Если в него выстрелить, польется кровь 10 страница

“Мама!” — решается крикнуть Супирэ. Как будто бы оторвали из груди какую-то заслонку — такое чувство. Голос Супирэ еще звучит, как внезапно вакуум с той стороны дыры начинает мощно засасывать папу вовнутрь. Мама открывает рот, она что-то кричит Супирэ.

Но слова ее не долетают — их поглощает гулкий гул ветра, вырывающегося наружу.

Еще мамина — фигура и мгновение всецело исчезает в чёрном чреве дыры.

Взор назад: лестницы больше нет. на данный момент со всех сторон Супирэ окружают каменные стенки. В том месте, где была лестница, показалась древесная дверь.

Развернув ручку, Сумирэ толкает дверь вовнутрь, а в том месте — небо. Она стоит на вершине высокой башни. В случае если взглянуть вниз, от высоты темнеет в глазах.

В небе летает множество каких-то штуковин, похожих на мелкие самолеты. Примитивные самолетики на одного человека — любой желающий может такие сделать.

Из лёгкой древесины и бамбука. За сиденьем — двигатель величиной с пропеллер и кулак. на данный момент звучно кричит пролетающим мимо пилотам, дабы они спасли ее и забрали из этого.

Но те кроме того не оборачиваются в ее сторону.

“Это оттого, что на мне такая одежда, — думает Супирэ, — легко никто меня не видит”. На ней какой-то безликий халат, похожий на больничный — белый и долгий. Она скидывает с себя халат и остается совсем обнажённой: под халатом ничего нет. Снятый халат летит в вакуум за дверью.

И внезапно, как будто бы душа, порвавшая путы, устремляется в погоню за ветром и скоро теряется из виду.

Тот же ветер ласкает ее тело, колышет волоски на лобке. В этот самый момент Супирэ неожиданно подмечает, что все небольшие самолеты, до этого летавшие где-то рядом, превратились в стрекоз. Все небо сплошь наполнено громадными многоцветными стрекозами.

Они таращат собственные огромные, ослепительно сверкающие шарообразные глаза во все стороны. Стрекот их крыльев делается все громче и громче — словно кто-то крутит ручку радиоприемника.

Еще мало, и грохот делается легко невыносимым. Супирэ садится на корточки, зажмуривает глаза и затыкает уши руками.

И просыпается.

Сумирэ четко не забывает данный сон — в небольших подробностях. Так прекрасно, что может нарисовать все это на картине. Лишь вот лицо папы, провалившейся сквозь землю во тьме дыры, начисто ушло из памяти.

Как и те серьёзные слова, каковые мама тогда произносила — они также окончательно затерялись в вакууме Небытия. Сумирэ лежит в кровати и плачет, со всей силой вцепившись зубами в подушку. Плачет и плачет.

“ПАРИХМАХЕР БОЛЬШЕ НЕ РОЕТ ЯМ”

Затем сна я пришла к одному серьёзному ответу. Финиш моей мотыги, которой я очень

усердно вкалывала, уже ударился о выступ жёсткой скалы. Бумс! Я решила разрешить ясно понять Мюу, чего же я все-таки получаю. Пребывать и дальше в этом подвешенном состоянии я не могу. Как тот бесхребетный парикмахер — забиться в тоске на задний двор, рыть в том месте яму и тайком признаваться себе самому: “Я обожаю Мюу!” — нет, запрещено1 В случае если так не будет прекращаться, я легко совсем провалюсь сквозь землю — медлительно, но правильно.

Все вечера и рассветы будут отгрызать частички меня — кусок за куском.

И совсем не так долго осталось ждать та некая субстанция, которая именуется “я”, смоется потоком времени, а на ее месте останется “ничего нет”.

Все полностью светло, обстановка прозрачна, как кристалл.

Кристалл… Кристалл…

Знаю, чего желаю: обнимать Мюу, и дабы она обнимала меня. От стольких самых серьёзных для себя вещей я уже наотказывалась в жизни. Больше Они от меня ничего не возьмут. на данный момент все-таки еще не поздно. И потому я должна быть с Мюу.

Я обязана войти в ее тело. И желаю, дабы она вошла вовнутрь моего тела.

Как две жадные скользящие змеи.

А вдруг Мюу не примет меня — тогда что? Ну тогда ничего другого не останется — лишь согласиться.

“Вы разрешите?.. Человек так устроен: в случае если в него выстрелить, польется кровь”.

КРОВЬ Обязана ПРОЛИТЬСЯ. Я обязана заточить нож и где-то перерезать собаке глотку.

Так как так?

Как раз так!

То, что я пишу тут, — послание себе самой. Похоже на бумеранг. Подброшенный вверх, он разрезает тьму вдалеке, остужает мелкие души несчастных кенгуру и в итоге опять возвращается в мою руку.

Но возвратившийся запущенный бумеранг и бумеранг — вовсе не одно да и то же. Пне это светло.

Бумеранг… Бумеранг…

ДОКУМЕНТ 2

на данный момент — сутки, на часах — добрая половина третьего. Пир за окном похож на преисподняя: ослепительное пекло. Скалы, небо, море — все блещет и искрится на солнце, сливаясь в целый белый цвет.

В то время, когда наблюдаешь какое-то время на эту картину, уже перестаешь различать, где скалы, где небо, где море, и лишь видишь, как они плавятся в одно неспециализированное месиво, проглотив границы друг друга.

Все разумные существа удрали в тень, спасаясь от прямых, открыто палящих солнечных лучей, и погрузились в легкую дремоту. Кроме того птицы не летают. Но дома у нас — приятная прохлада.

Мюу в гостиной слушает Брамса. Она в светло синий летнем платье на узких бретельках, белые как снег волосы собраны позади в мелкий узел. Я сижу у себя за столом и пишу все это.

— Тебе музыка не мешает? — задаёт вопросы Мюу.

Я отвечаю, что Брамс неимеетвозможности мешать.

Я роюсь в памяти, дабы вернуть историю, которую Мюу поведала мне недавно в бургундской деревушке. Сложная это работа. Говорила она отрывочно, кусками, неизменно разламывая всю хронологию до полной неразберихи.

Что было раньше, что позже, где обстоятельство, где следствие, — иногда мой мозг плывет, не в силах разобраться во всем этом. Само собой разумеется, я не могу винить за это Мюу. Зарытая в недрах памяти ожесточённая бритва заговора вспарывает ее плоть.

Звезды над виноградниками медлено меркнут утром, и вместе с ними краски судьбы покидают щеки Мюу.

Я уговариваю, заставляю ее поведать мне эту историю. Приободряю, принуждаю, потакаю, хвалю, соблазняю. Мы выпиваем красное вино и говорим до восхода солнца.

Держим друг друга за руки и совместно бредем по следам ее памяти, раскладываем все по полочкам, перестраиваем заново. И все равно имеется куски, каковые она ни в какую неимеетвозможности отыскать в памяти. Натыкаясь на такие места, Мюу негромко расстраивается и выпивает еще больше вина.

Страшная территория.

Тут мы завязываем с важными расследованиями — ничего не сделаешь, — с опаской покидаем эту территорию и движемся в сторону более надёжной.

Все началось с моего открытия, что Мюу, выясняется, красит волосы в черный цвет, и я упросила ее поведать, что с ней приключилось. Мюу так смотрит за собой, что никто из окружающих — за редчайшим исключением — и не догадывается, что у нее крашеные волосы. А я увидела. В то время, когда так продолжительно путешествуешь совместно и ежедневно находишься бок о бок с другим человеком, непременно такие вещи вылезают наружу.

Не смотря на то, что, может, Мюу вовсе и не стремилась это от пеня скрыть.

Желала бы — совершенно верно бы смогла внимательнее к этому относиться. А тут, возможно, рассудила так: “Ну что ж, пускай знает, ничего не сделаешь”. Быть может, специально желала, дабы я увидела. (Хм, это, конечно же, всего лишь мое предположение, не более.)

Я напрямую задаю вопросы Мюу. Да… Таковой уж у меня темперамент — без откровенных вопросов и прямых просто не выживу.

— Иного ли у вас седых волос? В то время, когда вы начали их красить?

— Уже четырнадцать лет, — отвечает Мюу. — Четырнадцать лет назад у меня поседели все волосы. Все до единого, — говорит она.

— Из-за заболевания?

— Нет, не так. Со мной тогда произошла одна история, в результате которой я вся и поседела. За одну ночь.

— Поведайте, что произошло, — говорю я. — Умоляю. Я все желаю о вас знать, все, что было. Я же о себе ничего не скрываю, все вам говорю.

Но Мюу нормально качает головой. Она никому раньше не говорила об этом. Кроме того супруг не знает правды.

Четырнадцать лет она хранит эту историю в себе.

Это ее личная тайна.

Но в итоге все кончается тем, что мы говорим о том событии всю ночь, до восхода солнца.

— У каждой истории имеется собственный время, в то время, когда ты легко обязан ее поведать, — убеждаю я Мюу. — В случае если человек не делает этого, он обрекает собственную душу на то, дабы она осталась связанной с данной тайной окончательно.

Я произношу эти слова, и Мюу наблюдает на меня: взор таковой, словно бы она разглядывает некоторый пейзаж где-то весьма на большом растоянии. В ее глазах что-то всплывает на поверхность, позже медлительно опускается на дно. Она говорит:

— Видишь ли… Какие конкретно в том месте взаимозачеты, мне и отдавать-то нечего. Уже ничего не осталось. Это пускай они, другие платят по квитанциям, не я.

Я совсем ее не осознаю. И открыто говорю ей об этом.

Мюу отвечает:

— В случае если я поведаю тебе эту историю, она станет нашей общей окончательно. Так? Не знаю, как это верно.

В случае если я открою тебе собственную тайну, ты окажешься вовлеченной в эту историю. А ты сама этого желаешь* Ты вправду желаешь определить, на какие конкретно жертвы я бы отправилась, лишь бы забыть все это?

— Да, — говорю я. — Что бы в том месте ни было, я желаю поделить это с вами. И не требуется никаких тайн.

Мюу делает глоток вина, закрывает глаза. Повисает продолжительная пауза — словно бы время плетется еле-еле вперед, в замедленном темпе. Мюу в раздумье, она не знает, что делать.

Но в итоге начинает собственный рассказ. Понемногу. По кусочкам.

Кое-какие сходу вырываются наружу, другие остаются лежать на ветхом месте без перемещения. Пробелы в рассказе — самые различные. Время от времени они сами по себе покупают особенный суть.

Я как рассказчик обязана бережно собрать их всех совместно.