Двенадцать коз белых и двенадцать коз черных

Битов Андрей

Книга путешествий по Империи

ЧИТАТЕЛЮ!

Эта книга складывалась десятилетиями параллельно накоплению распада в объекте, что она сначала подсознательно, а позже сознательно обрисовывала: Империи.

Создатель копил ее, как Иван Калита Московию: «Одна страна» (1960) была рождением жанра, «Уроки Армении» (1967–1969) его окончательным осмыслением. «Три путешествия» (1974), «Семь путешествий» (1976), «Книга путешествий» (1986)… Ставя автограф, создатель хронически приписывал на титуле подцензурное «…по Империи». В окончательном виде эта «Книга…» составила второй том собрания сочинений, комплект которого был рассыпанным 19 августа 1991 года, что символично: рассыпался сам предмет описания. Результатом этого распада для меня явились новые ее (как текста, так и Империи) формы объединения: роман-странствие «Оглашенные», объединивший жанры романа, путешествия, эссе, и «Империя в четырех измерениях», заменившая собой собрание сочинений, и «Империя хороша» — сериальный телетекст, не отправившийся в эфир уже по обстоятельствам 17 августа 1998 года.

Возвращаясь к «Книге…» в 1999-м, в канун 2000-го, я хочу обделенным подписчикам, обладателям первого тома, поставить эту книгу рядом в качестве второго.

Это семь книжек, две книги и единый том… Просьба делать остановки между путешествиями.

7 ноября 1999, 82 года ВОСР (Воскресенье), Виперсдорф

Часть первая

ШЕСТЬ ПУТЕШЕСТВИЙ

ОДНА СТРАНА

Путешествие молодого человека

ВОРОТА АЗИИ НАЧАЛО

С детства я бредил Азией. Семеновы-Тян-Шанские, Пржевальские и еще… Грум-Гржимайло — они ездили на собственных верблюдах, стреляли собственных яков, попадали в собственные самумы и делали собственные великие географические открытия. Я подыскивал себе хороший псевдоним (ни мое имя, ни фамилия не устраивали меня — устраивала их слава…).

Сергей Карамышев!

Это уже хорошо. Грум-Гржимайло и Карамышев! Пржевальский кладет мне руку на плечо, а второй обводит даль.

В том месте хребет Сергея Карамышева.

Великий путешественник Карамышев-Монгольский на фоне открытого им дикого верблюда. Книжка из серии «Жизнь превосходных людей» — фотографии: мать путешественника, папа путешественника, великий путешественник в юные годы.

Я прибегал с книжкой к маме.

— Вот Пржевальский пишет… Как стать великим путешественником, какие конкретно необходимы качества… А у меня все это имеется: путешественником я появился, страстно я увлекся, научно я подготовлюсь, темперамент я воспитаю, трудолюбие я разовью, а энергия — приложится… — сказал я, загибая пальцы.

Вот я студент Горного университета. Я уже знаю, что белых пятен, предположительно, и нет. Что последнее, может, досталось Грум-Гржимайле (чудо, а не фамилия!).

И что по большому счету это детство. Но еще не знаю, что детство, может, то немногое, чего не нужно стыдиться.

Я грежу о Японии, стране идеального вкуса и тысячелетьями отточенного перемещения… Вот я сижу на корточках в таковой прекрасной японской одежде. Раздвигаются створки разрисованной журавлями двери. Это за моей спиной, но я не оборачиваюсь: я знаю, из-за чего они открылись и кто в том месте.

Я знаю, как она подойдет, как поклонится, как поставит передо мной чашку и опять поклонится, и как будет выходить, пятясь и кланяясь, и как переместит за собой створки, как будто бы уходя в стенке. А я не меняю ни позы, ни выражения лица: я все это знаю. Тыщу лет, как это всем известно.

Известна эта помещение и как в ней что стоит. И эта дама. И я, что все это знает…

Япония… Это кончается тем, что я женюсь на курносой и рыжей девчонке, таковой нелепой и таковой славной. И сейчас Япония все реже заходит ко мне.

А открытия? Моя специальность — ковырять почву, в двадцать три года я уже знаю, что это — работа.

И вот практика. Уезжаю на все лето в Среднюю Азию. Еду трудиться.

Но еду я в Азию, с которой меня связывает эвакуационное детство.

С ЧЕМ Я ЕДУ?

Ишак. Верблюд. Изюм — кишмиш. Аул — кишлак. Каракумы — Кызылкум. Басмачи — калым. Чайхана — скорпион. Арык.

Тюбетейка — халат. Рынки. Ташкент — город хлебный. Насреддин в Бухаре.

Я знаю и больше и не больше этого.

ЕЩЕ ТРИ НАЧАЛА

В первоначальный раз Азия началась в Москве на Казанском вокзале. Сперва в очереди за билетами. Позже на перроне, у поезда.

Навстречу мне прошла девочка в ярком широком платье до почвы. Я обернулся ей вслед: из-под тюбетейки змеилась тьма тёмных косичек.

Непонятливые старики окружили тележку газированной воды и пробуют перелить ситро из чашек в бутылки. Чашек всего два, и продавщица нервничает, кричит, торопит их. По причине того, что стоит долгий хвост и расстраивается бойкая торговля.

А старики все соглашаются, кивают нежно и не торопясь делают собственный нелегкое дело.

И еще по перрону прогуливаются другие в тюбетейках. Большое количество студентов.

Проводники — также в тюбетейках. Они по-хозяйски берут билет, чуть ли не с превосходством не подмечают меня. И с искренней страстностью договариваются о чем-то с людьми возбужденного вида, снующими туда-сюда по перрону.

И вот мы едем. Соседом моим — казах. Он возвращается из отпуска.

Огромные его чемоданы занимают много места — это он делал поручения односельчан, все для них накупил. Юноша весьма гордится, что побывал в Москве. Все говорит, как будто бы репетирует.

Он разговаривает с другим моим соседом, машинистом паровоза, русским. Данный машинист как-то сходу стал для него громадным авторитетом. Говорят они по большей части о городах, в которых побывали.

— Вот в Ленинграде вокзал — это да! — говорит машинист.

— А в Новосибирске какой вокзал… наилучший! — говорит казах.

— Ну уж сообщил! Что в Новосибирске…

— Да, вправду… — соглашается казах. — Вот в Актюбинске — это да!

— Ну уж и вокзал…

— Паршивый вокзал, — кивает казах.

Так мы и ехали. Выпивали пиво в вагоне-ресторане, по окончании чего все говорили случаи, перебивая друг друга, позже дремали. Позже просыпались.

Во второй раз Азия началась, в то время, когда на станциях газировкустали продавать не чашками, а громадными пивными кружками. Это уже были другие категории: вторая жара, вторая жажда. Мы катили по Казахстану, по Голодной степи.

И я все диву давался, что в этот самый момент живут люди.

Весёлый (отчизна!) сошел отечественный казах.

Мы катили по обнажённой, ровной степи, и я все прислушивался, не осознавая, откуда это посвистывание. Выясняется, суслики. Они бегали по степи в необычайном количестве.

Жирненькие, серенькие, они сгорали от любопытства.

Подбегали к насыпи, выстраивались шеренгой, наблюдали на отечественный поезд, стоя на задних лапках, и посвистывали от удивления.

Проводники стали совсем серьёзные: ближе к отчизне. Купе мое опустело. Но на одной из станций проводник вселил ко мне целую юрту.

Два старика, широколицые, шоколадные, с торчащими вперед узенькими бородами, одна старуха и три мальчика. Первым вошел толстый старик. Он поздоровался, снял шляпу.

Под шляпой была тюбетейка. Снял с сапог востроносые галоши, снял ватный халат и был в вельветовом германском костюме. После этого вошли все остальные.

На всех был вельвет.

— Дед, вы до какой станции? — задаю вопросы я старика.

Старик нежно радуется, кивает. Я думаю, он не слышит, и кричу:

— До какой станции?!

Лицо деда совсем расползается и делается фантастически широким.

— Молодец, молодец! — кивает он.

И все радуются и кивают. И старушка и другой старик.

Какие конкретно славные!

Позже появляется проводник, говорит им что-то по-своему, и они начинают планировать. Наряжаются в обратном порядке, чем раздевались. Пожимают мне руки.

И выходят.

Так и катим. Сутки наполняется какими-то небольшими событиями а также беспокойствами. Вечер.

Я все стоял в тамбуре и пропустил чай.

— Все кончилось, — говорит мне проводник, — что же я, все время обязан кипятить?

Я совсем расстроился. И напрасно. По причине того, что тут произошла станция и сели два таджика, ветхий и юный.

Они потолковали с проводником, и в отечественном купе показался чайник.

— Иди к нам чай выпивать, — говорит ветхий.

Я с наслаждением присоединяюсь. На столике появляются лепешки, яблоки. Все замечательно. Это племянник и дядя.

Дядя — преподаватель.

Племянник едет поступать в университет.

Мы выпиваем чай. племянник и Дядя возбужденно обсуждают что-то.

Говорят они приблизительно вот что:

— Шавран савон ФИЗИКА — ХИМИЯ. Сопунанда вшор буд ПРИЕМНАЯ Рабочая группа.

— Зиргидандор?

— Чоршанбе сормадони КОНКУРС.

— Фикра нолабур СТИПЕНДИЯ?

— Табассум.

— Бигзада васваса аз ДИРЕКТОР УНИВЕРСИТЕТА?

— Табассум.

— Из-за чего чай не выпиваешь? — говорит мне дядя.

— Я уже напился.

— Чай не выпиваешь — откуда силы берешь? — удивляется он. — Выпивай еще.

Я наливаю пятый стакан, а дядя с племянником так, предположительно, по десятому. Дядя берет газету.

— Порсоштани ГАЗЕТА? — разворачивает он ее. — Дар СТАДИОН «СПАРТАК» галабаш ФУТБОЛ сарсухан КО МАНДА КЛАССА «Б»…

Я уже не могу видеть чай. А они все выпивают. Третий чайник.

— Откуда силы заберёшь… — сокрушается обо мне дядя.

Но вот и они напились. Укладываются. Гасим свет. А рано утром меня расталкивает проводник:

— Приехали.

С толпой прибывших выхожу на привокзальную площадь.

В третий раз начинается Азия.

Стою в нерешительности. Таких городов я еще не видел. Все незнакомо. Низенькие, обмазанные глиной домики розовеют от рассветного солнца. Налево чайхана и сад. Направо — автобусная остановка.

Прямо под вывеской «Такси» к столбику привязан осел. По площади снуют люди.

Всех мыслимых национальностей. Во всевозможных костюмах. Различные языки. Пестро, шумно.

Я стою в раздумье, как и куда тронуться.

За мной что-то лязгает. Я вздрагиваю и оборачиваюсь: тетка в шинели закрывает на цепь ворота, через каковые я вышел на площадь.

Я вошел, и ворота за мной закрылись.

ЕЩЕ ОДНИ ВОРОТА

— Где тут отдел кадров?

— Прямо и налево.

Прямо и налево. Чёрный коридор. В коридор открыта дверь. Из нее на пол ложится полоса света. Прикрыв дверь, просматриваю: «Отдел кадров». То, что необходимо. Опять открываю дверь, вхожу.

Шкафчики.

Металлический сундучок на полу. За столом белокурый гигант с мужественным лицом. Сосредоточенно что-то выстригает ножницами. Подхожу близко, наблюдаю. Из красного страницы выстригается огромная буква Щ. Это делается светло через некое время.

Гигант сосредоточен. Наконец с могучим вздохом он завершает последний хвостик.

Отставив руку, наблюдает, щуря глаз.

— Так… — говорит он. — Ну, что?

— По-моему, прекрасно, — говорю я.

Гигант вздрагивает, недоуменно наблюдает на меня, краснеет.

— Вы что, просматривать не можете? — рычит он.

— Могу, ща, — говорю я.

— Ну, так выйдите и прочтите, что написано на двери, — говорит он уже спокойнее и доброжелательней.

Выхожу, просматриваю. Возвращаюсь.

— Ну и что? — радуется гигант.

— Написано «Отдел кадров».

— А ниже? Ниже! — Он радуется еще шире. Выхожу, просматриваю. Возвращаюсь.

— «Посторонним вход воспрещен», — говорю я.

— Вот видите, — смеется он, — подойдите к тому окну.

Вправду, в стенке мелкое окно с решеткой. Захожу со стороны окна.

— Вот, — говорю.

— Ну, что? — гогочет гигант.

— Мне бы начотдела кадров…

— Это я. Так что?

— Вот, приехал…

— Налево и прямо. Подпишите заявление у начальника.

— А из-за чего вы за решеткой?

— Чудак, — смеется он, — документы… Налево и прямо. Стучусь. Вхожу.

За столом толстый седой человек. Я решительно подхожу прикасаясь к его столу. Толстый подымает на меня глаза. Я продолжительно растолковываю, кто я и что я, для чего и из-за чего.

Я решился объясниться столь обстоятельно, дабы меня больше не разыгрывали. Он слушает меня пристально, рассматривает меня собственными голубыми глазами.

Он мне нравится. И вот я все поведал.

— Так… — говорит он. — Так это вам к главе. — И показывает на мелкого, черненького, совсем мальчика, что сидит за соседним столом.

Я вспотел. Подошел ко второму столу. Глава не поднимал головы, просматривал какую-то бумагу.

Я извлёк направление и положил ему на бумагу. Он читал .

— Ничего не осознаю, — сообщил он внезапно. Поднял на меня глаза.

— Ах, это ваша? — Глаза усталые, скорбные.

— Моя.

— Раньше чем спустя семь дней рабочего места не могу дать.

Зазвонил телефон.

— Так что приходите спустя семь дней, устроим, — сообщил он, поднимая трубку. — Да, я. Да, глава. Ну какое количество возможно вам сказать, что на данный момент не могу! Дремать желаю, осознаёте!

Да убирайтесь вы… — Он бросил трубку.

Ну и мальчик! Поднял на меня глаза.

— Вы еще тут? Спустя семь дней. Я замялся.

— А-а-а… осознаю. У вас нет денег?

— Нет, что вы! Имеется! — почему-то сообщил я.

— Ага, тогда вам, предположительно, негде дремать.

— Смешно, — сообщил я, — пол-Азии родственников!

— Гм, ну что ж, тогда спустя семь дней. Я вышел. Куда идти?

— Э! — окликнули меня. Это был белокурый гигант из кадров. — Вы, предположительно, тут ничего не понимаете? Пошли совместно. Кстати, я вам покажу, где тут самое лучше пиво…

Он продемонстрировал мне и гостиницу, и пиво. Через три дня у меня кончились деньги.

ЗАПИСКИ ЧРЕВОУГОДНИКА

КАК Я НАЕЛСЯ

Я шел по одному адресу, что раскопал в собственной книжке. Это был один товарищ, русский. Мы познакомились с ним в поезде, еще на пути ко мне.

«У него и поем», — думал я.

Это была совсем новая улица, на которой он жил, и никто не имел возможности мне растолковать, как к ней пробраться. Один было растолковал, и я продолжительно вышагивал по ветхому городу…

Улицы метровой ширины и дома двухметровой высоты. Я шел, чуть не царапая плечами дувалы слева и справа. В ровных боках улочек иногда были прорублены дырки и засунуты створки. У дверей сидели босоногие, в броских платьицах девчонки с сорока косичками, в серьгах, с накрашенными пальцами ног и рук и копались со собственными толстыми братишками; либо у дверей никто не сидел, а она была открыта, и возможно было видеть коридорчик между двумя дувалами, как будто бы это еще более маленькая улочка, и в том месте еще открытую дверь, а за ней садик, и в нем та же девчонка копалась со своим братишкой; что-то кипело в котле на треножнике, свисал виноград с древесной решетки, был вынесен в садик топчан и расстелен ковер, а откуда-то из закутка выглядывал мотоцикл…

Я шел по ветхому городу и никак не выходил на нужную мне улицу. Я стал опять задавать вопросы, и оказалось, что иду я не в ту сторону.

Я повернул обратно, ругаясь про себя и вслух, со злобой вспоминая того типа, что указал мне неверно дорогу. В воспоминаниях он казался особенно жирным, самодовольным, и я ругал его самодовольство и сытость. Я награждал его все новыми уродствами и недостатками, пока не успокоился и это не превратилось легко в игру под ритм шага.

А в животе было так пусто… Я чувствовал в том месте своды. Как в храме. И как будто бы в том месте жили эхо и гул. И во рту перегорело.

Я выбрался на магистраль. Мимо бегали автобусы. Я имел возможность бы сесть в любой из них и ехать, поскольку весьма устал, но у меня не было и на билет.

Стоял действительно зной.

Не полуденный, как почему-то считается, — тогда сносно, — а послеполуденный, часа четыре. Я проходил мимо кваса, мороженого, газированной воды, стараясь не смотреть: они ранили мне сердце.

Но все имеет финиш. И вот я у цели.

Я нашёл и улицу, и дом.

Тут меня накормят и напоят.

Я нашёл его самого во дворе. Он копался в том месте с машиной. Он не ожидал.

Он приветствовал меня через чур бодро и весело, дабы мне это показалось. Мне это не показалось.

У него протекал масляный фильтр, и лицо его было скорбно. Он весьма просил прощения и просил меня подождать мало, по причине того, что он уже начал и в то время, когда еще соберешься взяться. Он залезал с головой под капот в забывал обо мне, а вылезая, видел меня, неожиданно вспоминал, по лицу его прошмыгивала тень, и он начинал меня развлекать.

Эти его слова и вопросы делали еще более неуютным мое сидение на табуретке около автомобили, значительно более неуютным, чем в то время, когда он забывал про меня. Если бы он меня не «развлекал», я бы также забывал про него — да и про все на свете — в терпеливом и тупом ожидании еды.

А идея о том, что мне в далеком прошлом нужно подняться, извиниться и уйти, дав обещание зайти в следующий раз (на данный момент я лишь на минутку, тороплюсь), дабы позже ни при каких обстоятельствах ко мне не приходить, — эту идея я прогнал в настойчивом собственном рвении пообедать. И позже я уже так продолжительно просидел у автомобили, что подняться и уйти, кроме всего другого, казалось мне легко неудобно. А он, хам таковой, уже наподобие насмехаясь, поважнев, как будто бы разгадав мой умысел, как-то уже не стеснялся и не просил прощения передо мной.

А меня все больше злило и заводило такое положение бедного родственника.

А он делал какую-то и вовсе тщетную работу: протирал гаечки, купал их в масле, свинчивал, развинчивал, сдувал пыль. В общем, наслаждался собственной воскресеньем и машиной и настойчиво не обращал на меня внимания.

А в то время, когда иногда все-таки просил прощения передо мной, это было уже очевидно формально, это звучало как-то особенно оскорбительно, насмешкой.

А я настойчиво сидел на табуретке, и не уходил, и не имел возможности уже создать хотя бы видимость непринужденности. Не имел возможности вынудить себя сказать хоть о чем бы то ни было. И я сидел и выискивал в газете хотя бы одну не прочтенную еще данные.

Страно, думал я, как это человек может так захлопнуться, стать пренебрежительным и нечутким, в то время, когда почувствует, что ты от него зависишь, что тебе что-то по-настоящему необходимо. Ну хотя бы он и осознал, в чем дело… Но так как если бы я был в другом положении, то, предположительно, он постыдился бы держать меня у автомобили и, предположительно, в далеком прошлом выставил бы все на стол и всячески проявлял гостеприимство.

И лишь продемонстрировать дабы, что не беднее он, не хуже… какое количество раз мне предлагали обедать, в то время, когда я был полностью сыт, и какое количество раз, не смотря на то, что сама идея о еде была мне неприятна, я садился за стол и обедал во второй раз, почему-то опасаясь обидеть хозяев. А настойчивость их росла, чем больше и уверенней я отказывался. Уверенней… Может, моя неуверенность разрешает ему не подмечать меня на данный момент?

Боже, и как много я не доел в собственной жизни на всяких праздниках, свадьбах!.. Что бы — все распределить по судьбе. Боже, до чего же все в ней неравномерно…

А данный — гад.

И я начал играть в ту же игру, что и плутая по ветхому городу: выискивал в хозяине наисквернейшие стороны, фантазировал, выбирал все вероятные подлости, каковые тот точно должен был сделать. И все распалялся.

А чтобы тот не поразмыслил, что мне имеется не на что, я начал врать что-то по поводу моей геологической деятельности и тех долгих рублей, каковые я с нее имел. И меня все больше заносило.

Еще в поезде я начал ту же песню (тогда это было легко мальчишество), но тогда я сказал, что спустил астрономическую сумму в Москве, что в том месте же покинул собственные вещи «у одной привычной», что в экспедицию лишь в тряпье и ездить, а сейчас я плел что-то уж совсем неподходящее (слава всевышнему, и в этом было мальчишество): как меня день назад ограбили на пляже, к примеру. Тогда он угощал меня в вагоне-ресторане (о, тогда я был еще сыт и лгал бесплатно), тогда он верил мне и «уважал» за мои россказни и восхищался мной. А сейчас он снисходительно посматривал на меня, ковыряясь в собственной машине, стоя во дворе собственного дома, отгоняя собственную овчарку, прикрикивая на собственного сына.

«Неужто голодный человек так теряет преимущество, что люди перестают принимать во внимание с ним? Но, основное, из-за чего бы мне не подняться и не уйти?..»

И, осознавая, что он осознаёт, я раскатывался все дальше.

А мальчишка его, болезненный, с грустными мягкими глазами, все путался под ногами, опрокидывал ведра, разливал масло, бегал за собакой с гаечным ключом… и также не уважал меня.

Так мне казалось.

Смеркалось, в то время, когда хозяин, удовлетворенно обтирая руки ветошью, сообщил:

— Ну что же, сейчас возможно и перекусить.

Он крикнул собственной жене, распорядился.

Что это был за стол! Салат из помидоров! Рубиновый, с золотыми блестками борщ. Мясо!

Мясо с наструганной румяной картошкой. В центре стола запотел графинчик. И огромное блюдо с фруктами.

И в то время, когда стол был уже собран и хозяин с той же снисходительностью раскусившего меня человека, с ухмылкой, показавшейся мне особенно оскорбительной, пригласил меня сесть, я сообщил:

— Благодарю, я сыт.

Не сообщил — поразмыслил. Поразмыслил — и сел за стол.

хозяйка и Хозяин — до чего же приятные и милые люди!

БАЗАРИЯ

Ветхий город- новый город. Новый рынок- ветхий рынок.

Площадь перед рынком вся в заплатках фанерных будок, ларьков, лотков, вывесок и палаток. А к самому рынку ведет долгий и большой крытый туннель. По окончании солнца в том месте особенно мрачно.

У стенку туннеля теснятся те же ларьки с подоконничками. А по туннелю идут с вами и вам навстречу тёмные старая женщина, несущие кошелки и закрывающие лицо платком; и юные узбеки, ведущие за рога велосипеды и с удовольствием нажимающие в собственные звонки; и пузаны в халатах, лишь отвалившиеся от чая в базарной чайхане, и многие другие люди.

Туннель кончился, и свет опять упал на меня, пронзительный, жаркий. Огромное пространство, усыпанное арбузами и дынями, залитое солнцем, стонущее, снующее; разгружающиеся грузовики, телеги; ослы, безрадостно и протяжно плачущие; необычные, прошлые старики, еще поддерживающие уходящие ремесла. Перед стариками разостланы платки с потемневшими и старыми примерами — витрины.

Но никто не подходит к старикам. Они выпивают чай, что носит им мальчик из чайханы, перебрасываются непонятными словами и кивают друг другу.

А один старик торговал арабскими книгами. В противном случае за-, чем же он разложил их на своем платке? Книги были тёмные, ветхие и смотрели таинственно.

Я подошел, забрал первую попавшуюся и начал листать с видом знатока.

Тут же я осознал, что не стоило так пугать пожилого человека. Он взглянуть на меня, как на инопланетянина с того света. И, как будто бы проснувшись, начал озираться по сторонам. Он, предположительно, в первый раз осознал, где он, и заметил рынок, поразмыслил я.

— Оптимален аксакал! — сообщил он, со страхом и нежно глядя на меня. Он начал тыкать пальцами во всех соседних стариков, гортанно призывая их что-то подтвердить. Старики закивали, заболботали.

Он показывал мне паспорт.

Я стоял истуканом.

В этот самый момент приблизился громадный узбек, этакое медное чудо в нечистом халате. И они объяснились со стариком. И старик, внезапно приосанившийся, тыкал в меня пальцем, и все старики, встопорщив на меня бороды, показывали на меня пальцем.

Я предпочел скрыться.

И фруктовые последовательности… Лучше бы мне этого не видеть! Непонятная сила толкала меня в них, приковывала. Для чего я тут?

Так как я по городу, и внезапно мне потребовалось срезать угол — пройти через рынок… Но для чего мне было срезать, раз я и торопиться мне было некуда?

Тут я заметил, что торговля возможно красивой. Как они раскладывают фрукты. Сердца живописцев у этих людей.

Я ходил на протяжении нескончаемых тентов, промеж виноградов, тёмных и красных, белых и золотых, с косточками и без косточек, круглых и больших, как орехи, и долгих женских пальчиков; я ходил мимо груш и яблок, инжиров и гранатов, персиков, персиков… Персиков, женственных и истекающих соком. Наблюдать на все это в моем положении было сумасшествием. И в то время, когда я удирал от тентов, то попадал в разливанное арбузное море: огромные арбузные кучи, как зеленые волны.

Либо — в пустыню, где барханами золотились дыни. И в этом море плавали, размахивая руками, и в этих барханах кочевали пропитанные солнцем узбеки в открытых халатах.

И, удирая от арбузов, я опять попадал под тенты.

Все это напоминало сон. В то время, когда все тянется, и нет времени, и все повторяется, и хочется бежать — и не можешь, и хочется кричать — и не можешь.

И я опять кидался в арбузное море. И старался выгрести к выходу, к выходу…

Где кончается рынок, в том месте начинается рынок. И нет финиша рынкам…

Это был уже совсем второй рынок. Тут нет ничего, что растравляло меня. Но и торговля была совсем вторая.

В том месте был нескончаемый последовательность, и дамы шумели над множеством многоцветных тряпичных обрезков, время от времени бережно связанных в пучки, время от времени разваленных щедрыми кучками.

И человек, расположившийся у целого собора востроносых, не очень приятно тёплых на вид галош.

И поднимается раздражение…

И внезапно какая-то сказка — ковры. Ковры, подвешенные на канатах между деревьями, огромные, как взлетные площадки, броские, пестрые, как… и не с чем сравнить. Они образуют улицы и коридоры, и пересекаются коридоры и эти улицы; по этим улицам ходят люди и разминаются на перекрестках.

Тут возможно заблудиться.

Я выбрался из ковров и попал к мотоциклам. Это было буйное место. Обсуждение было похожим крик, жестикуляция была похожим драку.

Нажимали гудки, гладили никель, били в груди влажные, возбужденные, вправду страстные люди.

А позже пошли быки, коровы, ослы, козы… Овцы раскачивали собственными фантастическими курдюками. Кучи связанных куриц. Все это мычало, блеяло, кудахтало, и поверх этого не такая громкая и все-таки перекрывающая гортанная людская обращение.

При мне в том направлении привели двух верблюдов. Они возвышались над всеми мелкими самодовольными головками, возвышались и выкатывали грудь, как начальники на параде. И где-то в первых рядах, казалось, маячил выход.

А у самого выхода — круглый, лысый человечек, поражавший собственной разнообразием и важностью разложенных перед ним товаров. кучи и Тут рваной разноплеменной одежды, и какая-то посуда, и примус, и бронзовый таз, и мозеровский будильник, и ручка от маузера — все это показалось мне олицетворением ужасного в красивом мире Базарии. И над всем этим, над его головой, объявление: «Каждая вещь — не дороже 10 рублей».

«Вот это да! — поразмыслил я. — Также веяние…»

Совсем рядом с этим раскачивающимся болванчиком, с левого его боку, лежала красивая шляпа из рисовой соломы, добропорядочных форм и совсем новая. И само собой разумеется, стоила не десять рублей.

Какой-то чертик шевельнулся во мне.

Я забрал шляпу и полез в безлюдный карман:

— Десять?

Я не знаю, как это вероятно: подпрыгнуть, в случае если у тебя ноги сложены по-турецки. Но он подпрыгнул, и не меньше чем на полметра. Он гневно буравил меня собственными черносливами, вылезшими из орбит, как тубусы у бинокля.

Все лицо его пришло в перемещение, как будто бы под кожей у него забегала мышь. Казалось, он не обнаружил слов.

И внезапно он оторвал у меня шляпу и закричал:

— Отправься вон из моего магазина!!!

И я вышел… Негромкие, без людей, как будто бы уснувшие улицы, застывшие деревья, дувалы, и тень от деревьев и дувалов, и застывший среди улицы зной…

Как необычно!

ПЛОВ, ЛЕНИНГРАД

Неспешно идея, сначала робкая, что я отыщу деньги на улице, обратилась в убежденность. Чем больше я бродил по городу и чем больше нагуливал аппетит (казалось, куда уж больше!), тем явственней пульсировало во мне: вот на данный момент, за этим углом, за данной урной… вот на данный момент. какое количество было поднято совсем никчемных и нечистых бумажек, прикидывавшихся рублями!

Был уже вечер, и на меня напала вечерняя жажда. Мне так хотелось выпивать, что я уже не ощущал, что желаю имеется. Я брел, глядя себе под ноги, и в наступившей темноте терял последнюю надежду отыскать. Внезапно что-то замедлило мои шаги и потянуло назад: показалось, что у забора, где терялся свет уличного фонаря, что-то мелькнуло, а я не обратил внимания. Такие штучки со мной уже бывали и кончались ничем. Я желал уже идти дальше.

Но что-то снова не разрешило войти меня, я возвратился и… это были настоящие три рубля.

Радость сменилась сознанием, что это не верно уж большое количество. Но и это…

Я приобрел сигарет, и свернул в чайхану, и забрал чайник. Я утолил первую жажду и почувствовал, что желаю имеется. Дотянулся сигарету — закурил.

Сосед-таджик завел со мной беседу и позже попросил сигарету. Я дал. Таджик сказал со мной и иногда удирал взглянуть за пловом, что готовил на кухне при чайхане.

А я сказал с ним и думал лишь о том, как бы он угостил меня пловом.

И, выжидая, я выпил еще чайник, не смотря на то, что выпивать уже не хотелось, и уже считал, что имел возможность бы вместо чая забрать хлеба на рубль.

Таджик был студентом профтехучилища.

— И кем будешь? — задал вопрос я.

— Инженер-инструктор по публичному питанию, — принципиально важно сообщил он.

— О, весьма увлекательная профессия. — Я почувствовал нестерпимую резь. — И стипендию тебе платят? — практически угрожающе сообщил я.

— И стипендию, денег — во! — совершил он по горлу. В этот самый момент я сообщил:

— Я геолог, пять лет назад окончил университет. Приобретаю три тыщи.

— О-о-о-о! — сообщил таджик.

Что это я снова! Я спохватился и отправился на попятный.

— Но в чужом городе деньги летят — ого! — сообщил я. — Приехал на воскресенье, сто рублей уже истратил, а голоден.

— Да, чужой город — это да, — сообщил он и побежал наблюдать за пловом.

Я обдумал обстановку и, в то время, когда он возвратился, сообщил:

— Так, значит, ты инструктор… Так ты, предположительно, здорово готовишь?

— О да, — сообщил он, — о да.

— Это, предположительно, весьма тяжело — приготовить плов по- настоящему?

— О, о, рис, мясо, сало, лук, перец, помидор, киш-. миш…

У меня помутилось в глазах. И я сообщил, проглотив спазму:

— А мясо чье? Баранье, да?..

— Баранье, баранье, — подтвердил таджик. «Сам ты…» — поразмыслил я. И сообщил:

— У нас на севере хозяйки говорят, что тяжелее всего сварить рис как нужно.

— Рис, рис, — сообщил он. — Но у вас в Ленинграде также, предположительно, имеется плов и чайхана?

— Нет, — сообщил я, сохраняя надежду, что тут уж он сжалится.

— О, нет! Нет чайханы, нет плова… — запричитал таджик.

— Я лишь тут в первоначальный раз попытался, да и то в столовой.

— О, о, ох, — закатывал глаза инструктор.

— Но столовский, предположительно, неимеетвозможности идти в сравнение с домашним, наседал я.

— О, дом! У тебя — Ленинград, у меня — Уратюбе.

— А домашнего я совсем не пробовал… — сообщил я, и инструктор убежал наблюдать за пловом. А я понял, что чай у меня кончился, а сидеть просто так- он, пожалуй, еще поразмыслит, что я напрашиваюсь.

И еще чайник.

Возвратился инструктор и попросил еще сигарету. Я угостил его сигаретой и чаем.

— Ну, как? — сообщил я.

— Практически готов. Я прикрыл его крышкой.

Я представил себе, как выходят, сгущаются жирные пары и оседают на крышке… Картина была через чур яркой.

— Да, — сообщил я, совсем сдаваясь, — весьма мне хотелось бы попытаться домашнего плова…

— Да, — сообщил таджик, — да… Я заберу еще сигаретку. — И он забрал.

«Где я и что со мной?..» — горько поразмыслил я и сообщил:

— У нас на севере также делают вкусные вещи. Другие, чем у вас. Вот приедешь в Ленинград — я тебя угощу.

— О, да, приеду, в обязательном порядке приеду, — сообщил он. — Нужно пойти взглянуть — уже, возможно, готово.

Я также поднялся и сообщил в отчаянной решимости:

— Отправлюсь взгляну, как это ты делаешь…

Мы миновали два громадных, в рост человека, бронзовых фыркающих самовара с колдовавшим около них чайханщиком. И вошли в мелкую комнатку.

В том месте сидели около дыни не меньше пятнадцати дам и говорили. Казалось, крутилась, трудилась камнедробилка. В один момент, за одну секунду у каждой слетало с языка по десятку незнакомых трескучих слов.

Я показался, и камнедробилка остановилась.

Все наблюдали на инструктора.

— Рафикон колонсолон ЛЕНИНГРАД, — сообщил он смеясь, — канибадам хушт либос ПЛОВ.

Все захохотали. Камнедробилка получила. Издевается, поразмыслил я, бессмысленно и всем радуясь.

— Плов, Ленинград, — сообщил я с нелепой ухмылкой.

И мы состоялись в слепую (без окон) тёмную кухню. Лишь краснела у плиты кучка чуть поседевших углей да через немного открытую в соседнюю помещение дверь легко прорывался свет. Темнота делала обстановку экзотической.

Прямо в плиту был вделан громадный котел.

Инструктор немного поднял крышку.

И, как взрывной волной, меня чуть не подкинул тугой, смутный и сложный запах.

Громадный котел — и он был полон.

Инструктор немного поднял крышку. Он пошерудил в котле черпаком и сообщил:

— Готово.

Я наблюдал на красные рисинки, жирные стены котла, и у меня мутился рассудок.

Инструктор крикнул что-то дамам в соседнюю помещение, и одна из них принесла огромное блюдо — я еще не видал для того чтобы блюда! — и блюдце мельче. Он выложил целый котел в огромное блюдо, и дама унесла его и поставила в центр на место дыни.

Он соскреб со стенок остатки и положил их на блюдце мельче.

Это нам, поразмыслил я.

— Вот и все, — сообщил он. — Таковой кухни в Ленинграде не заметишь.

Мы вышли. Дамы макали руки в блюдо, скатывали плов в шарики, а шарики клали в рот. Мне хотелось лечь в блюдо.

Инструктор дал блюдце мельче чайханщику.

— Заберём еще чайник, — сообщил он мне и дотянулся четвертной. Я с неприязнью взглянуть на его четвертной и мгновенно успел в мыслях его проесть со всеми подробностями.

— Для чего же тебе поменять большие, — сообщил я, — у меня имеется небольшие. — И дал чайханщику последние копейки.

Инструктор запрятал четвертной обратно. Мы допили отечественный чай, и он сказал мне что-то, а я — ему.

— Кок-чай, оптимален чай, — сообщил он и слил остатки чая в пиалу и придвинул мне. Я отказался: два литра тёплой воды кипели у меня в желудке, и больше ничего не было в том месте.

Обида пробежала по лицу инструктора.

— В обязательном порядке выпей. У нас говорят: никому не давай остатки чая лишь лучшему приятелю.

И мы поднялись, похлопывая друг друга по плечам и смеясь как братья.

Инструктор взглянуть на часы.

— Ого! — сообщил он. — Без четверти двенадцать… Мне нужно торопиться.

— Ну, спокойной ночи, — сообщил я, радуясь обширно и готовно.

…Я лежал на скамье в парке и засыпал, слушая, как гудят и клокочут в чистом желудке три литра зеленого чая.

ХЛЕБ

ДОСУГ

какое количество раз я планировал слазить на ближайшие горы… Весьма интересно так как. Я же любитель по горам ходить… Да, я весьма обожаю ходить по горам. Нет ничего лучше гор!

Да и как здорово это у меня получается!

Я лучше всех собственных друзей хожу по горам.

Но вот и месяц прошел на новом месте, а я все так и не сходил в горы, ни разу. Как-то приходишь со смены… до тех пор пока помоешься, поешь, а в том месте и дремать.

Необычно получается… Собрался я просматривать Толстого. Весьма я обожаю Толстого. Что возможно лучше Толстого!

Но вот месяц прошел, как я забрал его в библиотеке… и все 55-я страница.

Необычно это… Поспишь, поешь, поработаешь… Да и какая же это работа: думается, сидишь больше, чем трудишься! Перекуры одни. Тут и уставать нечего.

Лишь парни говорят:

— Ничего, привыкнешь. Работа у нас в самый раз: сиди себе наблюдай, как станок крутится.

Либо:

— Да. Время от времени приходится попрыгать. Либо:

— Да, работа-то- медвежья…

Другими словами любой раз, как со смены возвращусь, начинаю думать, как бы мне на эти горы слазить. Так как рукой подать. Легко стыд, что за ленивый юноша!

Так уедешь обратно и ничего не заметишь.

С этими словами к тому же с Толстым засыпаю любой вечер.

Но вот наконец я выбрался. Легко страно, каким это выяснилось легким делом. А я-то все планировал, планировал… Ничего нет несложнее.

Такими легкими скачками — вверх, вверх… Как птица. Два раза толкнулся ногой — и уже на утесе.

Еще раз — еще на утесе, еще выше. Все внизу такое мелкое: вся отечественная партия, с ее столовой, общежитием, работой, — просто не рассмотреть.

Прыг-прыг! Выше, выше. Легкий, как кузнечик.

Прыг!.. Выше уже ничего нет. Я на вершине.

Как это я раньше не додумался! Другими словами дураку ясно, что за горами все в противном случае. Посмотришь назад назад: да, в том месте отечественная партия, которой уже не видно; желтые, обнажённые, острые камни до самой партии, и ни травинки, разве что редкие, совсем уже выгоревшие клочки между камнями…