Если в него выстрелить, польется кровь 4 страница

Из обрывков повседневных бесед Сумирэ удалось выудить кое-какие подробности судьбы Мюу. Супруг ее был японец, на пять лет старше. Студентом два года стажировался на экономическом факультете Сеульского университета и вольно обладал корейским.

Человек мягкого и хорошего нрава, он замечательно справлялся со собственными служебными обязанностями, а по сути — рулил компанией, принадлежавшей Мюу.

И не смотря на то, что, в основном, бизнесом обладала ее семья, никто из родственников Мюу не имел возможности сообщить о нем ни единого дистрофичного слова.

Еще в раннем детстве у Мюу проявился настоящий талант к игре на фортепиано. Ей и десяти лет не исполнилось, а она уже взяла пара высших премий на конкурсах юных музыкантов. Мюу поступила в музыкальный университет, где обучалась у одного известного пианиста, и позднее по его советы стажировалась во французской Консерватории.

По большей части ее репертуар складывался из произведений поздних романтиков — Шумана, Мендельсона — и таких композиторов, как Пуленк, Равель, Барток, Прокофьев.

Как исполнитель, Мюу обладала главным — умела сочетать пронзительность эмоционального звучания с твёрдой отточенной техникой. Уже со студенческих времен она выступала с концертами, и те приобретали хорошую критику. Перед ней раскрывалась ясная возможность — стать концертирующей пианисткой.

Но на протяжении ее зарубежной стажировки здоровье отца ухудшилось, она захлопнула крышку рояля и возвратилась на родину.

Больше рука ее ни разу не коснулась клавиш.

— Как же вы смогли так легко кинуть музыку? — смущенно задала вопрос Сумирэ. — Если вы не желаете об этом сказать — не нужно. Мне легко думается, это… как бы лучше сообщить?.. мало необычно, что ли. Так как дабы стать пианисткой, вам продолжительно приходилось многим жертвовать, да?

Мюу нормально ответила:

— Для фортепиано я пожертвовала не многим, как ты сообщила, а всем. Всем, что могло быть в моей жизни, пока я росла. Фортепиано потребовало жертв — следовало отдавать ему плоть и кровь, все без остатка, и я не смогла сообщить “нет”.

Ни разу.

— Неужто вам было не жаль все это кинуть? Так как оставалось сделать практически один ход…

Мюу взглянуть в глаза Сумирэ, словно бы сама искала ответ на данный вопрос. Глубочайший взор, устремленный прямо в душу. Как в заводи у берега захлебываются воды стремительного течения, на самом дне этих глаз, устремленных на Сумирэ, сталкивались, бурлили немые потоки.

Лишь Время имело возможность успокоить воды и вернуть все на круги собственная.

— Простите меня за вопрос. Я позволила себе слишком много, — извинилась Сумирэ.

— Да нет, что ты. Легко мне все еще не легко сказать об этом.

И они больше не возвращались к данной теме.

Мюу запрещала курить в офисе и по большому счету не выносила, в то время, когда рядом дымили. Исходя из этого практически сразу после того, как Сумирэ начала трудиться у Мюу, она твердо решила завязать с данной привычкой. Но элегантно, в одночасье бросить курить не выходило — так как до этого она выкуривала по две пачки “Мальборо” в сутки.

Месяц спустя она была похожа на зверька, у которого отрубили пушистый хвост: душевное равновесие, которое и раньше никак не было ей характерно, покинуло ее начисто.

И конечно же — что в полной мере конечно — она начала названивать мне по ночам.

— Не могу ни о чем втором думать, лишь о сигаретах. Заснуть не могу, а вдруг засыпаю, вижу кошмары. Да, еще беда — запоры чертовы замучили.

Книг просматривать не могу, писать — тем более, не единой строки.

— В то время, когда бросают курить, неизменно так. Какое-то время — у кого-то больше, у кого-то меньше, — сообщил я.

— Как это легко — рассуждать о вторых людях! — вскрикнула Сумирэ. — Тем более тебе: сам-то ни одной затяжки в жизни не сделал.

— Если ты не можешь вот “так легко рассуждать о вторых людях”, это значит, что мир около тебя превратился в весьма мрачное и страшное место. Отыщи в памяти лучше про Иосифа Сталина — что он творил.

На том финише провода Сумирэ погрузилась в нескончаемую паузу. Тяжёлое молчание — как будто бы души погибших на Восточном фронте принесли его с собой.

— Слушаю!! — подал я голос. Сумирэ наконец отозвалась.

— Нет, честно говоря, я не могу писать не только по причине того, что бросила курить. Само собой разумеется, и это обстоятельство, но не единственная. Другими словами, для меня это — как оправдание: “Я не могу писать, по причине того, что мне нельзя курить, что ж, ничего не сделаешь”.

Так это выглядит.

— И исходя из этого ты злишься еще больше?

— Ну да, — внезапно послушно дала согласие Сумирэ. Большая редкость. — И не только по причине того, что не могу писать. Больше всего меня угнетает второе: раньше я твердо знала, что писательство, само по себе, — это мое, а на данный момент я в этом сомневаешься. Тут попыталась перечитать то, что написала совсем сравнительно не так давно. — жутко неинтересно, и что желала сообщить, в чем основная идея — самой неясно.

Как словно бы издали подмечаешь нечистые носки, каковые только что стянули с ног и неосторожно бросили на пол.

Такая вот несвежая картина, похоже на подгнившие овощи. Как поразмыслю, сколько времени и энергии я сознательно угробила, дабы все это написать, так жить тошно.

— В таких обстановках ты решаешь, что было бы хорошо позвонить кому-нибудь среди ночи, где-то по окончании трех, дабы “символично” пробудить этого кого-то от его мирного “знакового” сна.

Сумирэ задала вопрос:

— Сообщи, ты когда-нибудь сомневаешься, задаешь себе вопрос: “Верно ли то, что я делаю на данный момент либо нет?”

— Для меня существует именно мало вещей, в которых я не сомневаюсь.

— Правда?

— Правда.

Сумирэ постукивала ногтями по передним зубам — цок-цок-цок, как будто бы каблучки по ночной пустынной улице. Вспоминая о чем-то, она так делала довольно часто — одна из нескольких ее плохих привычек.

— Честно говоря, у меня таких сомнений раньше вовсе не было. Ну, само собой разумеется, я не такая наивная дурочка, дабы всегда верить всебе либо собственном таланте. Прекрасно осознаю: да, я еще не в полной мере сложившаяся, сырая личность и при том своенравная.

Но дабы когда-нибудь сомневаться в том деле, которое выбрала, — для того чтобы не помню.

Я верила, что, в неспециализированном-то, двигаюсь верно, пускай кроме того время от времени и сбиваюсь с пути.

— Легко тебе раньше везло, — сообщил я. — Лишь и всего. Это как продолжительный ливень сразу после посадки риса.

— Да, предположительно.

— Но сейчас уже все не так.

— Да. Сейчас уже все не так. Временами на меня находит такое чувство, словно бы все, что я делала до сих пор, было неправильно, и мне страшно.

Словно бы кругом — ночь, мне снится яркий сон, я внезапно просыпаюсь и какое-то время никак не могу осознать, где же настоящая действительность. Вот такое чувство у меня на данный момент. Осознаёшь, о чем я?

— Пологаю, что да, — ответил я.

— Предположительно, никакого романа я уже не напишу. Последнее время довольно часто об этом думаю. Что я такое?

Всего лишь тупая девчонка, ничего не опытная о жизни. Такие около кишмя кишат. К тому же — зацикленная на собственной персоне и грезящая о чем-то несбыточным.

Вот что я такое.

Необходимо скорее захлопнуть крышку рояля и уйти со сцены. Пока не поздно.

— Захлопнуть крышку рояля?

— В переносном смысле.

Я переложил трубку из левой руки в правую.

— Видишь ли, одну вещь я совершенно верно знаю. У тебя таковой уверенности нет, но у меня имеется. Когда-нибудь ты напишешь красивый роман.

В случае если прочесть то, что ты уже написала, это очевидно.

— Ты в действительности так думаешь?

— Я всем сердцем так ощущаю. Действительно, — сообщил я. — Разве в таких вещах я могу тебя обманывать? В твоих текстах имеется большое количество красивых, весьма ясных мест.

К примеру, просматривая твое описание морского побережья в мае, я слышу ветер, ощущаю запах моря, чувствую ласковое тепло солнца на собственных руках. А в то время, когда ты пишешь о маленькой прокуренной комнате, в которой висит сигаретный дым, я в действительности начинаю задыхаться от дефицита кислорода.

Кроме того глаза режет. Так писать не каждому дано. В твоих строчках имеется жизнь, естественное течение, внутренняя сила. Твои слова как словно бы сами способны дышать и двигаться.

Легко у тебя на данный момент еще не выходит соединить одно с другим так прекрасно, дабы из этого оказалось единое целое.

Но это не предлог забрать и захлопнуть крышку рояля.

Сумирэ молчала секунд десять-пятнадцать.

— Это ты стараешься так меня утешить, приободрить что ли?

— Я тебя не утешаю и не приободряю. То, что я говорю, — убедительный, замечательный факт.

— Как река Молдау?

— Как река Молдау.

— Благодарю, — сообщила Сумирэ.

— Не за что, — ответил я.

— Время от времени с тобой не редкость жутко приятно. Как Рождество, новорождённый щенок и летние каникулы сходу совместно.

В ответ я промямлил что-то невразумительное — так неизменно, в случае если меня хвалят.

— Меня одно лишь время от времени тревожит, — сообщила Сумирэ. — Вот заберёшь ты и женишься на какой-нибудь в полной мере хорошей даме, а меня совсем забудешь. И я не смогу тебе больше звонить, в то время, когда мне в голову взбредет, среди ночи. Так как так?

— Захочешь поболтать — позвонишь, в то время, когда светло.

— Нет, днем звонить неправильно. Ты ни-че-го не осознаёшь.

— Это ты ни-че-го не осознаёшь. Большая часть человечества, в то время, когда светит солнце, трудится, а ночью гасит свет и ложится дремать, — возразил я. Протест мой раздался так, как если бы кто-то среди тыквенного поля промурлыкал себе под шнобель что-то пасторальное.

— Сравнительно не так давно я прочла в газете, — совсем проигнорировала мои слова Сумирэ, — что у лесбиянок от рождения одна косточка в ухе по форме полностью отличается от такой же у простых дам. Маленькая косточка, заглавия не помню, какое-то мудреное. Выходит, что лесбийство — не купленная сексуальная ориентация, а генетическая изюминка человека.

Это открытие сделал американский доктор.

С чего он внезапно решил заняться такими изучениями, ума не приложу, но не смотря ни на что, по окончании данной статьи я все время думаю о пустяковой косточке в ухе: весьма интересно, а у меня она какой формы?

Я понятия не имел, что на это ответить, и потому промолчал. Как будто бы плюхнули новую порцию масла на огромную сковороду — таковой была эта не весьма продолжительная пауза. Я задал вопрос:

— Ты уверена, что испытываешь к Мюу половое влечение, да?

— Абсолютно процентов — да, — ответила Сумирэ. — В то время, когда она появляется передо мной, эта косточка в ухе начинает осторожно потрескивать. Как ветряные колокольчики из узких ракушек. И я желаю, дабы Мюу меня прочно обняла, а дальше — пускай все будет, как будет.

В случае если это не половое влечение, тогда в моих жилах течет томатный сок.

— Хм… — изрек я. Что, весьма интересно, я должен был ей сообщить?

— В случае если задуматься с данной точки зрения о моей жизни, возможно очень многое растолковать: из-за чего меня не интересовал секс с мужчинами, из-за чего я ничего не ощущала, из-за чего мне все время казалось, что я отличаюсь от вторых.

— Возможно высказать собственное вывод? — задал вопрос я.

— Само собой разумеется.

— Каждая обстоятельство либо логическое заключение, благодаря которым можешь поразительно легко все растолковать, — точно западня. Знаю по собственному опыту. Кто-то сообщил: “Лучше вовсе не растолковывать того, что возможно растолковать посредством одной-единственной книги”.

Другими словами я сообщить, дабы ты не торопилась так легко делать выводы.

— Я запомню, — сообщила Сумирэ. В этот самый момент неожиданно сообщение оборвалась.

Я представил, как она вешает трубку и выходит из телефонной будки. Стрелки часов показывали половину четвертого. Я отправился на кухню, выпил стакан воды, после этого опять нырнул в постель и закрыл глаза.

Сон все не шел. Я раздвинул занавески: белая луна, как умная сирота, молчаливо плыла по небу. Я осознал, что вряд ли уже засну.

Сварил крепкий кофе, придвинул стул поближе к окну, сел, съел пара крекеров с сыром.

Позже, просматривая книгу, начал дожидаться восхода солнца.

Пришло время поведать мало и о себе.

Само собой разумеется, главный герой данной истории — Сумирэ, а вовсе не я. Но потому, что вы смотрите на Сумирэ моими глазами, выясняете, что она была за человек, от меня, возможно, нелишне в какой-то мере пояснить, кто же таковой я сам.

Но, я постоянно испытываю легкое замешательство, в то время, когда приходится сказать о себе. Сбивает с толку хороший парадокс самой постановки вопроса — “Что имеется я?” В случае если представить, сколько всякой правды о себе я знаю, ясно, что нет на свете для того чтобы человека, что имел возможность бы поведать обо мне больше, чем я сам.

Но в то время, когда я говорю о себе, то как рассказчик, конечно, провожу ревизию себя как объекта рассказа (это происходит в силу самых различных мыслей — жизненных сокровищ, степени чувствительности, моих свойств как наблюдателя). Другими словами я выбираю: о чем сказать, о чем нет, даю себе определения, и получается что-то, обструганное со всех сторон. Вот и спрашивается, сколько в таком “я” остается объективной правды от меня настоящего?

Это весьма меня тревожит.

Неизменно тревожило.

Но я увидел: у многих человечества таковой вопрос не вызывает какого-либо особенного страха либо тревоги. В то время, когда выпадает шанс, люди откровенничают с поразительной легкостью. Говорят, к примеру: “Я таковой честный, прямой, у меня душа — нараспашку, до идиотизма доходит”.

Либо же так: “Я легко раним, и мне исходя из этого непросто обнаружить неспециализированный язык с людьми”.

А вот еще: “Я прекрасно ощущаю душу собеседника”. Но какое количество раз я видел, как данный “легкоранимый” человек от нечего делать, свободно причинял боль вторым. А “прямодушный и открытый”, сам того не подмечая, пользовался самыми благовидными предлогами, лишь дабы отстоять аргументы, удачные ему одному.

Тот, кто “тонко ощущал душу другого человека”, попадался на откровенный подхалимаж и появился в дураках. Так что же в действительности мы знаем о себе?

Чем больше я вспоминал над этим вопросом, тем с громадными оговорками мне хотелось говорить о себе — в то время, когда это приходилось делать, другими словами. Значительно посильнее меня интересовало то, что за пределами моего “я”: хотелось хоть чуточку глубже осознать объективную сущность окружающего мира. Я думал над тем, какое место во мне занимают определенные события, люди, и старался получить равновесие, прийти к гармоничному состоянию, “вобрав” их в себя, вместе с ними.

Так, мне казалось, я смогу прийти к самому объективному — как это по большому счету вероятно — пониманию собственного “я”.

Такая точка зрения (либо “мировоззрение”, в случае если сказать масштабнее) вызрела во мне, в то время, когда я был ребёнком. Так же, как строитель, кладущий кирпич за кирпичом по туго натянутой бечевке, я выстроил в себе эту жизненную философию. Мне помогала не логика, а скорее — опыт.

Не мышление, а практика. Но оказалось, что растолковать окружающим собственный взор на вещи так, дабы они тебя осознали, — совсем не простое дело: различные обстановки в жизни помогли мне это прекрасно усвоить.

Вероятнее, как раз вследствие этого произошло так, что с какого-либо момента в молодости я начал проводить невидимую границу между собой и другими людьми. Кто бы ни был передо мной, я сохранял определенную расстояние и отслеживал, как ведет себя второй человек, — только бы лишь он не смог ко мне приблизиться. Я не принимал за чистую воду все, что мне говорили.

Моя душа имела возможность захлебываться от эмоций к этому миру, но их вызывали лишь книги и музыка. Что сказать — я был одиноким человеком.

Я появился и вырос в самой обычной семье. Кроме того чересчур обычной — так, что кроме того не знаю, с чего начать. Мой папа закончил факультет естественных наук местного национального университета и трудился в НИИ при одной большой компании, производящей продукты питания.

Увлекался гольфом и каждое воскресенье отправлялся в клуб. Мать придумывала танка и довольно часто посещала всяческие поэтические собрания.

В то время, когда ее имя оказалось в разделе газеты, где печатались танка, некое время затем у матери было хорошее настроение. Она с наслаждением занималась уборкой в доме, но не обожала готовить. Моя сестра, старше меня на пять лет, ненавидела и то и другое, полагая, что эту работу должны делать другие люди, но лишь не она сама.

Вот из-за чего мне достаточно рано было нужно подняться к плите и готовить себе самому. Я приобрел кулинарную книгу и скоро обучился готовить фактически все что угодно. Среди моих привычных не было таких детей, кто бы сам себе готовил.

Я появился в Сугинами, но в то время, когда был совсем мелким, мы переехали в Цуданума — это в префектуре Тиба. В том месте и прошло мое детство. По соседству жили такие же семьи служащих, как отечественная. Моя сестра получала образование школе только прекрасно — она просто не могла не быть лучше всех, таковой у нее темперамент.

По крайней мере, она ни при каких обстоятельствах не занималась каким-нибудь ненужным делом. Кроме того с отечественной собакой ни разу не гуляла.

Сестра окончила юридический факультет Токийского университета и в будущем году взяла право трудиться юристом. Ее супруг — весьма деятельный консультант по вопросам управления. Они приобрели роскошную четырехкомнатную квартиру рядом от парка Ёёги.

Действительно, в всегда все разбросано, в общем — хронический свинарник.

В отличие от сестры, у меня не было ни мельчайшего интереса к учебе. Но, то место, которое я занимал в классе по успеваемости, меня также не очень сильно тревожило. Я не желал, дабы родители меня грузили, исходя из этого ходил на занятия как бы из эмоции долга, делал домашние задания и повторял пройденный материал, не через чур себя затрудняя.

В общем, тратил самый минимальное колличество усилий. По окончании уроков шел в футбольную секцию, а возвратившись к себе, валялся в кровати и просматривал романы.

И никаких дополнительных занятий по окончании уроков, никаких домашних репетиторов. При всем том обучался я вовсе не так уж не хорошо. Возможно кроме того сообщить, прекрасно.

Исходя из этого я рассудил, что в случае если так удачно у меня все складывается, не требуется очень горбатиться перед экзаменами — уж в какой-нибудь обычный университет я поступлю. Как в конечном счете и случилось.

Поступив в университет, я снял мелкую квартирку и зажил раздельно от своих родителей. Но, не помню, дабы у нас в семье по большому счету были какие-нибудь задушевные беседы — кроме того в то время, когда мы еще жили дружно в Цуданума. Я был с ними под одной крышей, но что за люди были сестра и мои родители, к чему они хотели попасть в жизни, я совсем не имел возможности осознать.

И они полностью не воображали, что я за человек и чего от судьбы желаю. Но, в случае если об этом зашла обращение, мне и самому было не через чур светло, к чему же я все-таки стремлюсь. Да, я поразительно обожал просматривать, но не ощущал в себе литературного таланта, дабы набраться наглости и попытаться самому стать писателем.

А выбрать стезю редактора либо критика, на худой конец, я также не имел возможности — уж через чур сильны были мои литературные пристрастия.

Романы — моя настоящая личная эйфория — должны были тихо лежать себе в укромном месте, которое никак не вязалось ни с учебой, ни с работой. Вот из-за чего в университете я выбрал собственной профессией историю, а не литературу. Особенного интереса к истории у меня не было, но, столкнувшись с ней “лицом к лицу”, я понял, что наука это очень увлекательная.

Но, и такое открытие не вынудило меня двигаться по окончании университета в аспирантуру (не смотря на то, что, по правде сообщить, мой научный руководитель, доктор наук, дал мне советы для поступления) и посвятить собственную жизнь исторической науке. Предположительно, я больше обожал просматривать книги и думать, так что в конечном итоге ученого из меня не вышло. Одолжив пара строчков у Пушкина, из “Евгения Онегина”, возможно заявить, что я

…рыться не имел охоты

В хронологической пыли

Бытописания почвы…

Да, так оно и было. Не смотря на то, что из этого вовсе не следовало, что я горел жаждой получить работув какую-нибудь из бесчисленных компаний, и в том месте, выживая в условиях нескончаемой ожесточённой борьбе, ход за шагом карабкаться по пирамиде общества высокоразвитого капитализма.

В итоге способом исключения я выбрал профессию преподавателя. До школы было всего пара станций на электричке. Выяснилось, мой дядя служил именно в комитете по образованию того города, где пребывала школа. Он-то и внес предложение мне поработать преподавателем младших классов.

Я не прошел полного курса по педагогике, и сначала меня взяли на место внештатного учителя, но достаточно не так долго осталось ждать я начал работату на правах настоящего преподавателя.

Ни разу не считал, что буду преподавателем, но позже стал неспешно гордиться и обожать эту профессию значительно больше, чем имел возможность предположить. Вернее кроме того будет заявить, что благодаря этим эмоциям — любви и глубокому уважению к профессии преподавателя — я случайно открыл для себя и себя самого.

На уроках я пересказывал своим мелким ученикам главные факты истории мира, биографий людей, растолковывал значения слов, но одновременно с этим все это — уже через детские глаза, через их сознание — снова возвращалось ко мне, и я сам обучался заново. Все зависело от меня, от того, как я вел урок, но в случае если мне сопутствовала успех, то все получалось, и личная работа мне казалась страно свежей и глубокой. У меня кроме того сложились хорошие отношения с учениками моего класса, с их мамами, с другими преподавателями — фактически со всеми.

Но все мои глобальные сомнения в душе так и оставались со мной. Что имеется “я”? Чего желаю от судьбы?

Куда по судьбе иду?

оптимальнеея начинал разбираться в себе и четко осознавать, кто я имеется в действительности, в то время, когда мы виделись и болтали с Сумирэ. Я меньше сказал сам, но с интересом слушал ее. Она задавала мне различные вопросы, и я пробовал на нихкак-то отвечать.

В случае если у меня не было ответа, Сумирэ злилась, а вдруг я сказал что-то неубедительное, она просто теряла терпение . В этом смысле Сумирэ очень сильно отличалась от множества вторых людей.

В то время, когда она задавала вопросы меня о чем-то, ей вправду честно хотелось определить мое вывод. Исходя из этого я старался отвечать ей как возможно правильнее и в отечественных беседах все больше раскрывался перед Сумирэ, а вместе с этим — и перед самим собой.

Видясь, мы говорили часами. О чем угодно. И ни при каких обстоятельствах не уставали друг от друга — нам все было мало.

Какие конкретно лишь мы темы ни обсуждали — книги, мир, природу, слова… В отечественных встречах-беседах было столько тепла и духовной близости, сколько и не снилось иным любовникам.

И я постоянно думал: как было бы прекрасно, в случае если б мы вправду ими были. Я так желал почувствовать собственной кожей тепло ее прикосновения. Додумывался кроме того до того, что мы женимся и живем совместно. Одна загвоздка — и я верил вэтом практически на сто процентов: без сомнений меня не обожала, и как сексуальный партнер я ей также был скучен.

Бывало, она приходила ко мне к себе, мы засиживались за беседами допоздна, и она оставалась ночевать у меня. Но в этом не было ни мельчайшего намека по большому счету ни на что.

Легко часа в два-три ночи Сумирэ, зевнув, забиралась в мою постель, зарывалась головой в подушку и мгновенно засыпала. Я же стелил себе на полу, ложился, но заснуть не имел возможности: меня терзали всяческие сумасбродные фантазии, душевные метания, доходило до отвращения к себе, а временами я от желания, которое неминуемо меня накрываю. Так и лежал без сна, ожидая, в то время, когда за окном начнет светать.

Само собой разумеется, непросто было принять тот факт, что Сумирэ практически (либо же совсем) не испытывала интереса ко мне как к мужчине. Довольно часто, в то время, когда мы виделись, мне бывало по-настоящему больно — словно бы в меня воткнули острый кинжал. И все же, сколько бы мук я ни перенес из-за Сумирэ, часы, совершённые с ней, были самыми драгоценными в моей жизни.

Рядом с ней я кроме того забывал, пускай на время, о собственном одиночестве — главном “undertone”, “подтексте” моего существования.

Сумирэ на порядок расширила внешние границы моего мира, дала мне возможность дышать полной грудью. И никто второй — лишь она одна имела возможность это сделать.

Дабы уменьшить себе страдания и не сорваться, я спал с другими дамами. Мне казалось, так я смогу общаться с Сумирэ, не изнывая от желания. Нельзя сказать, дабы я пользовался успехом у дам — в общепринятом смысле этого выражения.

Я не “излучал” какого-либо особенного мужского обаяния, да и особенными талантами в сексе также не отличался.

Но все-таки имелась определенная категория дам, каковые (по какой причине — совсем неясно) всякими намеками давали мне осознать, что я им увлекателен, и сами шли на сближение. В итоге мы выяснялись в кровати. Для этого не требовалось ничего особенного: просто разрешить ситуации развиваться своим ходом — и всё.

В один прекрасный день я сделал это открытие.

Никакими сердечными эмоциями тут и не пахло, но, по крайней мере, было по-своему приятно.

Я перед Сумирэ не делал особенной тайны из собственных взаимоотношений с другими дамами. Она не знала всего до небольших подробностей, но в целом имела представление о моих личных делах. Но, мои истории не через чур ее заботили.

Неспециализированным в этих связях, пожалуй, было одно — я все время натыкался на неприятности: в большинстве случаев, мои дамы были старше, у кого-то супруг. у кого-то жених либо постоянный любовник. Самый последний роман произошёл с матерью одного из моих учеников.

Я виделся с нею тайком, всего раза два в месяц.

— Когда-нибудь тебе это выйдет боком, — предотвратила меня Сумирэ только в один раз.

— Предположительно, да, — дал согласие я, но ничего с этим сделать не имел возможности.

Как-то в первых числах Июля, субботним днем мы всем классом — я и тридцать пять моих учеников — отправились в Окутама в поход по горам. Всё, как в большинстве случаев, началось радостной суматохой и закончилось неразберихой и хаосом. Уже на вершине горы обнаружилось, что двое забыли положить в портфели собственные бэнто.

Очевидно, никаких магазинов поблизости не было. Было нужно поделить между ними походный обед, что мне выдали в школе, — порцию норимаки. Так я остался без еды.

Кто-то угостил меня кусочком молочного шоколада, и больше в тот сутки я ничего не ел.

Позже одна девочка заявила, что устала и больше неимеетвозможности идти, и целый обратный путь с горы мне было нужно тащить ее на пояснице. Двое мальчиков как бы не в серьез затеяли какую-то возню, один толкнул другого, тот упал и ушибся головой о камень. В следствии — легкое сотрясение мозга и весьма сильное кровотечение из носа.

В действительности ничего очень страшного с ним не произошло, но смотрелся он так, как будто бы чудесным образом выжил в зверской бойне — вся рубаха в крови.

В общем, я возвратился к себе чудовищно утомившимся и напоминал себе ветхую ЖД шпалу. Я принял ванну, выпил чего-то холодного, без единой мысли в голове лег в кровать, погасил тут и свет же прочно заснул. Через какое-то время раздался звонок — Сумирэ.

Я взглянуть на часы в изголовье и осознал, что дремал всего час с лишним. Но ворчать не стал: просто не мог. Бывают и такие дни в жизни.

— Слушай, на следующий день днем можешь со мной встретиться? — задала вопрос она.

В шесть у меня дома будет дама. Приедет на красной “тойоте-селике”, покинет ее на стоянке чуть дальше по улице, встанет и позвонит мне в дверь.

— В случае если до четырех, то смогу, — кратко ответил я.

На Сумирэ была белая блузка без рукавов, темно-светло синий мини-юбка и маленькие солнечные очки. Никаких украшений — одна пластмассовая заколка в волосах. Дружно весьма легко. Совсем чуть-чуть косметики. Сумирэ смотрелась практически таковой, как и неизменно. И все же я почему-то не сходу определил ее. Мы не виделись чуть меньше 20 дней, но женщина, сидевшая за столом наоборот, принадлежала к совсем иному миру.

Без лишних эпитетов — Сумирэ стала легко весьма прекрасной.

Как будто бы расцвела изнутри.

Я заказал мелкую кружку бочкового пива, Сумирэ — виноградный сок.

— Сейчас тебя просто не определить, — сообщил я.

— Таковой период, предположительно, — потягивая сок из трубочки, ответила она без особенного интереса, словно бы мои слова были по большому счету про кого-то другого.

— Таковой период? — переспросил я.

— Да. Что-то типа запоздалого полового созревания. Не редкость, утром проснусь, взглянуть в зеркало и вижу не себя, а совсем незнакомого человека.

Того и смотри, отстану от себя, как от поезда.

— Ну и пускай это второе твое “я” идет где-то в первых рядах, что с того? — задал вопрос я.

— Да?.. Весьма интересно, а куда мне деваться таковой — утратившей саму себя?

— Ну в случае если это неприятность на два-три дня, можешь пожить у меня. Милости прошу. Кроме того в случае если это будешь ты, которую ты же сама и кинула.

Сумирэ засмеялась.

— Я же без шуток, — сообщила она. — Весьма интересно, куда все-таки меня несет?

— Не знаю. Но наблюдай: ты бросила курить, бережно наряжаешься, кроме того носки уже парные, говоришь по-итальянски. Обучилась верно выбирать вино, разбираешься в компьютере, по крайней мере, ночью дремлешь, а просыпаешься утром… Куда-нибудь тебя определенно вынесет.

— Но я так же, как и прежде ни строки не написала.

— Во всем имеется как хорошие, так и нехорошие стороны. Сумирэ скривила губу.

— Ты не вычисляешь, что это собственного рода отступничество?

— “Отступничество”? — Я не сходу осознал, что за слово она сказала.

— Ну да. В то время, когда отступаешься от собственного мнения, от убеждений.

— Ты по большому счету о чем? О том, что трудишься, имеешь опрятный вид и больше не пишешь собственных романов?

— Да.

Я покачал головой.

— Раньше ты желала писать, вот и писала. А на данный момент больше не желаешь. Кто заявил, что ты обязана это делать? Кинула писать. Что, от этого какая-то деревня сгорела дотла? Корабль отправился ко дну?

Приливы перепутались с отливами?

Либо, может, революция грянула на пять лет позднее? Думаю, никто не назвал бы твою нынешнюю судьбу “отступничеством”.