Что такое непознаваемое спенсера

Среди лиц, окружавших Уральцева, был один внимательный и вдумчивый слушатель. Было видно по нему, что для него религии и вопросы веры были не несложными заинтересованностями, а вопросами судьбы. В то время, когда Уральцев остановился и никто из товарищей больше не спрашивал, данный вдумчивый слушатель задал вопрос Онисима Васильевича:

— Из-за чего Спенсер признал базу всех вещей Непознаваемой?

— Да потому, — ответил Уральцев, — что ее нельзя познать умело, при помощи опытов, запрещено ее уловить либо выяснить лабораторным методом. По моему, Спенсер все же неправильно именует ее Непознаваемой. Сам-то он выяснил, что она имеется, существует, действует, т.е. частично познал ее, убедился в ее существовании, поверил в ее действительность, познал кроме того кое-какие ее свойства, к примеру: вездесущие, постоянство, разумность, закономерные действия и т.п.

И религия признает, что Всевышний непостижим. Но мы знаем многие Его свойства — и не по откровению лишь, а по Его творчеству и действиям. В одном из собственных произведений Геккель совсем верно выразился, что «ядро всякой религии покоится на убеждении в существовании последней несомненной неспециализированной первоосновы всех вещей».

Но равно как и Спенсер, назвал ее «Непознаваемой».

На это ему возразил, — кто бы вы думали? — социалистический философ Иосиф Дицген, о котором сам Маркс с восхищением отзывался, именуя его «отечественный философ». — «Нет, познаваема, — писал Дицген, — раз мы признаем ее существование, именуем ее Безотносительной, Подлинной»[20].

Таковой великий натуралист, как Уоллес, заявляет, что эта Непостижимая Сила проявляется во всех творениях мира. Спенсер вычисляет ее «высшим и логическим выводом из самого предусмотрительного людской знания»[21]. Именно она, по словам Уоллеса, приближает нас к «Первой причине великого космоса, которой мы живем», т.е. к Творцу мира, к Источнику всякой жизни, к Вездесущему Всевышнему.

Для людей науки существование Всевышнего так разумеется, в таковой степени несомненно, что, к примеру, Эдисон имел смелость заявить: «Я верю в бытие и Бога Его могу доказать химическим методом»[22].

Гениальный русский философ Н.А. Бердяев писал: «Вопрос о Всевышнем — вопрос практически физиологический, значительно более материально-физиологический, чем формально гносеологический, и все ощущают это в иные 60 секунд судьбы, неизъяснимые, озаренные блеснувшей молнией, практически неизреченные»[23].

По заявлению астролога Фламмариона, мы знаем Всевышнего так же, как знаем жизнь и свет: «Мы не постигаем Всевышнего, но мы знаем, что Он существует, — писал данный ученый. — Мы не знаем, что такое свет, но знаем, что он изливается лучами с высот небесных. Мы не понимаем, что такое жизнь, но знаем, как блистательно проявляется она в мире»[24]. Таких заявлений ученых людей возможно собрать целые тома.

Суждения публики

Товарищи, прибывшие со Степановым, не стали слушать Уральцева и отошли от него обиженные, но смеющиеся, саркастически радующиеся. Для них вопросы религии были вопросами пустячными, шуточными, над которыми возможно только потешаться и насмехаться. Лишь один из них задал вопрос Уральцева:

— А где вы взяли образование?

— Дома, — нехотя и неосторожно ответил он, и продолжал разговор с тем слушателем, что задал вопрос о Спенсере.

— Зря вы перед ними бисер рассыпаете, — сообщил он Уральцеву с сожалением и, по-видимому, с опасением за участь этого храброго преподавателя п. Климентьево.

— Я говорю не для них, а вот для данной массы, — указал Уральцев на шумящую публику, двигавшуюся отдельными группами по различным направлениям широкого зала. Она быстро обсуждала прослушанный ею спор.

— Нарвался же данный безбожник на острую бритву, — говорили в одной группе. — Сослался на науку, а она-то и отбрила его. Молодец Онисим Васильевич, продемонстрировал ему, чему учит наука.

— А если бы не было у нас Онисима Васильевича, кто бы отчитал этого безбожного оратора, — увидел один из данной же группы, — он заклевал бы нас. Таковой ахинеи наговорил бы, что лишь уши затыкай. И никто бы не посмел возражать ему, по причине того, что он ученый, а мы что знаем в науке.

— Как он его с первых же слов в пузыри закатил, — слышалось в второй группе. — Да он и правильно пузырь: какой надутый, того и наблюдай встанет и полетит.

— О, сейчас он скромный, — возразил второй голос, — не ругается, не богохульствует, в противном случае я слышал его намедни в городе, на митинге. Как он в том месте поносил Бога и религию, как вышучивал и насмехался: все так и покатывались со хохоту.

— Он еще в этот самый момент продемонстрирует себя, — увидел один из слушателей, — вот посмотрите!

— В других группах публики шли дискуссии в таком же духе: больше говорили о диспутантах, чем о содержании их речей, но, в общем, публика основательно усвоила, что науки не только не отвергают существование Всевышнего, но кроме того обосновывают его. В шумных беседах заявленный паузу скоро прошел.

Степанов все это время сидел на помосте, за особенным столиком, доставал из собственного портфеля какие-то брошюрки, книги, тетради, перелистывал их, делал в них карандашом отчеркивания, что-то записывал на отдельных клочках бумаги. Видно было, что он подготовился дать основательный отпор собственному возражателю. Пронзительный звонок школьного сторожа возвестил об окончании перерыва.

Публика ринулась рассаживаться по местам.

Степанов встал от столика и отправился к кафедре. Уральцев оставался тут же на возвышении.