохотнул.

Коридор закончился у занавеса из свинцовых литер, нанизанных на узкие плетеные шнуры. Раздвинув его массивным телом, Смайк прошел вперед, и я двинулся следом.

В третий раз за сегодняшний сутки я попал в другой мир. Первым был пыльный и плесневелый букинистический магазин ужаски, вторым — жутковатое историческое сердце Книгорода, а сейчас меня разрешили войти в святилище букв, помещение, которое было полностью посвящено его изучению и процессу письма. Оно было шестиугольным, с высоким, сходящимся под острым углом потолком.

Огромное окно прикрывала тяжелая бархатная портьера. По остальным пяти стенкам тянулись полки и стеллажи, на которых громоздились стопы бумаги всевозможных форматов и цветов. Склянки с реактивами, пузырьки, сосуды со порошками и всяческими жидкостями.

Много гусиных перьев находились на аккуратных древесных подставках, металлические перья разложены в перламутровых шкатулках.

Пузырьки с чернилами всех мыслимых оттенков: тёмные, голубые, красные, зеленые, фиолетовые, желтые, коричневые, кроме того золотые и серебряные. Сургуч, печатки, штемпельные подушечки, лупы разных размеров, химические приборы и микроскопы, каких я ни при каких обстоятельствах прежде не видел. И все залито танцующим, теплым светом свечей, тут и в том месте мигающих на полках.

— Моя буквенная лаборатория, — не без гордости растолковал Смайк. — Я изучаю слова.

Более всего сбивали с толку размеры помещения. Снаружи домик казался совсем маленьким и хлипким, и я никак не имел возможности осознать, как в нем поместилась такая широкая лаборатория. Мое почтение к мастерству древних строителей Книгорода все возрастало, и я пробовал запомнить как возможно больше подробностей этого необычного места.

Везде шрифты. На окне бархатная портьера с узором из букв замонийского алфавита, по стенкам между стеллажами — таблицы окулистов с разными шрифтами, грамоты в рамках, исписанные грифельные доски, маленькие бумажки для заметок, пришпиленные к стенке булавками. Среди помещения высилась громадная конторка, заваленная лупами и рукописями, вынужденная чернильницами.

Около на мелких столиках лежали литеры всех размеров, вырезанные из дерева либо отлитые из свинца. Последовательностями находились бутылочки с типографской краской, любая со своим ярлычком и надписью о составе и годе — точь-в-точь дорогое вино. С потолка свисали шнуры узелкового письма и покачивались гипсовые таблички с иероглифами.

Тут и в том месте громоздились необычные механизмы, чье назначение было для меня полнейшейзагадкой.

Пол был выложен серыми мраморными плитами, на них искусно выгравированы разные алфавиты: древнезамонийс-кий, пранаттиффтоффский, готический ужасок, друидические руны и без того потом.

В центре был видимым в полу громадной, на данный момент закрытый люк. Неужто в лабиринт? В углу стоял маленький ящичек с фолиантами — это были единственные книги, каковые я тут заметил.

Не через чур богато для букинистического магазина.

Может, библиотека где-то в пристройке?

— Имеется еще спальня и кухонька, но солидную часть времени я провожу тут, — сообщил Смайк, словно бы прочел мои мысли.

Никакой библиотеки? Но где же тогда его книги?

Лишь тут я увидел полку с лейденскими человечками[7]. Шесть мелких неестественных существ буянили в банках и стучали в стекло.

— На лейденских человечках я изучаю звуковые характеристики текста, — растолковал Смайк. — Просматриваю им вслух стихи и прозу. Очевидно, они не знают ни слова, но весьма чувствительны к интонации и мелодике: от нехорошей лирики скрючиваются, как от боли, от хорошей — поют и танцуют. Печальный текст они выявят по тону и начинают плакать.

Мы остановились перед диковинным механизмом, — древесным шаром, похожим на глобус, но без карты суши, но с вырезанными на поверхности буквами замонийского алфавита. По всей видимости, механизм приводился в воздействие педалью.

— Романописная машина, — засмеялся Смайк. — Весьма старый прибор. Когда-то вычисляли, словно бы он вправду способен механически создавать литературные произведения. Красивый образчик идиотизма букваримиков.

Шар заполнен свинцовыми слогами, и в случае если потянуть за рычаг, они вылетают из прорези внизу и выстраиваются в ряд. Очевидно, наряду с этим получаются лишь фразы наподобие «Пильдендон фульфригер фон-зо нат тут галубрац» либо еще что-нибудь в таком духе.

Хуже звуковых стихов замонийского гагаизма! У меня слабость ко всякому ненужному хламу. Вон в том месте букаримическая батарея воодушевления.

А это — холодильник идей. — Смайк указал на два гротескных прибора. — Невинное, возможно, было время, в случае если такое вот сходило за технический прогресс.

Напридумыва-ли всякой чепухи про жертвоприношения и мрачные ритуалы. Это были дети, игравшиеся с типографской краской и буквами. Но в то время, когда я наблюдаю на современный литературный процесс… — Смайк закатил глаза.

Я, соглашаясь, кивнул.

— В случае если желаете узнать мое вывод, — сообщил он, — это не они, а мы на данный момент живем в чёрные времена.

— По крайней мере тогда еще не было паршивых критиков, — отозвался я.

—Вот как раз! — вскрикнул Смайк. — Думается, мы понимаем друг друга с полуслова!

— А это?… — я указал на люк.

— Да, это он! Мой персональный вход в книгородский лабиринт. Лестница в Потусторонний мир.

Уууу… — Изображая ужаску, чер-вякул замахал всеми четырнадцатью ручками.

— Это вход, через что Дождесвет…

— Правильно, — опять прервал мои нерешительные расспросы Смайк. — Из этого Канифолий Дождесвет ушел на поиски Тень-Короля. — Его лицо посерьезнело. — Кроме того пять лет спустя я живу надеждой, что в один раз он возвратится. — Червякул набрался воздуха.

— Я прочел его книгу и с того времени все гадаю, где в том месте факты, а где вымысел.

Тут со Смайком случилась поразительная перемена. Казавшееся до сих пор таким мягким и уязвимым туловище внезапно подобралось и выросло в высоту, взор стал буравящим и строгим, а бессчётные ручки сжались в кулаки. — Правдивость Канифолия Дождесвета не подлежит сомнению! — загремел он свысока, да так, что на полках кругом зазвенели склянки с реактивами. — Он был храбрецом! искателем приключений и Истинным героем.

Ему не было потребности что-то выдумывать. Он вправду пережил то, о чем писал. И тяжко за это поплатился.

От раскатов голоса Смайка лейденские человечки задрожали, а кое-какие и расплакались. Кроме того я попятился от этого ставшего внезапно суровым существа. Увидев это, он срочно поменял позу. Опять обмяк и заговорил приглушенным голосом:

— Простите, прошу вас, для меня это больной тема. Ка-нифолий Дождесвет был моим другом.

Я поискал подходящие слова, дабы с опаской поменять тему. —Вы верите в существование Тень-Короля? — задал вопрос я. Смайк на секунду задумался.

— Не совсем верный вопрос, — сообщил он, наконец. — Те, кто достаточно продолжительно прожил в Книгороде, уверены в его существовании. В негромкие ночи я неоднократно слышал его вой. Значительно занимательнее думается мне другой вопрос: он хороший либо не добрый?

Дождесвет, к примеру, думал, что душа у него хорошая. Другие же, наоборот, утверждают, что Тень-Король собственноручно расправился с самим Дождесветом.

— И какой предположения придерживаетесь вы?

—В том месте, внизу, охотника за книгами поджидают тысячи опасностей, и в исчезновении Дождесвета возможно винить любую. В катакомбах обитают сфинххххи, вырастающие до размеров лошади. Гарпиры. Ужасные книжнецы. Мстительные охотники за книгами.

И кто знает, какие конкретно еще бессердечные твари.

Из-за чего как раз Тень-Король должен быть виноват в исчезновении Дождесвета? Гадать возможно до бесконечности.

— А вы не понимаете, откуда у ужасных книжнецов взялось такое имя? — задал вопрос я. — Они что, вправду такие страшные?

— Их так назвали охотники. По той причине, что книжнецы не чураются пожирать кроме того самые полезные раритеты. Предположительно, в то время, когда поблизости нет ничего съедобного, они питаются книгами. — Смайк засмеялся. — Для охотников страшнее, в то время, когда пожирают полезную книгу, чем в то время, когда съедают живое существо. — У них, думается, личные правила.

— Охотники за книгами страшны. Держитесь от них подальше. И опытных мыслей мне частенько приходится вести с ними дела, но я стараюсь по возможности сократить контакты.

Всегда по окончании встречи с охотником ощущаешь себя заново появившимся.

По причине того, что остался в живых.

— Не перейти ли нам к делу? — задал вопрос я.

Смайк улыбнулся.

— У вас имеется для меня работа? Может, вначале чаю? Либо бутерброд с пчелами?

— Благодарю, нет! — быстро отклонил я. — Мне бы не хотелось злоупотреблять вашим гостеприимством. Я ищу автора одной рукописи. Минутку, минутку…

Я порылся по карманам в отыскивании манускрипта и не сходу отыскал его. По окончании эффектной выходки в лавке ужаски я его в второй карман.

— Ага, давайте-ка посмотрим, — пробормотал Смайк и схватил страницы, каковые я, наконец, вытащил. Засунув в правый глаз монокль с толстой линзой, он развернул листки. — Гм… — пробормотал он. — Сорт «Гральзундская изысканная», изготовлена на предприятии «Верходеревная Бумажная Фабрика», двести граммов. — Он понюхал рукопись. — Шероховатый край. Возможно, устарелый станок — пятьсот пятьдесят шестой либо пятьсот пятьдесят седьмой модели. Содержание кислот повышенное…

— Это мне известно, — нетерпеливо прервал я. — Но обращение о содержании.

Мне не терпелось заметить, какое чувство произведет на него текст. Если он хоть какое количество-то разбирается в литературе, он будет поражен.

Фистомефель Смайк поднес письмо ближе к моноклю. Уже на первом предложении его обрюзгшее туловище как будто бы бы пронзила невидимая молния. Он вскинулся, как конь, и затрепетал, по жировым складкам пробежала легкая дрожь возбуждения.

У него вырвался звук, на что, по-видимому, способны лишь чер-вякулы: большой свист, сопровождаемый более низким гортанным рокотом.

Позже он глубоко набрался воздуха и некое время просматривал без звучно. Неожиданно он взревел — от смеха. Это был длительныйприступ, от которого его туловище заколыхалось совершенно верно мех с водой.

Наконец он успокоился, но то и дело подхохатывал и задыхался и опять и опять бормотал под шнобель что-то одобрительное, а после этого снова погружался в напряженное молчание.

Я нечайно улыбнулся. Да, такие же ощущения письмо позвало и у меня. Разбирался толстяк в литературе, и эмоции юмора ему также было не занимать.

Дочитав, почерковед погрузился в глубокое раздумье, я как словно бы прекратил для него существовать. Его взор остекленел, пара мин. он по большому счету не шевелился. Но вот, он опустил письмо и как будто бы бы пришёл в сознание от глубокого транса.

— Силы небесные, — выдохнул он, глаза его были мокрые от слез. — Это же легко сенсация! Шедевр гения!

— Ну и? — нетерпеливо задал вопрос я. — Вы понимаете автора? Может хотя бы дадите какую-нибудь подсказку?

— Так не окажется, — улыбнулся Смайк, еще раз оценивающе разглядывая страницу, на этот раз через огромную лупу. — Я обязан вначале совершить силлабический анализ. Позже графологический параллелограмм. Не помешал бы замер стиля, и мне необходимо будет пересчитать плотность метафор на число букв.

Совершить каллиграфическое калибрирование под алфавитным микроскопом. Звуковую пробу на лейденских человечках.

Анализ частичек кожи на бумаге… м-да, все по полной программе. На это ушло бы… уйдет, как минимум, целая ночь. Скажем так: если вы покинете рукопись прямо на данный момент, на следующий день к полудню я уже смогу сказать вам побольше.

Имя автора вероятнее назвать не смогу, но пара его характерных линия — в обязательном порядке.

Левша он либо правша. какое количество лет ему было на момент написания. В какой части Замонии он появился. Вес тела. Черты характера, темперамент. Какие конкретно авторы оказали на него влияние.

Какими чернилами он пишет.

Где их создают. И без того потом. В случае если, написав это произведение он стал известным, возможно будет вычислить имя.

Но на это потребуется больше времени. Мне тогда нужно будет порыться в библиотеке почерков.

Вы еще какое количество-то у нас пробудете?

— Зависит от того, сколько стоит ваша экспертиза.

Смайк улыбнулся. — Об этом не волнуйтесь! Денег я не заберу.

— На такое я не могу дать согласие.

— Ах, понимаете, в принципе я тружусь безвозмездно. Получаю я на антикварных книгах.

Про них я совсем забыл. Но какие конкретно книги он имеет в виду? Ящик в углу?

— Но уже прямо на данный момент могу сообщить одно, — продолжал Смайк, — мы имеем дело с полезной рукописью. Как полезной, еще предстоит узнать. Но вам лучше остерегаться кому-либо про нее говорить.

В Книгороде масса чёрных личностей.

Тут смогут зарезать чёрной ночью кроме того из-за неподписанного второго издания.

— Вы желаете покинуть рукопись у себя?

— В случае если, вы спешите, то да. Если вы желаете поручить экспертизу кому-то второму… — Он протянул мне страницы. — Могу дать адреса нескольких выдающихся сотрудников.

— Нет, нет. Покиньте ее на ночь у себя. Для меня дело спешное.

— Я выпишу вам квитанцию, — сообщил он.

— Нет, не требуется, — пристыженно отозвался я. — Я вам доверяю.

— Что вы, я настаиваю! Так как я пребываю в Книгородской Гильдии Почерковедов. У нас все правильно. — Выписав квитанцию, он протянул ее мне.

— Ну вот. Это была работа, а сейчас — наслаждение. Желаете взглянуть мой ассортимент?

— Не откажусь, — ответил я.

Но какой ассортимент он имеет в виду? Собственный комплект лейденских человечков?

Смайк указал на коробку с книгами.

—Не стесняйтесь! Копайтесь какое количество душе угодно! Вероятно отыщете что-нибудь привлекательное.

Возможно, так он исподволь показывал , что в возмещение его бесплатных трудов я обязан приобрести книгу. Быть может, мне удастся найти что-нибудь такое, к чему я имел возможность бы изобразить интерес. Подойдя к коробке, я опустился на колени и поднял первую книженцию.

И чуть не уронил ее опять: это была «Кровавая книга»!Червякул сделал вид, словно бы по большому счету не обращает на меня внимания.

Напевая себе под шнобель, он разглаживал страницы моей рукописи тяжелым пресс-папье.

Я воззрился на «Кровавую книгу». Поразительно! Это вправду было переплетенное в кожу летучей мыши издание, якобы написанное кровью демонов!

Одна из тех книг «Золотого перечня», каковые пользуются громаднейшим спросом. Неповторимый экземпляр. Музейная уникальность.

Цена данной книги измерялась не зданиями, а целыми кварталами города.

— Посмотрите же вовнутрь! — дал совет, посмеиваясь, Смайк. Дрожащими руками я открыл тяжелый том. Мой взор упал на следующую строке: «Колдуньи постоянно стоят среди берез».

Не могу растолковать из-за чего, но от этих слов меня обуял таковой ужас, какого именно я еще ни при каких обстоятельствах не испытывал. На лбу выступил холодный пот.

Захлопнув книгу, я отложил ее в сторону.

— Любопытно, — еле-еле выдавил я.

— Демонистика не всякого завлекает, — отозвался Смайк. — Мне также она думается через чур мрачной. Сам я эту книгу не просматриваю, лишь ей обладаю. Поищите еще! Быть может, отыщете что-нибудь подходящее. Я поднял из коробки следующую книгу — и опять содрогнулся, прочтя наименование: «Молчание сирен» графа Ктанту фон Кайно-маца, и при том подписанное первоиздание.

Да, признаю, тривиальная литература.

Но какая! Единственная провальная книга Кайномаца, первый тираж которой целый до одного этого экземпляра был разрешён войти под нож. Скоро к Кайномацу пришел успех, и цена «Сирен» взлетела до небес.

Очевидно, позже роман переиздали, но данный экземпляр первого издания с иллюстрациями Верма Тослера стоил целое состояние. Я рискнул открыть заднюю обложку, дабы взглянуть на цену. Она вправду в том месте значилась: маленькие цифры карандашом в уголке, и от астрономической суммы у меня голова отправилась кругом.

Я с опаской отложил книгу в сторону.

— Не жалуете тривиальные романы? — задал вопрос Смайк. — М-да, но, они скорее для зеленых юнцов. Посмотрите на следующую!

Я дотянулся из коробки еще один тяжелый том.

— Это же «Солнечные хроники»! — не легко выдохнул я. — Одна из самых дорогих книг на свете!

— Ну да, — улыбнулся Смайк, — да и то лишь вследствие того что в типографскую краску подмешали толченые бриллианты Затмения Луны. С позиций литературы, полный мусор. Но при свечах буквы так красиво блещут.

— Опасаюсь, мне это не по карману, — сообщил я, поднимаясь. Таких сокровищ я еще нигде не видел.

— Вы правы, — дал согласие Смайк. — Простите мне маленькую шутку. Легко мне хотелось мало похвастаться. Они — мелкие эйфории моей одинокой профессии.

Если бы вы взглянули дальше, то нашли бы еще семь названий, все из «Золотого перечня».

К тому же из его верхних строчек.

— Мне рекомендовали познакомиться с вашим ассортиментом. И я не разочаровался.

— М-да, — протянул Смайк, — кое-кто набивает огромные залы тысячами книг и держит орды продавцов. Я предпочитаю трудиться один. Я — за специализацию.

Правду сообщить, это самый специальный букинистический магазин во всем городе.

Сейчас вы, очевидно, осознаёте, из-за чего я могу отка-заться от гонорара. — С этими словами он вывел меня из лаборатории.

— Могу я дать вам один совет на дорогу? — задал вопрос Фистоме-фель Смайк, в то время, когда я уже опять стоял на улице. — Подсказку коренного обитателя?

— Очевидно.

— В случае если у вас нет никаких замыслов, посетите сейчас вечером вот это. — Он протянул мне рукописную карточку.

— Что это? — задал вопрос я. — Музыкальный вечер?

— Не совсем. Это что-то большее, чем легко выполнение музыкальных пьес. Поверьте, вы не пожалеете.

Это воистину изюминка отечественной культурной жизни. Не для туристов.

— Честно говоря, я планировал пойти сейчас на литературный вечер. «Каминный час», сами осознаёте…

— А… «Каминный час»! — отмахнулся Смайк. — «Каминный час» в Книгороде не редкость любой вечер! Но трубамбоновый оркестр нибелунгов дает концерты не довольно часто. Это воистину событие.

Но я вовсе не планирую вас уговаривать. Быть может, у вас аллергия на трубамбоновую музыку.

— Не рискну утверждать. Ни при каких обстоятельствах ее раньше не слышал.

— Тогда в обязательном порядке отправьтесь. Это собственного рода звуковое приключение. Жаль, что я сам не смогу, — набрался воздуха Смайк. — Работа… — Он со стоном постучал пальцем по рукописи. — До свидания, — простился я. — Значит, на следующий день в 12 часов дня я опять зайду?

— Да, до на следующий день! — Махнув еще раз, Смайк негромко закрыл дверь.

Только возвратившись в оживленные кварталы (на этот раз я сделал крюк, дабы обойти Кладбище и ядовитый переулок забытых писателей), я увидел кое-что любопытное: переулок Тёмного Человека завивался спиралью неоднократно около места, где стоял дом Фистомефеля Смайка. Возможно, это было самое старое наземное строение города.

«Каминный час»

«Каминный час». Так именовали в Книгороде блаженное вечернее время, приятное завершение торгового и литературного дня. В то время, когда в камин клали толстые поленья и зажигали трубки, в то время, когда тяжелое ароматное вино игралось в пузатых бокалах, в то время, когда начинали собственные выступления выдающиеся чтецы, — тогда и наступал «Каминный час».

Тогда потрескивали поленья, летели искры, и читальню наполнял золотистый отблеск.

Тогда открывали древние фолианты и еще пахнущие типографской краской новинки, и слушатели придвигались ближе, дабы послушать что-нибудь, испытанное временем либо современное, эссе либо новеллу, отрывок из романа либо переписки, поэзию либо прозу. «Каминный час» — это то время, в то время, когда отдыхает тело и воистину просыпается дух, в то время, когда оживают литературные персонажи, дабы затанцевать среди чтецов и слушателей.

Помимо этого, давайте посмотрим правде в глаза, «Каминный час» — это время рекламы. Прискорбно, но факт: замонийская литература также вынуждена подчиняться законам рынка. А в Книгороде, этом пристанище бесчисленных произведений, в особенности не легко привлечь публику к какому-то конкретному про-изведению.

И этой цели служил «Каминный час» с его чтениями.

Все мастера-чтецы Книгорода принадлежали к гильдии, которая существовала уже пара столетий и наровне с инструкциями и педантичным уставом имела строжайшие правила приема. Кто просматривал в Книгороде профессионально, прошел жёсткую школу и в совершенстве обладал своим ремеслом. Обычно чтецами подвизались бывшие певцы и актёры с замечательными развитой мимикой и голосовыми связками.

Что книгородские чтецы — самые лучшие, знала вся Замония.

В то время, когда того потребовал текст, их голоса с легкостью взмывали высочайшими сопрано и обрушивались в самые нижние басовые ноты. Экспромтом они пели как соловьи либо выли как волкодлаки, умели нагнать на публику ужаснейший ужас либо рассмешить до слез. Любой автор Замонии грезил, дабы его произведения просматривали книгородские мастера, но не всякому выпадало такое счастье.

Так как местные чтецы бьши капризны и придирчивы, и кем они пренебрегли, тот считался второразрядным, сколько бы ни взял премий либо какими тиражами ни продавался.

Я стоял перед тёмной грифельной доской с афишей на сегодняшний вечер. Возможно было выбрать между чтениями из «Лодка, груженная горошинами» Хетлебема Горха, «Воздушное лицо» Бегемота Оркана, «Мои секунды дольше ваших волос» Коконуса Нусгоко и «Спасенное благодарю» Голиата Вчерашнего. Помимо этого, будут отрывки из «Дома с сотней ног», «теней и Дуновения», «Где растет ветер», «В случае если уж, то день назад» и «Несмеянный анекдот» — и все на одной единственной улице, и это не говоря уже о дюжине других представлений рангом пониже, и все безвозмездно, а время от времени кроме того с бесплатным пивом!

Переходя от витрины к витрине, я наблюдал, как планируют у потрескивающих каминов люди — с винными бокалами и чайными чашками, смеясь и болтая, исполнившись предвкушения. Неужто я пропущу такое? Для какого-либо трубамбонового концерта?

«А… каминный час»! — эхом раздался у меня в голове голос червякула. — «Каминный час» в Книгороде не редкость любой вечер! Но трубамбоновый оркестр нибелунгов дает концерты не довольно часто». Правильно: «Каминный час» вправду любой вечер, а я обязательно предполагал еще тут задержаться.

Намеки Фистоме-феля Смайка разбередили мое любопытство. «Изюминка», — сообщил он и: «не для туристов», что меня особенно завлекало — именно вследствие того что я сам был туристом. «Каминный час» — для недотеп, а меня ожидает кое-что больше. К тому же по личному приглашению именитого книгородца. Я отвернулся от витрин, и ноги практически сами собой понесли меня к муниципальному парку.

Солнце уже давно зашло, воздушное пространство был прохладным и свежим, мне стало мало зябко, поскольку я забыл последовать совету в приглашении и захватить шарф. И вправду практически все визитёры были укутаны в утепленные одежды, и я почувствовал себя тем более чужим. Среди слушателей я был единственным драконгор-цем.

Долгие последовательности садовых стульев находились под открытым небом перед эстрадой-раковиной. Я имел возможность бы сидеть в каком-нибудь теплом букинистическом перед потрескивающим камином, со стаканом бесплатного глинтвейна в руках и слушать, как легендарный мастер-чтец просматривает отрывок из «В случае если уж, то день назад», романа, в котором тема «потерянных возможностей» раскрыта очень изящно.

Потерянные возможности, ха! Среди всего другого я на данный момент упускаю чтение на три голоса из «Несмеянного смешного рассказа», сказочно комичного биографии великого юмориста Анекдотьона Пекки. Либо поэтический вечер со стихами Ксеппа Юпо, моего кумира в поэзии.

А вместо этого я, всем телом дрожа от холода, ожидаю выполнения вероятнее тягомотной духовой музыки. В случае если концерт не начнется сию 60 секунд, я и… Ага, наконец-то, музыканты вышли на сцену! И мое сердце тут же упало… Нибелунги!

Про это я совсем забыл! И, пожалуйста вам, нибелунги! Нет, я не приверженец расхожих предрассудков против обитателей Нибелунгии.

Нет, легко как мы знаем, что из-за туманного климата собственной отчизны они более вторых склонны к меланхолии и потому сплошь депрессивные типы с глубоко укоренившейся тягой к смертной казни. Еще им приписывали преступные заговоры, грабеж жертв кораблекрушений и тому подобное. От этих радости не ожидай.

Сам вид нибелунгов не содействовал поднятию настроения: пористые, одутловатые лица, меланхоличные глаза и бесцветная кожа, и по большому счету они были похожим затянутые в тёмные костюмы дождевые облака. На публику они уставились так горестно, совершенно верно вот-вот расплачутся либо совершат коллективное суицид. Неприятное чувство, что я попал на поминки, усилилось, и я нетерпеливо скользнул взором по аудитории.

И в первом ряду нашёл Хахмеда бен Кибитцера. Он с упреком зыркнул на меня желтыми глазами… а рядом с ним была Инацея Анацаци, ужаска из книжной лавки хоррора! Она что-то сказала Кибитцеру и обвиняюще показывала на меня узким пальцем.

Я съежился на неудобном садовом стуле.

М-да, вот так влип.

Концерт начался с мучительной увертюры: музыканты надули щеки, от чего их лица стали еще более лягушачьими, и из инстру-ментов пробились первые нескладные ноты, неблагозвучное, сдавленное гуденье безо всякой гармонии[8]. Они как словно бы умышленно игрались, кто в лес, кто по дрова, а кое-какие мучители издавали самые простые хрипы. Я ушам своим не верил.

Это было не просто не хорошо, это было плохо наглое, умышленное издевательство над публикой. Адля меня последняя капля.

Подобрав плащ, я уже желал попросить соседей пропустить меня, но тут в очень холодном воздухе зазвенела первая гармония — музыканта сыграли дуэтом. Лишь тогда я осознал, что музыкантам, возможно, нужно было вначале разогреться. Я решил дать им еще один шанс.

Какой-то трубамбонист завел легкомысленную и игривую мелодию, и неспешно ее подхватили остальные. Сейчас оркестр зазвучал как единое целое. Я огляделся по сторонам, дабы проверить реакцию публики, и понял, что все сидят с закрытыми глазами и легко покачиваются в такт.

Быть может, тут такое считается хорошим тоном, по крайней мере, избавляет от необходимости наблюдать на горестные лягушачьи лиц нибелунгов, исходя из этого я также закрыл глаза и сосредоточился на музыке.

Трубамбоновый концерт

Поднялся очень толстый нибелунг, собрал в грудь побольше воздуха и, выдув чистую ноту, задержал ее.

Продолжительно.

Весьма долго.

Практически сенсационно продолжительно — технически, с позиций дыхания, практически нереально. Не набирая еще воздуха, не давая звуку ослабнуть либо задрожать, он держал его продолжительные 60 секунд. Не через чур блестящий тон: ни большой, ни низкий — средний.

Я опять закрыл глаза и заметил тёмный луч, тянувшийся вечно и прямо как стрела через белую вакуум. В этот самый момент же осознал (не задавайте вопросы, приятели мои, из-за чего!), что это легендарный бухтингский пратон, первый официально принятый тон в истории замо-нийской музыки.

Тепло гудел он у меня в ушах, и в моем сознании сложилась история. Была ли она воспоминанием из школьных лет? Либо поблекшими образами из какой-то книги?

Это была древняя бухтингская легенда о пратоне, что тогдашний правитель, князь Ориан Бухтингский повелел найти своим музыкантам.

По его распоряжению данный тон должен был лечь в базу всей замонийс-кой музыки, стать мерилом, сообразуясь с которым будут придумывать и выполнять музыку в будущие века. Звучание у него должно быть не через чур экспрессивное, но и не через чур сдержанное, ничего радикального, никаких пограничных звуков, но такое, дабы по нему расценивать все остальные, и дабы он не звучал обывательски. Ориан приказал срочно сыскать ему такую ноту.

Слетелись бухтингские музыканты и стали измерять и взвешивать все звуки и возможные тона: от оглушительного грохота кузнечных молотов по наковальне до еле слышного крика кошмара устрицы, в то время, когда вскрывают ее домик. Но все они были либо через чур громкими, либо через чур негромкими, через чур пронзительными либо через чур глухими, через чур визгливыми либо через чур низкими, через чур жидкими либо лишенными количества, через чур чистыми либо через чур смазанными.

Музыканты отчаялись, поскольку князь славился собственной беспощадностью. И тем, что в случае если подданные не выполняли его распоряжения достаточно скоро, заставлял их съедать флоринфские стеклянные мечи.

Уже совсем отчаявшись, основной дирижер как-то проходил мимо одного домика, из окна которого раздалась та самая нота, которую так искали: не через чур высокая, не через чур низкая, чистая, долгая и основательная. Невинный, прямолинейный тон, из которого возможно создавать целые симфонии.

Дирижер (юный неженатый наттиффтофф хорошей наружности) вошел в дом и заметил в том месте наттиффтоффскую девушку (кроме этого безукоризненного телосложения), которая играла на блок-флейте. Дирижер без памяти влюбился в девушку, а женщина — в него. Он привел возлюбленную к князю, которому она сделала ставку на блок-флейте собственную ноту, и князь официально возвестил, что пратон, наконец, отыскан.

Но уже возможно высказать предположение, что это еще не финиш, поскольку легенда, как практически все замонийские истории, обязана закончиться безрадосно. Итак, князь также влюбился в девушку и приказал собственному радостному сопернику съесть тарелку стеклянных ножей, от чего тот, хрипя, скончался. После этого женщина от амурной тоски также проглотила пара предметов с острыми краями и — по в полной мере понятным обстоятельствам — почила в страшных муках.

И, нако-нец, сам граф Ориан Бухтингский пообедал алмазами короны, поскольку не смог снести вины, и погиб тяжёлой смертью от множества обильных внутренних кровотечений. Но пратон с того времени образовывает базу всей замонийской музыки.

Эта очень драматичная история промелькнула перед моим внутренним взглядом так ясно, словно бы театральный спектакль, воплощенный в одной продолжающейся ноте трубамбона, которая сейчас понемногу стихала.

Я открыл глаза. Толстый трубамбонист забрал ото рта собственный инструмент и сел. Я откинулся на спинку стула.

Поразительно! Музыка, талантливая без слов и пения передавать повествование! Это большое количество лучше чтения вслух.

И лучше любой классической музыки. Да это же новый вид мастерства! Литературная музыка!

Слушатели возбужденно переговаривались. Я заметил, как ужаска вытирает Кибитцеру пот со лба.

— Грандиозно! — с большим трудом переводя дух, проговорил гном рядом со мной. — Я слышал эту вещь уже с дюжина раз, но все равно так переживаю, так переживаю! Да что в том месте… Дальше станет лишь лучше.

— У меня самого было такое чувство, словно бы я стекла наелся! — сообщил голос у меня за спиной.

Как в такое поверить?! У всех присутствующих тут было одно й то же видение. По всей видимости, слушатели жаликружком, что раз за разом приходит на такие концерты.

И наряду с этим видит те же картины, переживает те же истории. Я счел бы такую форму передачи содержания неосуществимой, если бы сам при том не находился.

Вот сейчас я точно не жалел, что послушался Фистомефеля Смайка. на следующий день в обязательном порядке нужно будет поблагодарить червякула.

Музыканты опять поднялись, их инструменты звучали сейчас переливисто, чуть заунывно, словно бы шарманка, и я с готовностью закрыл глаза. Передо мной появились крепостина фоне грозовых туч. Знамёна развеваются над горами тел поверженных солдат в бурых от запекшейся крови доспехах.

Сварливые вороны опускаются на виселицы, где покачиваются повешенные. Дымящиеся костры с прикованными к столбам обгорелыми скелетами. Разумеется, я перенесся в замонийское средневековье.

Для меня оставалось тайной, как музыканты извлекают из трубамбонов звуки примитивных духовых и струнных инструментов того времени: крякающих монотонных шарманок и дудок, талантливый разжалобить камень вой волынок и переливы расстроенных скрипочек. Сейчас передо мной простерлась любимая всеми равнина, край нескончаемых зеленых виноградников под сияющими солнечными небесами. А среди виноградников высилась полая, полная тёмной воды гора, похожая на вскрытый череп гиганта.

Да, это Винная равнина, самая громадная область виноградарства в Замонии, раскинувшаяся около Гаргулльянского Черепа. И опять, сам не осознавая откуда и из-за чего, я додумался: это история Гиццарда фон Ульфо и его легендарного кометного вина. До сих пор я сталкивался с ней только в поэтическом варианте, в стихотворении «Снежное вино кометы» Сандрока Алексба.

Но на данный момент меня захлестнули события той страшной средневековой драмы. Каждые пара тысяч лет через отечественную Солнечную совокупность проходит комета Линденхупа и выясняется к нам так близко, что целое лето преобразовывается в единый постоянный сутки.

Гиццард фон Ульфо, наболее сильный виноградарь за-монийского средневековья, обладатель бессчётных виноградников и алхимик-любитель, был уверен, что посаженные весной того немыслимого лета лозы дадут такое вино, которое по вкусу превзойдет все, что когда-либо наливали из бутылки. Иными словами, он желал создать кометное вино.

Комета приближалась, дни становились все дольше, и свет и жар солнца небесного тела придали лозе Гиццарда фон Ульфо такие свойства, каких кроме того не ожидали. Лозы росли значительно стремительнее, виноградины напоминали дыни, их приходилось обеими руками рвать по одной и, покряхтывая, тащить к прессу. Их сок был густым и тяжелым, насыщающим и вкусным, а полученное из него вино стало лучшим во всей Замонии.

И у Гиццарда фон Ульфо было его тысячи бочек.

в один раз фон Ульфо приказал созвать в усадьбу всех виноградарей, бочаров и давильщиков, сборщиков и садовников урожая, а по окончании закрыть ворота. С топором в руках он выступил перед собственными людьми и без единого слова начал рубить в бочках дыры. Все сделали вывод, что он лишилсярассудка, и постарались его удержать, но Гиццард фон Ульфо не разрешил себя остановить и не успокоился, пока не разбил последнюю бочку, пока последние капли не ушли в почву, и вся усадьба не напиталась вином кометы.

Тогда Гиццард фон Ульфо поднял повыше одну бутылку и, ликуя, возвестил:

— Вот, люди, это последняя и единственная бутылка кометно-го вина. Самого вкусного, наилучшего, самого редкого и дорогого вина Замонии. Мне не требуется больше складировать и хранить бочки и бутылки, мне не требуется больше платить зарплаты и налоги, меня не будет терроризировать Алкогольное Ведомство Замонии.

Мне достаточно только одной данной бутылки, которая сейчас стала бесценной, и сутки ото дня будет все дороже. Я ухожу на покой.

— А как же мы? — задал вопрос один из работников. — Что будет с нами?

Гиццард фон Ульфо поглядел на него с жалостью.

— С вами? — переспросил он. — А что должно быть с вами? С этого момента вы выгнаны с работы.

Лишь в это мгновение, в то время, когда с бутылкой самого дорогого на свете вина в руках он стоял в окружении сотен выгнанных с работы рабочих, Гиццард запоздало сообразил, что об увольнении лучше было бы сказать письменно. Глаза работников горели жаждой крови — и вдобавок жадностью, жаждой заполучить ту бесценную бутылку. Круг стал понемногу сжиматься.

«Будь что будет, — поразмыслил Гиццард фон Ульфо, что пускай и был плохим работодателем, но ни за что не трусом. — В случае если уж умирать, то хотя бы пьяным! Никто, не считая меня, не будет владеть кометным вином!»

Отбив горлышко бутылки, он выпил ее залпом, а по окончании на него навалились работники. Но он недооценил жадность, которую разбередила его обращение. Работники отнесли Гиццарда фон Ульфо к самому громадному прессу в усадьбе, бросили его в том направлении — и выдавили все соки.

Они выжимали его, пока не вышла последняя капля кометного вина, смешанная с кровью фон Ульфо, а по окончании слили страшный напиток в двойную бутыль.

Сейчас это и в самом деле было самое редкое и дорогое вино Замонии. Но воистину ужасная история кометного вина лишь начиналась, потому, что своим изменяющимся обладателям оно приносило только беды и несчастья.

Работников казнили за убийство Гиццарда фон Ульфо, следующего обладателя бутыли расплющил метеорит, а третий был съеден во сне муравьями. Куда бы ни попадала бутыль, везде скоро воцарялись смертоубийство и ненависть, война и безумие. Напитку приписывали качества и всевозможные свойства.

Кое-кто кроме того думал, что оно способно пробуждать к судьбе мертвецов, и особенно его ценили алхимики.

Кометное вино переходило из рук в руки, оставляя за собой кровавый след по Замонии, пока в один раз он не оборвался, и бутыль с вином Гиццарда фон Ульфо не провалилась сквозь землю, словно бы ее поглотила почва.

Эпилогом подрагивало продолжительное тремоло, воплотившее целый кошмар данной трагедии. За ним — полная тишина.

Я пришёл в сознание. Везде около — возбужденное перешептывание. Трубамбонисты с довольными минами чистили мундштуки.

— Это что-то новенькое, — удивился гном рядом со мной. — Несколько дней назад истории про кометное вино не было.

Ага, значит, тут не каждый раз играются одно да и то же. Я почувствовал себя польщенным, что попал на премьеру, и что становлюсь ближе к кружку почитателей нибелунгской музыки. Сейчас меня не утащили бы из этого и десять мидгардских змеев.

Я желал еще. Еще трубамбоновой музыки.

Слушатели успокоились, и музыканты опять подняли инстру-. менты.

— Нужно полагать, сейчас будет жуть-музыка, — с явным предвкушением сообщил гном. — Недурное продолжение кровавой истории кометного вина.

— Жуть-музыка? — переспросил я.

— Пускай для вас будет сюрприз, — загадочно ответил гном. — Вот на данный момент кровь стынет побегут, ха-ха! Но сообщите, разве вы не принесли с собой плед? Вы же до смерти замерзнете!

Но сейчас мне это было безразлично. Для трубамбоновой музыки я готов был