Если в него выстрелить, польется кровь 1 страница

Харуки МУРАКАМИ

МОЙ ЛЮБИМЫЙ SPUTNIK

СПУТНИК — 4 октября 1957 г. со стартовой площадки “Байконур” (Казахская ССР) СССР запустил первый в историинеестественный спутник Почвы — “Спутник-1”. Диаметр “Спутника — 1” — 58 см, вес — 83, 6 кг, он совершил один виток около Почвы за 96 мин 12 сек.

Месяц спустя, 3 ноября, так же удачно стартовал “Спутник-2” с собакой Лайкой на борту. Она стала первым животным, посланным в космическое пространство, но, потому, что “Спутник-2” не возвратился обратно на Землю, Лайку постигла участь жертвы биологических изучений в космосе.

Хроника Глобальной Истории”, издательство “Коданся”

В ту весну Сумирэ исполнилось двадцать два года, и она в первый раз в жизни влюбилась. Безумный любовь обрушилась на нее, как смерч, талантливый вмиг опустошить бескрайнюю равнину: все, что имеет хоть какую-то форму и попадается на пути, он сметает под корень, что попало швыряет в небо, ни за что ни про что кромсает в клочья и корежит до неузнаваемости, по окончании чего, нимало не потеряв мощи, уносится к Тихому океану, бессердечно рушит Ангкор Ват, по пути, в индийских лесах, испепеляет семейство несчастных тигров, в персидской пустыне преобразовывается в самум и хоронит в песке целый экзотический город-крепость.

В общем, любовь воистину монументальная. Человек, в которого Сумирэ влюбилась, был старше ее на семнадцать лет. Домашний человек.

И не считая всего другого — дама. Вот с чего все началось.

На этом все и закончилось. Практически все…

В то время Сумирэ практически очень старалась, дабы стать опытным писателем. Какое бы очень много дорог-дорог ни дарила ей жизнь, для Сумирэ не существовало иного выбора — писателем, и точка. Решимость ее была жестка, как тысячелетняя гор.

Ни о каком компромиссе речи не шло.

Суть существования Сумирэ и ее вера в Литературу были хорошо спаяны между собой — волосок бы не пролез.

Сумирэ окончила муниципальную повышенную школув префектуре Канагава. После этого поступила на литературное отделение скромного и негромкого частного университета в Токио. Но заведение было очевидно не для нее.

Все, чему в том месте учили, появилось неувлекательным, вялым и полностью неприменимым на практике — очевидно, в понимании Сумирэ. Нет ничего, что соответствовало ее представлению о том, как оно должно быть. Меньше — целое разочарование.

Большая часть окружающих студентов были неисправимыми занудами, обыкновенными второразрядными экземплярами, к числу которых, по правде сообщить, принадлежал и я. Вот из-за чего перед третьим курсом Сумирэ с легким сердцем написала заявление и покинула стенки университета. Сделала вывод, что оставаться и дальше в таком месте, — только попусту тратить время. Быть может, она была права.

Возможно. Но, в случае если возможно, осмелюсь высказать тут собственную весьма очевидную, обыкновенную идея. Мне думается, в отечественной далекой от совершенства судьбы должно быть хоть чуточку ненужного.

В случае если все ненужное улетучится, жизнь утратит кроме того собственный несовершенство.

В общем, Сумирэ была неисправимым романтиком, личностью очень упертой, ко всему относилась пара отстраненно и с долей скепсиса, но настоящей жизни совсем не знала. Временами, в случае если на нее обнаружил стих поболтать, она имела возможность сказать вечно. Действительно, в случае если собеседник появился “не ее человеком” по духу — а к таким относилась большинство человечества, — она практически не раскрывала рта.

Сумирэ дымила, как паровоз, а в то время, когда ехала в метро, в обязательном порядке — сто процентов — теряла билет. Частенько, погрузившись в собственные мысли, начисто забывала о еде и была худой, как армейские сироты из ветхих итальянских фильмов, — одни глаза. Чем растолковывать словами, лучше, само собой разумеется, ее фотографию, но у меня нет ни одной.

Она плохо не обожала сниматься и совсем не стремилась покинуть потомкам “портрет Живописца в молодости”. Не смотря на то, что если бы сохранились снимки Сумирэ того времени, они имели возможность бы без сомнений стать неповторимым документом, запечатлевшим некие совсем особенные качества людской натуры. Но увы…

Забегая вперед, сообщу, что даму, в которую влюбилась Сумирэ, кликали Мюу. По крайней мере, ее все так именовали — уменьшительно. Ее настоящего имени я не знаю. (И не знал, почему в один прекрасный день попал в достаточно затруднительное положение, но об этом позднее.) Мюу была кореянкой, но практически ни слова не владела корейскимязыком до двадцати с лишним лет, в то время, когда решительно взялась за изучение языка.

Мюу появилась и выросла в Японии, стажировалась во французской Консерватории и исходя из этого, не считая японского, вольно обладала французским и британским. Она была неизменно безупречно и со вкусом одета, носила маленькие, но дорогие украшения — как-то буднично, равнодушно — и водила двенадцатицилиндровый темно-светло синий “ягуар”.

В то время, когда они в первый раз встретились, Сумирэ заговорила о Джеке Керуаке. В то время Сумирэ нырнула в его книги с головой. Она иногда меняла собственных литературных идолов, но тогда ее увлек уже пара вышедший из моды Керуак.

У нее в кармане постоянно лежали “На дороге” либо “Одинокий странник”, и, когда выпадала минутка, Сумирэ утыкалась в книжку. Очень успешные строчки она подчеркивала и заучивала наизусть, как будто бы бесценные буддийские сутры. Больше всего ей в душу запал эпизод из “Одинокого странника” — о пожарной вахте в горах.

На вершине стояла хижина, где Керуак совершил три месяца один-одинешенек — трудился пожарным наблюдателем.

Сумирэ цитировала эти строки:

“Человек обязан хоть раз в жизни появляться в кромешной глуши, дабы физически испытать одиночество, пускай кроме того задыхаясь наряду с этим от скуки. Ощутить, как это — зависеть только от себя самого, и в итоге познать собственную сущность и получить силу, ранее неизвестную”.

— Разве это не замечательно? — задавала вопросы меня Сумирэ. — Любой лень стоишь на вершине, обозреваешь окрестность на 360 градусов и высматриваешь, не поднимается ли из-за какой-нибудь горы тёмный дым. Вот и вся работа на весь день. А позже — просматривай любимые книги, пиши романы.

По ночам около хибары бродят огромные мохнатые медведи.

Вот это жизнь — именно то, что мне необходимо! А моя учеба на литературном отделении? Если сравнивать с этим — тщетная, как кончик огурца.

— Имеется лишь одна неприятность: когда-нибудь все равно нужно будет слезть с горы, — высказался я. Но мое приземленное очевидное суждение — но, как и неизменно — не позвало в ее душе особенных колебаний.

Сумирэ действительно мучилась над тем, как бы ей стать похожей на храбрецов Керуака, быть такой же “wild”, “cool” — дикой, крутой — и дабы всего этого было “через край”. Ходила, вложив руки в карманы, волосы специально всклокочены и торчат в различные стороны. Носила очки в тёмной пластиковой оправе, как у Диззи Гиллеспи, не смотря на то, что зрение имела в полной мере приличное, отсутствующим взором наблюдала в небо.

В большинстве случаев наряжалась в мешковатый твидовый пиджак, что, наверное, приобрела в лавке старьевщика, и неотёсанные тяжелые ботинки. Уверен — в случае если б имела возможность, она совершенно верно отпустила бы себе усы и бороду.

Сумирэ не было возможности назвать красавицей в простом понимании. Щеки впалые, рот широковат. Шнобель мелкий, кончик легко вздернут.

Сумирэ ощущала тонко, обожала юмор, но сама редко смеялась в голос. Она была невысокого роста, но кроме того в самом хорошем настроении сказала так, как будто бы готова ринуться в бой. Вряд ли за всю собственную жизнь Сумирэ хоть раз держала в руках губную помаду либо карандаш для бровей.

Сомневаюсь, знала ли она, что у лифчиков, вообще-то, существует размер. При всем том что-то в Сумирэ притягивало сердца. Что особого в данной девушке — словами не растолкуешь.

Достаточно было легко заглянуть ей в глаза — в том месте постоянно отражалось это “что-то особое”.

Хорошо, что бродить вокруг да около… Я обожал Сумирэ. С самых первых слов, которыми когда-то мы перекинулись, любовь захватила меня, и неспешно я осознал: всё, назад дороги нет. Продолжительное время никого и ничего, не считая нее, для меня не существовало.

Само собой разумеется, я пара раз порывался поведать ей о собственных эмоциях.

Но почему-то, в то время, когда она была рядом, я никак не имел возможности отыскать подходящие слова. Быть может, в итоге кроме того и лучше, что так вышло. Так как умудрись я как-то донести до нее собственную любовь, она уж совершенно верно от хохота бы лопнула.

Покуда я “дружил” с Сумирэ, у меня было две-три девушки, и с ними я виделся. (Не то дабы я не помнил, сколько их было совершенно верно. “Две-три” — зависит от того, как вычислять.) В случае если добавить еще и тех, с кем я дремал всего раз либо два, перечень окажется чуть дольше. В то время, когда мое тело занималось сексом с этими девушками, я довольно часто думал о Сумирэ. Другими словами где-то в уголке моего мозга — время от времени я ощущал это посильнее, время от времени не сильный — надежно хранился ее образ.

Довольно часто, обнимая другую, я воображал, что в действительности со мной Сумирэ. Само собой разумеется, с моей стороны это было не весьма честно. Но что толку рассуждать “честно — нечестно”, в случае если я просто не мог в противном случае.

Итак, возвращусь к тому, как Сумирэ познакомилась с Мюу.

Мюу слышала раньше имя Джека Керуака а также смутно припоминала: наподобие он был писателем. Но что это был за автор, она не помнила совсем.

— Керуак? Хм… Это что был м-м… “спутником”, что ли?

Сумирэ сходу кроме того не осознала, о чем, фактически, обращение. Нож с вилкой так и остановились у нее в руках, и она задумалась.

— Спутник? Неестественный спутник Почвы, что СССР первым запустил в начале 50-х? Да, но Джек Керуак — американский романист. Ну да, по времени они, само собой разумеется, совпадают, но…

— А разве не так назывались тогда писатели наподобие Керуака? — задала вопрос Мюу и кончиком пальца очертила на столе круг. Как будто бы память ее была сосудом причудливой формы, на дне которого она и пробовала на ощупь найти необходимое воспоминание.

— Спутник?..

— Ну да, наименование литературного направления. Так так как довольно часто говорят: “Существует такая-то школа…” Точно-точно. Как “Сиракаба”.

Тут, наконец, до Сумирэ дошло.

— Битник!

Мюу легко промокнула губы салфеткой.

— Битник, спутник… Всегда я термины эти забываю. Всякие в том месте “Реставрации Кэмму”, “Рапалльские соглашения”. Да ну их, все это — дремучая история.

Ненадолго воцарилось легкое молчание, как бы напоминая о течении времени.

— Рапалльские контракты? — переспросила Сумирэ.

Мюу улыбнулась. Как будто бы выдвинули ящик, к которому не прикасались целую вечность, и вытащили из его глубины на свет божий эту ухмылку — милую ухмылку близкого и родного человека. Мюу страно красиво прищурилась.

После этого протянула руку и узкими долгими пальцами еще больше взъерошила и без того торчавшие в различные стороны волосы Сумирэ — так легко и конечно, что Сумирэ нечайно поддалась на данный жест и также улыбнулась.

С того дня Сумирэ стала про себя именовать Мюу “мой любимый спутник”. Она обожала звучание этого слова — “спутник”. Напоминало о собаке Лайке. Неестественный спутник Почвы очень тихо рассекает тьму космоса.

Из мелкого иллюминатора наблюдают тёмные и такие славные собачьи глаза.

Что по большому счету она шум видела, эта псина, среди бескрайнего космического одиночества?

Разговор о спутнике зашел на банкете по случаю свадьбы двоюродной сестры Сумирэ. Банкет устроили в фешенебельной гостинице в Акасака. Сумирэ не испытывала особенной приязни к собственной кузине (более того — на дух ее не переваривала), да и все эти необходимые приемы были для нее сущей пыткой.

Легко в тот раз она почему-то не сумела отказаться. Их места с Мюу были рядом, за одним столом. Мюу очень не вдавалась в подробности: то ли она преподавала кузине Сумирэ уроки игры на фортепиано, в то время, когда та действовала в музыкальный университет, то ли как-то в противном случае ей помогала.

Привычны они были не в далеком прошлом и не близко, легко невеста желала выразить Мюу собственную признательность, потому и пригласила на свадьбу.

Сумирэ влюбилась мгновенно — в ту секунду, в то время, когда Мюу дотронулась до ее волос, — возможно сообщить, практически рефлекторно. Как будто бы идешь по широкому полю, и внезапно — бабах! — тебя прошибает молния. В точности как божественное откровение, которое переживает Живописец — вот так это было.

Да и то. что Сумирэ угораздило влюбиться в даму, в тот момент для нее не имело ровно никакого значения.

Как я знаю, у Сумирэ не было “любимого”, как это принято именовать. В старших классах у нее водилось пара друзей — так, сходить в кино, поплавать совместно в бассейне. Но, думаю, все это для Сумирэ было не весьма без шуток.

Практически все ее мысли неизменно и неизменно занимало только одно страстное желание: стать писателем.

Не похоже, дабы Сумирэ имела возможность так же очень сильно, всем сердцем прикипеть к кому-то из тех парней. Кроме того в случае если у нее и был секс (либо что-то наподобие того) в старших классах, вероятнее, случалось это не по любви либо влечению, а из “литературного любопытства”.

— Знаешь, а я правда не догоняю, что это за вещь такая — “половое влечение”, — в один прекрасный день, незадолго перед тем, как кинуть университет, рассказала мне тайну Сумирэ. С только важным лицом: она выпила уже пять “банана дайкири” и прилично набралась. — Ну как это по большому счету наступает, на что похоже? Ты бы сам как растолковал?..

Все это?

— Половое влечение — не то, что осознаёшь мозгами, — изрек я собственный очередное только уместное замечание. — Оно просто существует — и все. Точка.

Сумирэ уставилась на меня и некое время внимательно изучала мое лицо, словно бы перед нею появился механизм, приводимый в воздействие какой-то диковинной движущей силой. А после этого, утратив ко мне каждый интерес, переключилась на изучение потолка. На этом разговор иссяк.

По всей видимости, она сделала вывод, что разговаривать со мной на подобные темы — безнадежное дело.

Сумирэ появилась в Тигасаки. Ее дом стоял практически у самого океана, и довольно часто ветер с песком сухо стучался в стекла. Папа Сумирэ был стоматологом и держал практику в Иокогаме.

Он был поразительно красив — особенно впечатляла идеальная линия носа: благодаря ей он был весьма похож на Грегори Пека времен “Завороженного”. К сожалению, как сказала сама Сумирэ, отцовский шнобель по наследству ей не достался. Ни ей, ни ее младшему брату. “Вот необычно, — довольно часто думала она, — ген, что вызвал таковой прекрасный шнобель, легко куда-то провалился сквозь землю.

А если он погребен где-нибудь на дне генетической реки?

Так как это же настоящий урон для Культуры”. Столь красив был данный шнобель.

Не страно, что в окрестностях и Йокогаме поразительно прекрасный папа Сумирэ был легендой для всех дам, каковые желали избавиться от различных зубных недостатков. Он вел прием в хирургической шапочке, натянутой до бровей, и громадной марлевой маске. Больные лицезрели лишь глаза и уши врача.

Но кроме того в таком виде красота его была очевидна: красивый шнобель величественно и сексуально возвышался под маской. При первом же взоре на него большая часть пациенток заливались краской и, позабыв, что медицинская страховка тут не работает, в мгновение ока влюблялись.

Мать Сумирэ погибла еще юный, в тридцать один год: у нее был врожденный порок сердца. Сумирэ тогда не исполнилось и трех лет. О матери она не забывала одно — не сильный запах ее кожи.

Фотографий мамы практически не осталось, всего две-три: официальная — со свадьбы — и пара моментальных снимков с Сумирэ, сразу после родов.

Сумирэ извлекала ветхие альбомы и довольно часто их разглядывала. В случае если сказать лишь о наружности, мать Сумирэ — выражаясь самым щекотливым образом — “не создавала особенного впечатления”. Невысокого роста, прическа — никакая, при взоре на одежду хотелось задать вопрос: “Что это было?”, на лице — малоприятная усмешка. Казалось, сделай она ход назад — и сольется со стеной.

Сумирэ приложив все возможные усилия старалась впечатать в память черты материнского лица.

Тогда, возможно, они имели возможность встретиться во сне, взялись бы за руки и стали говорить между собой. Сказать и сказать. Но ничего не получалось.

Когда Сумирэ начинало казаться: все, запомнила! — это лицо тут же уплывало из памяти.

Куда в том месте во сне — если бы они столкнулись на дороге средь бела дня, Сумирэ, вероятнее, прошла бы мимо, так маму и не определив.

По окончании маминой смерти папа очень редко вслух не вспоминал о ней. Он по большому счету был не через чур разговорчив и, помимо этого, стремился избегать любых проявлений эмоций, как будто бы эмоции — сродни инфекционным болезням полости рта. Сама Сумирэ не помнила, дабы когда-нибудь расспрашивала отца о маме.

Пожалуй, только раз, еще очень небольшая, она почему-то задала вопрос: “А какой по большому счету была моя мама?” Тот разговор с отцом отпечатался в ее памяти весьма четко.

Папа отвел взор и ненадолго задумался. После этого сказал: “У нее была весьма хорошая память. И прекрасный почерк”.

Ну не необычное ли описание человека? Я-то считаю, он должен был сообщить собственной маленькой дочке такое, что отложилось бы глубоко в ее сердце. Какие-то слова, каковые имели возможность дальше согревать и питать ее душу.

Так как в жизни тут, на третьей планете Нашей системы, дочери сохранять надежду особенно не на что, и слова эти именно имели возможность бы стать для нее опорой и стержнем, в то время, когда все идет вкривь и вкось.

Сумирэ ожидала, затаив дыхание: открыта первая белая как снег страница блокнота. Но увы, ее красавец-отец не сумел сообщить этих слов, хоть и должен был суметь. Таковой вот человек.

В то время, когда Сумирэ исполнилось шесть лет, папа опять женился, и через два года на свет показался ее младший брат. Красотой новая мама Сумирэ также не отличалась. Еще у нее не было никакой выдающейся памяти, да и почерк — совсем неважный.

Но она была человеком хорошим и честным.

Мелкой Сумирэ, машинально ставшей ее приемной дочерью, возможно сообщить,. Нет, все-таки “повезло” — не то слово. Так как по-любому, выбор сделал папа.

Как хорошим отцом он был — это еще вопрос, но вот в выборе спутницы судьбы неизменно сохранял реалистичный взгляд и ум на вещи.

За все отрочество, которое у Сумирэ тянулось довольно продолжительное время, любовь мачехи к ней ни разу не пошатнулась. Кроме того в то время, когда Сумирэ объявила, что планирует бросить университет и заняться произведением романов, мачеха, по большому счету говоря, с уважением отнеслась к такому рвению, не смотря на то, что у нее самой, само собой разумеется, имелось на данный счет собственный вывод. Она радовалась, что Сумирэ с раннего детства запоем просматривала книги, и неизменно это поощряла.

Некое время мачеха всячески уговаривала отца, и в следствии они договорились так: до тех пор пока Сумирэ не исполнится двадцать восемь, папа поддерживает ее деньгами. Но в случае если за это время ничего путного из дочери не выйдет, дальше она заботится о себе сама. Если бы не мачеха, Сумирэ — без гроша в кармане, толком не зная правил игры и не умея держать равновесие, — точно выкинуло бы среди того, что именуют “действительностью”.

Другими словами — в дикую пустыню, которой не весьма характерно чувство юмора. (Само собой разумеется, Земляне вращается около Солнца лишь чтобы разбиться в лепешку, но обрадовать человека и сделать его радостным.) И это еще не самое нехорошее, что имело возможность произойти с Сумирэ.

Сумирэ встретила собственного “любимого спутника”, в то время, когда прошло чуть больше двух лет по окончании того, как она кинула университет.

В то время она снимала однокомнатную квартиру в Китидзёдзи: максимум книг и минимум мебели. Просыпалась где-то в 12 часов дня, а вечером с энергией странника, прокладывающего себе путь в горах, отправлялась в парк Иногасира. В хорошую погоду сидела в том месте на лавочке, жевала хлеб, одну за второй курила сигареты и просматривала книги.

В то время, когда шел ливень либо было холодно, Сумирэ отправлялась в одно вымирающее кафе, где неизменно звучно игралась хорошая музыка. Забиралась с книжкой на обтрепанный диван, просматривала и слушала с весьма важным лицом: за одни сутки — симфонии Шуберта, в второй — кантаты Баха. Вечером дома выпивала банку пива и ужинала готовой едой из супермаркета.

В десять вечера Сумирэ садилась за стол. До краев наполненный кофейник, громадная кружка, которую я подарил ей на сутки рождения, с портретом Снусмумрика, пачка “Мальборо” и стеклянная пепельница. Все, что необходимо.

Ну и, само собой разумеется, “вапро”.

На каждой клавише — по одному письменному символу.

Глубокая тишина. Голова ясная, как ночное небо зимний период. Полярная звезда и Большая Медведица — на месте, где им положено быть, мерцают самым надлежащим образом.

И Сумирэ так много направляться написать.

Поведать столько историй. Лишь бы отыскать верный выход — хотя бы один — для раскаленных мыслей и идей. Тогда они лавой прорвутся наружу, и. без сомнений, одно за вторым на свет родятся только уникальные, интеллектуальные произведения.

Люди точно вытаращат от удивления глаза, в то время, когда на литературной арене неожиданно покажется “новый масштабный создатель, владеющий редким талантом”.

В газетных колонках культуры покажутся фотографии Сумирэ с ее классной — “cool” — ухмылкой, редакторы будут обивать ее порог.

Но, к сожалению, ничего аналогичного не случилось. Дело в том, что Сумирэ так и не смогла вынудить себя написать произведение, в котором были бы и начало, и финиш.

Сумирэ в действительности не знала, что такое “творческий тупик”, и имела возможность писать какое количество угодно. Страдания типа “не могу написать ни строки” были ей неизвестны. Все. что сидело в голове, — одно за вторым — Сумирэ легко обращала в предложения.

Ее неприятность заключалась в другом.

Она писала чересчур большое количество. Казалось бы: в случае если написал через чур много, все лишнее, и дело с финишем. Но для Сумирэ неприятность так просто не решалась, потому, что сам создатель не имел возможности оценить, что необходимо, а что нет, с позиций целого произведения.

В то время, когда утром она прочитывала напечатанное незадолго до, ей казалось, что или из текста нереально выкинуть ни единой фразы, или лучше по большому счету все стереть с лица земли.

Время от времени в приступе отчаяния она рвала в клочья и выкидывала целую рукопись. Если бы дело было зимний период, а в квартире Сумирэ горел камин, все это весьма бы напоминало “Богему” Пуччини. Да и в помещении бы стало теплее.

Но в ее однокомнатной квартире, очевидно, никакого камина не было. Куда в том месте — не было кроме того телефона. Не говоря уже о мало-мальски приличном зеркале.

На выходных Сумирэ сгребала в кучу написанные страницы и заявлялась ко мне. И не смотря на то, что притаскивала она лишь тех счастливчиков, которым удалось избежать геноцида, все равно страниц было много. Во всем огромном мире для Сумирэ существовал только один-единственный человек, которому она имела возможность продемонстрировать собственную рукопись: я.

В университете я обучался двумя направлениями старше, профессии у нас были различные, и отечественные пути очень не пересекались, так что познакомились мы с Сумирэ полностью случайно. Был май, первый понедельник по окончании весенних праздничных дней, я стоял на остановке где останавливаются автобусы рядом от главного входа в отечественный университет и просматривал роман Поля Низана, что нарыл в букинистической лавке.

Находившаяся рядом миниатюрная женщина, привстав на цыпочки, посмотрела в мою книгу и задала вопрос: “А чего для просматривать сейчас какого-либо Низана?” Вопрос был задан очень враждебным тоном. Казалось, девушку распирало желание садануть ногой по какому-нибудь предмету, но за неимением чего-либо подходящего было нужно ограничиться вопросом. По крайней мере, я так это почувствовал.

В случае если сказать обо мне и Сумирэ совместно, во многом мы были весьма похожи. Оба одинаково жадно просматривали книги — для нас это было так же конечно, как дышать. В то время, когда выпадало свободное время, мы обожали отыскать какое-нибудь спокойное место и в том месте в одиночестве просматривать — вечно, страницу за страницей.

Японские романы и зарубежные, новые произведения и ветхие, авангардистские и бестселлеры — в случае если в них что-то возбуждало извилины, вопросов не было: книга выяснялась у нас в руках, и мы принимались за чтение. Мы рыскали по библиотекам, имели возможность замечательно совершить время, весь день бродя по букинистическим магазинчикам в Канда. В первый раз в жизни я встретил человека, что просматривал так же глубоко, большое количество и жадно (я-то — понятное дело, но не обо мне обращение).

И у Сумирэ от встречи со мной осталось такое же чувство.

Сумирэ завязала с учебой примерно одновременно с этим, в то время, когда я заканчивал университет, но и позже она оказалась у меня дома два-три раза в месяц. Бывало, я также заходил к ней, но, потому, что места для двоих в том месте точно не хватало, чаще Сумирэ приходила ко мне. Видясь, мы болтали по большей части о прочтённых романах, обменивались книгами.

Частенько я готовил Сумирэ ужин. Мне это было не тяжело — тем паче, она относилась к тому типу людей, каковые лучше погибнут с голоду, чем что-нибудь для себя приготовят. В признательность Сумирэ притаскивала для меня отовсюду, где подрабатывала, всякую всячину.

в один раз со склада фармацевтической компании приволокла шесть пачек презервативов, по двенадцать штук в каждой.

Возможно, до сих пор валяются у меня в каком-то коробке.

Романы (либо их фрагменты), каковые тогда писала Сумирэ, были вовсе не так страшны, как ей казалось. Она еще не набила руку, дабы писать тексты профессионально, и временами ее стиль напоминал лоскутное одеяло, которое в глубоком молчании сшила несколько упрямых теток, у каждой — собственный вкус, собственные болячки. В то время, когда на данный рваный стиль накладывались изюминке маниакально-депрессивной личности Сумирэ, письмо становилось легко неуправляемым.

В довершение всего Сумирэ тогда была одержима идеей написать “полномасштабный роман” в духе грандиозных творений XIX века, что был бы под завязку напичкан всяческими замечательными явлениями Судьбы и Души.

Тексты Сумирэ страдали определенными недостатками, но в них чувствовалась необычная свежесть и читалось рвение автора прямо и до конца открыто сказать о том серьёзном, что было на душе. В любом случае Сумирэ не пробовала копировать чей-либо стиль либо же умело придавать своим вещам некую нужную форму Мне это весьма нравилось. Не было возможности лишать ее тексты открытости и энергии прямодушия для аккуратной, удобоваримой литературной формы.

В любом случае очень переживать за Сумирэ не стоило, поскольку у нее впереди еще было столько времени, дабы, шагая по дороге судьбы, посмотреть во все места, куда хочется. Как гласит пословица, “прекрасно растет то, что растет медлительно”.

— Знаешь, в моей голове столько всего, о чем я желала бы написать. Не голова — амбар какой-то! — сказала Сумирэ. — Различные образы, сцены, обрывки слов, виды людей — временами я вижу их как наяву: все залито броским светом, все движется. Я слышу, как они кричат мне: “Пиши!” И предвкушаю начало превосходного рассказа.

Мне думается, я могу переместиться в какое-то новое место. Но когда приземляюсь за письменный стол и начинаю писать, тут же осознаю: что-то крайне важное безвозвратно пропало.

Нет никаких кристаллов — одна небольшая галька. И я никуда не улетаю.

Сумирэ нахмурилась, подобрала с почвы уже, предположительно, двухсотпятидесятый камушек и кинула его в пруд.

— Все-таки у меня чего-то не достаточно, как сначала не было, — без чего ни при каких обстоятельствах не станешь писателем. Чего-то крайне важного.

На какое-то время повисло мертвое молчание. Казалось, она желала услышать мою очередную очевидную идея.

Поразмыслив, я начал.

— В старом Китае города окружались высокими крепостными стенками, в которых было по паре громадных, красивых ворот. Считалось, что у ворот имеется особенный серьёзный суть: это не просто двери, через каковые входят и выходят. Люди верили, что в воротах обитает либо обязан обитать некоторый дух города.

Так же, как в средневековой Европе сердцем города было принято вычислять площадь и храм. Вот из-за чего и сейчас в Китае сохранилось множество прекрасных ворот. Ты знаешь, что делали древние китайцы, в то время, когда их строили?

— Нет, не знаю.

— Брали телеги и шли в те места, где когда-то шли битвы. В том месте собирали уже побелевшие от времени кости солдат, погребенные под слоем почвы либо разбросанные на поверхности. Собирали все, что имели возможность собрать. В Китае, с его богатой историей, таких мест куры не клюют. Позже у входа в город строили огромные ворота, в каковые замуровывали эти кости.

Для чего?

Китайцы верили, что погибшие солдаты будут защищать город, потому, что их души, наконец, обрели покой. Да, и вот еще что. В то время, когда ворота уже готовься , китайцы приводили пара псов, кинжалом перерезали им горло и окропляли ворота еще горячей собачьей кровью.

Только в то время, когда высохшие кости соединяются со свежей кровью, ветхие души снова наполняются сверхъестественной силой. Так полагали китайцы.

Сумирэ без звучно ожидала продолжения.

— В то время, когда пишешь книгу, происходит практически то же самое. Ты можешь собрать уйму костей и отгрохать красивые ворота, но книга — живая, дышащая — так и не окажется. Истории в каком-то смысле к данной отечественной действительности не имеют никакого отношения.

Дабы увязать между собой две плоскости — “Тут” и “В том месте”, — для настоящей Истории нужно таинство Крещения.

— Значит, я обязана где-то раздобыть себе собаку, так? Я кивнул.

— А позже я обязана пролить теплую кровь…

— Предположительно.

Закусив губу, Сумирэ ненадолго ушла в собственные мысли. Еще пара несчастных камешков полетели в пруд.

— В случае если возможно, я бы весьма не желала убивать животных…

— Само собой разумеется, это метафора, — сообщил я. — Тебе вовсе не требуется по-настоящему убивать псов.