Е годы (1830–1837). болдинские осени 1830 и 1833 годов 2 страница

Было бы, но, неверно думать, словно бы личное, личное поэтическое чувство природы подавлено в лирике Пушкина общим, общечеловеческим. В строчках

Обожаю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса…

личное и общее, универсальное уравнены, но так, что личное переживание Пушкина скрыто и проступает по окончании известного интеллектуального напряжения, аналитического упрочнения.

Сперва на первом замысле выясняются пышное увяданье, золото и багрец. Пышное увяданье – эмоционально переданное объективное состояние осенней природы и ее опять-таки простое переживание человеком; «золото» и «багрец» – предметные показатели осени, ее характерные красные и золотые цветовые тона. Но за этими прямыми, объективными и универсальными переживаниями и всеобщими признаками скрыто личное и углубляющее картину пушкинское личное, личное переживание.

Пышное увяданье – это последний расцвет природы на пороге смерти, что ощущается особенно остро, проникнутый яркой печалью, – эмоцией, в основном переживаемым Пушкиным.Е годы (1830–1837). болдинские осени 1830 и 1833 годов 2 страница золото и Багрец – это не только краски увядающей осени, но и цвета царских одежд. Помимо этого, багрец – цвет крови, цвет судьбы.

Пышное увяданье – это величественно-праздничный миг судьбы в собственной предсмертной красоте и наполняющее душу яркой грустью негромкое прощание осени, последний привет судьбы перед ее неминуемым изнеможением. Вот это, чисто пушкинское восприятие осени, сдержанное и запрятанное за привычным и обыденным, вечно их углубляет и возвышает, превращая во общее и универсальное.

Но личное, личное восприятие не спорит, не конфликтует ни с обыденным и привычным, ни со общим и универсальным. Они выступают для личного выражения целью и источником. выражение и Личное восприятие появляются на фундаменте простого и общего, лирика вырастает как переживание эпической картины судьбы, а эпическая картина судьбы выступает проникнутой лирическим эмоцией.

Лично-переживание и пушкинское восприятие осени переданы всем содержанием стихотворения. Идея его строится на парадоксе: не смотря на то, что все люди раздельно практически одинаково принимают времена года, целый человеческий мир противостоит состоянию природы. Неподвижная зима продолжается продолжительно («полгода снег да снег», «стоячие» реки), но люди не горюют и не предаются тоске и унынию:

Как радостно, обув железом острым ноги,

Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!

А зимних праздничных дней блестящие тревоги?..

Летом людям «жаль зимы старая женщина», и они «творят» ей «поминки» «льдом и мороженым». В осеннюю пору природа засыпает, жизнь ее на исходе. «Дни поздней осени бранят обыкновенно», но люди полны энергии. Везде фиксируется противоположность действий («лай псов» – «уснувшие дубравы») и эмоциональных оценок («унылая пора» – «очей очарованье»).

Это мира мира человека и противостояние природы особенно ярко проявляется в личном бытии Пушкина. Он отдает себе отчет в том, что направляться не точке зрения людей, а их настоящему поведению: наперекор увядающей в осеннюю пору природе они полны жизни. И боренье человека с круговоротом природной судьбе доставляет ему радость, утверждает величие человека.

Эту идея проясняет сравнение осени с чахоточной девой: больная уже осуждена на смерть, но она еще не знает об этом; она цветет («Играется на лице еще багряный цвет»), радуется, а жизнь идет на убыль негромко, смиренно, «без ропота, без бешенства». Осень подобна чахоточной деве: в ней также жизнь расцветает в канун смерти, прекрасное цветение сопровождает угасание. И это, как ни необычно, рождает в поэте прилив физических и творческих сил:

И с каждой в осеннюю пору я расцветаю снова;

Здоровью моему нужен русский мороз…

Поэт, как и каждый человек, вовлечен в круговорот природы, но творчеством и жизнью он преодолевает ее необратимый движение: природа умирает, а в поэте побеждает и торжествует жизнь, ликует душа и пробуждается творчество.

Процесс собственного творчества Пушкин передал с необыкновенной правдивостью. Для Пушкина акт творчества, начиная с отрешения от мирового круговорота, с полной отдачи себя во власть воображения и заканчивая моментом, в то время, когда «стихи вольно отекут», – в высшей степени весёл.

Последнее сравнение воодушевления с кораблем, рассекающим волны, глубоко символично: последний, прерванный стих обнажает устремленность в будущее, которую останавливает ужасный вопрос о выборе пути: «Плывет. Куда ж нам плыть?».

В 1830-е годы Пушкина так же, как и прежде тревожат мотивы бури, счастья и покоя. За границами дома, домашнего очага он уже отчаивается отыскать жизненное и творческое удовлетворение. Сейчас в далеком прошлом наметившийся разрыв с обществом стал фактом.

Отношения с правительством не улучшились, и, начиная с 1834 г. Пушкин, по его собственным словам, переходит в молчаливую оппозицию и глухую. Он не поднимает мятежа против действительности, которая его окружает и которую он не приемлет, а пытается избегнуть ее и впрямую не видеться с ней, не смотря на то, что его к этому усиленно принуждают. Поэт желает уединиться в деревне, обрести душевный покой в семье.

Этому посвящено одно из самых интимных признаний, обращенных к жене: «Пора, мой дорогой друг, пора! спокойствия сердце требует…».

«Пора, мой дорогой друг, пора! спокойствия сердце требует…» (1834).Эта элегия, написанная в форме реплики, направленной собеседнице в устном беседе, содержит результат ранее прожитой жизни с ее надеждами, иллюзиями, бурными жаждами, свершенными и не свершенными замыслами. Комментарием к стихотворению помогает запись Пушкина, поясняющая авторскую идея:

«молодость не имеет потребности в at home[135], зрелый возраст ужасается собственного уединения. Блажен, кто находит подругу – тогда удались он к себе.

О, не так долго осталось ждать ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические – семья, любовь etc. – религия, смерть».

Результат судьбы для человека, что искал счастья, творческого уединения и душевного успокоения вне себя – в обществе, в свете, – безрадостен. Он передан формулой «На свете счастья нет, но имеется воля и покой». Из трех обещанных при вступлении и рождении человека в свет сокровищ одна не осуществима по большому счету, а две другие смогут быть, верит поэт, осуществимы, в случае если от общества убежать и поселиться в родном гнезде.

Пушкин сохраняет надежду, что, удалившись в деревню вместе с «подругой», он еще обретет покой и волю.

Первые четыре стиха написаны в форме устной речи с характерными недоговоренностями, умолчаниями, вычисленными на обоюдное познание. интонация и Стиль создаются несложными а также прозаическими оборотами устной речи: «спокойствия сердце требует», «летят за днями дни», «любой час уносит», «а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить», «И глядь – именно – погибнем». Храбрец знает, что он неимеетвозможности спастись от времени нигде, кроме того в том пространстве, куда он планирует убежать.

Но и пространство, в котором он жил, не принесло ему ни счастья, ни спокойствия, ни воли. В новом пространстве – «обители дальной» – время столь же неумолимо, но оно наполнено высоким содержанием.

Следующие четыре стиха написаны исходя из этого в праздничном, традиционно-книжном поэтическом стиле с афористической сентенцией, перифразами и архаическим оборотом:

На свете счастья нет, но имеется воля и покой.

В далеком прошлом завидная мечтается мне часть —

В далеком прошлом, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную чистых нег и трудов.

Домашние эйфории, душевный покой, творческое вдохновение и личная свобода – вот подлинные сокровища, о которых сейчас грезит Пушкин.

В это же время авторитет поэта в читательских кругах поколеблен. Пушкин в далеком прошлом уже опередил литературные вкусы собственных читателей, оставшиеся, по большей части, романтическими. Ощущая охлаждение к собственному творчеству, он с понятной обидой и досадой пенял своим бывшим поклонникам, не хотевшим довериться поэту и увлекаемым иными кумирами.

Эта тема, выдвинутая романтиками, решается Пушкиным не в отвлеченно, а в конкретно-историческом ключе и, как неизменно, приобретает широкий и глубочайший суть.

Ей посвящено одно из самых больших стихотворений 1835-х годов «Полководец».

«Полководец» (1835).Обращение в стихотворении идет о выдающемся полководце начала XIX в. М.Б. Барклае де Толли, предшественнике М.И. Кутузова на должности главнокому армией в Отечественную войну 1812 г. Храбрец стихотворения для разрешения темы «выдающаяся личность – народ, масса людей, общество» в их обоюдных отношениях выбран только совершенно верно.

Во-первых, тема сходу приобретает широкое значение и не исчерпывается романтическим противопоставлением толпы и поэта. Во-вторых, заслуги Барклая вправду были забыты толпой, не осознавшей великих планов полководца. В-третьих, не отвергая и не умаляя заслуг Кутузова, Пушкин благородно воздавал честь его предшественнику, которому не удалось воплотить собственный план.

Пушкин начинает стих с картины военной галереи Зимнего дворца. Галерея хранит память обо всех полководцах 1812 г. Одни из них погибли, другие одряхлели, но из истории никто не провалился сквозь землю и не предан забвению. Взор поэта касается прошлого, которое быстро в настоящем, причем прошлое окрашено личными воспоминаниями: Пушкин видит «привычные… образы». Взгляд поэта останавливается и сосредоточивается на портрете Барклая, написанного живописцем Д. Доу:

Он писан во целый рост. Чело, как череп обнажённый,

Высоко лоснится, и, мнится, залегла

В том месте грусть великая. Кругом – густая мгла;

За ним – армейский стан. Спокойный и безрадостный,

Он, думается, смотрит с презрительною думой.

Пушкин выделил в собственном описании пара серьёзных штрихов: ум, величие Барклая, его неколебимое самообладание, одиночество, расстояние между ним и воинством. Это отразилось на внутреннем состоянии Барклая, переданном двумя сопряженными эмоциями – «грустью великой» и «презрительной думой». Барклай скорбит о том, что его планы не осознаны народом, и в один момент ненавидит тех, кто видит в нем несостоявшегося избранника.

Таков Барклай в изображении живописца. Но верна ли трактовка живописца? Этому посвящены поэтические размышления Пушкина.

Поэт сразу же приближает полководца к читателю: раньше о нем говорилось отрешенно – «он», сейчас поэт как будто бы говорит с ним, именуя его «ты» и в один момент думает о его судьбе. Идея живописца, нарисовавшего портрет, подтверждается:

О вождь несчастливый!.. Жёсток был жребий твой:

Всё в жертву ты принес почва тебе чужой. …

Живописец правильно передал внутренний мир Барклая. Но живой вид дает новые подробности и углубляет представление о полководце.

Будущее Барклая – быть рыцарски верным чужой почва и принести себя в жертву ей; быть избранником, непонятым народом из предрассудка; нести крест генерал-фельдмаршала, таинственно выручавшего народ, что, не зная этого, осуждал и травил собственного спасителя; сохранять внутренне самообладание уверенный в собственной правоте стратега, вынужденного дать власть, план и, будучи обреченным на одиночество, искать смерти. Образ Барклая в двух его ипостасях – портрете, нарисованном Доу, и живом виде, переданном поэтом, – помещен в центре стихотворения и занимает его главную часть, тема которой – нелегкая судьба выдающейся личности в ее отношении к обществу и отношение народа, толпы, черни к выдающейся личности.

Нет сомнения, что будущее Барклая была близкой судьбе самого Пушкина. Стих несло глубоко персональный суть. С его образами и идеями будут созвучны и известные строчки о хуле и хвале, и образ «пиита» в стихотворении «Я монумент себе воздвиг нерукотворный…».

«Туча» (1835).Столь же личным содержанием, приобретающим философское обобщение, владеет и это стих, которое возможно разглядывать в нескольких замыслах: и как зарисовку природы, и как отклик на десятилетие восстания декабристов, и как философское размышление. В случае если в стихотворении «Полководец» Пушкин был взволнован мыслью о неоцененности великого человека его современниками, то в стихотворении «Туча» он вспоминает над тем, что неумолимый ход времени вытесняет и гонит еще не погибшее прошлое, принуждая его уступить место грядущему и настоящему.

Центральное четверостишие посвящено прошлому, в то время, когда туча была могучей, царила в природе, повелевая и небом, и почвой. Но в природе (и в обществе) все изменяется, нет ничего, что остается неизменным. Наступили новые времена, и туча – лишь досадное пятно на чистом и ярком солнечном небе.

Новое время беспощадно «гонит» ее, говоря наряду с этим ожесточённые слова и не помня прошлого величия.

В случае если разглядывать стих «Туча» с философской точки зрения, то оно посвящено, с одной стороны, вечному закону трансформации, господствующему в природе и во всем бытии. Данный закон, с позиций Пушкина, благ и честен: он символизирует вечное перемещение, вечное изменение – условие неиссякаемости, неисчерпаемости судьбы. Но, иначе, он грустен, потому что само прошлое да и то полезное, что было в нем, уходит, и в прошлом уже нет потребности.

Выполнившее собственную миссию, оно должно принимать во внимание с тем, что наступили новые времена, в которых ему нет места. Данный закон объемлет все сферы судьбы, он универсален, следовательно, в орбиту его действия попадает и поэт.

В этом случае в стихотворении тайно присутствует и усматривается важный персональный суть: сравнительно не так давно бывший кумиром общества, властителем дум поколения, поэт сейчас обязан сойти с жизненной и литературной сцены и уступить площадку вторым кумирам. Общий закон обновления судьбы торжествует везде, но и прощание, разлука с прошлым, с его достижениями и ценностями не выступают лишь частным переживанием и чувством, а также являются общими, универсальными, характерными всем. Так уравниваются в собственном значении и гармонически примиряются скорбь частного человека и его же победительная, неискоренимая вера в судьбу.

Этими размышлениями о себе и времени наполнено и стих «…Снова я посетил…».

«…Снова я посетил…» (1835).В случае если в стихотворении «Туча» прошлое, будущее и настоящее разведены а также противопоставлены, то в стихотворении «…Снова я посетил…» они объединены. Стих по большому счету отличается своим жизнеутверждающим тоном, спокойным, уверенным ритмом, каковые перекрывают появляющиеся грустные ноты предчувствий и воспоминаний.

В начале стихотворения Пушкин перечисляет памятные места собственного Михайловского изгнания («Вот опальный домик…», «Вот бугор лесистый…»). Везде он видит следы неумолимого бега времени:

Уж десять лет ушло с того времени – и большое количество

Переменилось в жизни для меня,

И сам, покорный неспециализированному закону,

Переменился я…

Пушкин ощущает мудрость «неспециализированного закона» – торжества жизни и вечного обновления. Поэту весело думать о том, что он неотделим от природы. Элегически окрашенные воспоминания неспешно уступают место бодрым интонациям.

Скорбь, пронизывая воспоминания о прошлом, делается яркой а также весёлой. Вот поэт определит три сосны («Привычным шумом шорох их вершин Меня приветствовал»), около корней которых «Сейчас младая роща разрослась…».

Ему делается тепло, и он доверчиво наблюдает в будущее:

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! …

Пушкин написал стих белым стихом, выдержав ямбический размер и мелодию поэтической речи. Его раздумье сохранило естественность разговорной интонации, честность. Поэт исключил литературную условность, что подчеркивалось отсутствием рифм во внутреннем монологе.

В стихотворении опять выразились заветные мысли и эмоции Пушкина о неистощимых силах судьбы, о согласии человека с законами природы.

В лирике Пушкина 1830-х годов человек прочно включен в судьбу предшествующих и будущих поколений, в историческое и природное бытие. Жизнеутверждающий суть пушкинской поэтической философии держится на том, что неизбежная смерть не свидетельствует полного уничтожения. в один раз приобщившись к неспециализированному потоку судьбы, человек остаётсяв нем.

В финальных строчках стихотворения «память внука» и приветный шум сосен выручают человека от забвения, весело соединяя прошлое, будущее и настоящее. Значит, закон природы – не бесследное исчезновение и смерть, а неиссякаемая и неизменно обновляемая судьба, хранящая память о прошлом и передающая ее новым поколениям.

В этом жизнеутверждающем отношении к миру Пушкина усиливала и могучая власть двух красоты и – природных стихий любви, также не уничтожимых и ни при каких обстоятельствах не исчезающих.

В 1830-е годы Пушкин снова и снова обращается к этим стихиям, не в силах противиться им и смиряя собственные страсти. Сейчас он кроме того удивляется тому, что они так же, как и прежде оказывают на него только сильное влияние. К таким стихотворениям относятся «Красивая женщина», «К***» («Нет, нет, не смею я, не должен, не могу…»), «В то время, когда б не смутное влеченье…», «Я думал, сердце позабыло…», «Живописцу», «Нет, я не дорожу мятежным удовольствием…».

При чтении этих стихотворений сходу делается ясной огромная отличие между разработкой красоты и мотивов любви в лирике по окончании Болдинской осени если сравнивать с предшествующей. Так, красота постоянно соединялась в лирике поэта с любовью. Сейчас прочная сообщение этих стихий распалась.

В стихотворении «Красивая женщина»предмет лирического переживания – красота дамы, получающая самодовлеющее значение. Тут красота не сопряжена с эмоцией любви, как в большинстве случаев в стихотворениях Пушкина, а разъединена с ней. Дама так красива, что, думается, словно бы она неземное создание:

Все в ней гармония, все диво,

Все выше страстей и мира…

Красота столь идеальна, что ее сиянье затмевает все около, поднимая «храбреца» – отстраненного носителя речи – ввысь, разламывая устоявшиеся нормы и представления судьбы, заставляя в новом свете воспринять земной мир с его страстями. Сияющий ореол, окружающий даму, рисуется «храбрецу» святым нимбом, а ее красота предстает в виде «чистой идеи» и мыслится высшей и вечной духовной сокровищем, как бы отлетевшей от личности и свободной от нее.

Пред олицетворенной «святыней красоты» меркнет и земная любовь, и «сокровенное мечтанье». Красивая женщина как будто бы снизошла с небес и явила собой на земле непостижимую и недоступную небесную гармонию, прямо и конкретно смыкая смертного с бессмертным.

Эту свойство всегда испытывать на себе и волноваться «замечательную власть красоты» Пушкин запечатлел в стихотворении «Я думал, сердце позабыло…». Сила и обаяние красоты – символы душевной и духовной судьбы. Бесчувствие к красоте – показатель угасания души. Но всегда при встрече с красотой душа снова оживает, мгновенно и неотразимо вспыхивает и трепещет, принося те переживания, каковые, казалось, окончательно ушли:

Я думал, сердце позабыло

Свойство легкую мучиться,

Я сказал: тому, что было,

Уж не посещать, уж не посещать!

Прошли восхищения, и печали!

И легковерные грезы…

Но вот снова затрепетали

Пред замечательной властью красоты.

Наряду с этим, как неизменно у Пушкина, оживает не одна только эстетическая свойство – вся личность, все ее сущностные силы оживают и оживают к душевной деятельности. Явление красоты так остро переживается, что рождает страдание. Она сопряжена не с одними только восхищениями, но и с печалью.

Стих (по жанру – романс) выстроено так, что по окончании первых шести строчков наступает слом, и их содержание опровергается в афористических двух последних стихах.

Та же сдержанность в выражении самых интимных жажд характерна для стихотворений «Нет, я не дорожу мятежным удовольствием…», «К ***»(«Нет, нет, не должен я, не смею, не могу…»). В первом из них чувственно откровенной, исступленной, пламенной страсти «вакханки юный» противопоставлена стыдливость «смиренницы», побеждаемой восторгами «и» долгими «моленьями» влюбленного мужчины. Стих отличают целомудренность, честность, гармоничность и естественность в передаче амурных желаний и чувств. Второе стих выстроено на необязательном запрете безумств любви:

Нет, нет, не должен я, не смею, не могу

Беспокойствам любви безумно предаваться;

Самообладание мое я строго берегу

И сердце не даю пылать и забываться…

«Храбрец» верен данному (подразумеваемому) супружескому обету, но очарование «младым, чистым, небесным созданьем» столь громадно, что он нечайно наслаждается им, вспоминает о правоте либо неправоте сердца. Но разве не позволительно ему платонически и наивно грезить, оставаясь благородным, непорочным и хотя домашнего счастья минутной незнакомке, – всего того, что разделяемо им:

Благословлять ее на эйфорию и на счастье,

И сердцем ей хотеть все блага жизни этот…

Сейчас, признает «храбрец» в мадригале «В то время, когда б не смутное влеченье…»,самозабвенное чувство любви так же, как и прежде тревожит его («Я тут остался б – наслажденье Вкушать в неизвестной тиши…») и уносит от мира. Оно так же, как и прежде поглощает всего человека («Забыл бы всех жажд трепет, Мечтою б целый мир назвал…»), причем объект увлечения передан всего двумя штрихами:

И все бы слушал данный лепет,

Все б эти ножки целовал…

Но узкая эротика, передающая искус амурного удовольствия, уже подчинена второй, более властной страсти – вечному поиску высшей духовности (ср.: «Духовной жаждою томим…»), которая собственной обещанием и неодолимостью неизвестного приводит в смятение:

В то время, когда б не смутное влеченье

Чего-то жаждущей души…

В эти годы Пушкин не забывал и другие постоянные для него темы, в частности тему лицейской годовщины. Он отыскал в памяти лицейский сутки в 1831 («Чем чаще празднует Лицей…») и в 1836 («Была пора: отечественный праздник юный…») годах. В 1836 г. в стихотворении «Живописцу»Пушкин упомянул лицейского приятеля Дельвига.

Быть может, тайным жаждой поэта, посетившего мастерскую скульптора Б.И. Орловского, было побудить его изваять портрет Дельвига. В соответствии с духом дельвиговской поэзии (известные идиллии из древнего мира) Пушкин перечисляет фигуры древних богинь и богов, а после этого, исполненный «радости» от замеченной красоты, переходит к грустной теме —

… Но меж тем в толпе немногословных кумиров —

Грустен гуляю: со мной хорошего Дельвига нет…

Праздничные дни лицейских годовщин сейчас, по окончании уже многих смертей, становятся все мрачнее. Особенно грустным было стих «Чем чаще празднует Лицей…»,по причине того, что в том же году был похоронен Дельвиг. На отпевании Дельвига Пушкин думал о собственной судьбе:

И мнится, очередь за мной,

Кличет меня мой Дельвиг дорогой…

Но Пушкин заканчивает послание не на грустной, а на мужественной ноте:

Тесней, о милые приятели,

Тесней отечественный верный круг составим…

Второе стих, посвященное лицейской годовщине, – «Была пора: отечественный праздник юный…»подхватывает данный мужественный тон. Им проникнуты все замыслы стихотворения – персональный, исторический, политический и философский, образующие, сливаясь, гармоничное целое. Это происходит потому, что элегическое воспоминание окрашивается не романтической тоской по прошлому, а жившей в нем возможностью уже свершившегося настоящего.

Объединяющим принципом помогает властное понуждение к воспоминанию: «Припомните…», «Вы не забывайте…». Сперва в стихотворении противопоставлены настоящее и прошлое. Им отведены первые две строфы.

Стилистически первая строфа выдержана в духе лицейской лирики («праздник… сиял, шумел и розами венчался»).

Вторая строфа написана в другом стиле, связанном с «прозаическими» установками 1830-х годов (приходом лет, перебесился, присмирел, утих, остепенился). Тут преобладают слова, употребленные в прямом, а не в переносном, эмоционально-риторическом либо метафорическом значениях. Вместе с тем выражения и слова полны новыми оттенками значений.

Так, слово «просторнее» с его хорошей семантикой нежданно заставляет почувствовать заложенное в нем отрицательное содержание: она контрастна строке первой строфы «И тесною сидели мы толпой…». Простор вместо тесноты свидетельствует, что последовательности лицеистов поредели, что многих уже нет на свете. Антитезой радостной, радостной, легкомысленной молодости, верящей надеждам, делается негромкое, скромное, грустное собрание зрелых людей.

Скорбь не столько пронизывает воспоминание о юности, сколько окрашивает переживание настоящего, в котором надежды прошлого не сбылись. Но следующая, переломная, строфа опровергает это представление: Пушкин говорит, что надежды молодости и самая жизнь лицеистов не были напрасными, и потому элегические поминки по прошлому и по настоящему несостоятельны. Поэт возвращается к собственной любимой мысли о вечном перемещении истории, о вечном ходе времени, о вечной изменяемости судьбы.

Тут появляется представление о стихийно-иррациональной природе («Игралища загадочной игры») революций, личных честолюбий и войн, требующих человеческих жертв на алтарь истории. Лицеисты не были отключены из исторического потока, а являлись живыми и заинтересованными участниками исторического действа, о чем говорится в кульминационной четвертой строфе.

Они приобщились к историив ее политических вехах и культурных событиях (основание Лицея, его открытие, обращение Куницына, появление на сцене истории Наполеона Бонапарта, гроза двенадцатого года, пожар Москвы, пленение Парижа, триумфальное возвращение Александра I, смерть императора, изгнание, смерть и забвение Наполеона, вступление на престол Николая I и «новы облака»). Вместе с тем жертвы и усилия народов не были напрасными и тщетными.

Исторический опыт не проходит бесследно. Он изменяет человечество, и в конечном счете торжествует добро, как это было в эру наполеоновских войн, которая закончилась провалом властелина полумира. Это не отменяет новых грозных опробований, в каковые включатся новые поколения.

От них история кроме этого потребует очистительных либо иных жертв.

Так, тема хода истории делается одной из сквозных лирических тем Пушкина.

Второй, не меньше ответственной темой выступает тема дома, семейного домашних покоя и идеала радостей. Она попадает кроме того в сатиру. В 1835 г. Пушкин написал едкое стих «На выздоровление Лукулла. Подражан

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: