Если в него выстрелить, польется кровь 9 страница

— Ну само собой разумеется, — ответил я.

— на данный момент желаю сходить в участок полиции и выяснить, как у них в том месте с розыском, позже закажу себе в порту лодку, дабы меня отвезли на Родос. Думаю, мне пригодится какое-то время — дня два-три — обернуться в том направлении и обратно, так что в Афинах я сниму номер в отеле. — Я кивнул. Мюу закончила чистить апельсин и шепетильно протерла салфеткой лезвие ножа. — Кстати, вы виделись когда-нибудь с родителями Сумирэ?

— Нет, ни при каких обстоятельствах, — сообщил я.

Из груди Мюу вырвался глубочайший вздох — словно бы ветер подул где-то на краю земли.

— Да-а… Совсем не воображаю, как им все это растолковывать.

Я прекрасно понимал ее растерянность. Как возможно растолковать необъяснимое?

Я отправился провожать Мюу до порта. У нее с собой был маленькой чемоданчик со сменой одежды, на ногах — кожаные ботинки на каблуках и сумочка “Мила Шён” через плечо. Мы зашли в участок и поболтали с милицейскими.

По отечественной с Мюу версии, я был ее родственником, что совсем случайно путешествовал где-то рядом.

У полицейских так же, как и прежде не было ни единой зацепки. Но с ясными лицами они заверили нас:

— Все нормально. Что вы так переживаете? Не следует. Посмотрите около. Это мирный остров. Само собой разумеется, правонарушения и у нас случаются, нельзя сказать, что их по большому счету нет.

Всякие амурные скандалы, либо напьется кто, а случается, и на земле политики сойдутся.

В итоге, мы же с людьми трудимся — понятное дело, да в мире везде, где б вы ни были, все то же самое. Но у нас все, что творится тут на острове, — лишь между собственными, местными. За последние пятнадцать лет ни разу не было, чтобы чужестранец стал жертвой какого-нибудь важного правонарушения.

То, что они говорили, было вправду похоже на правду. Но вот по поводу Сумирэ они терялись в предположениях.

— Имеется у нас одно место, на севере острова, в том месте — огромная известняковая пещера. Если она в том направлении забрела, обратно ей точно не выбраться. В том месте в запутанный лабиринт, сталактиты.

Но это место весьма, весьма на большом растоянии из этого.

Дабы ваша женщина дошла в том направлении пешком — нет, невозможно.

— Быть может, она утонула? — спросил я. Милицейский закачали головами.

— Тут нигде нет сильного течения. К тому же всю последнюю семь дней погода стояла хорошая, и море, в неспециализированном-то, спокойное. Ежедневно на лов выходит большое количество рыбаков, так что если бы женщина утонула, кто-нибудь совершенно верно нашёл ее тело.

— А как по поводу колодцев? — задал вопрос я. — Что если она гуляла и провалилась в какой-нибудь глубочайший колодец? Как вам думается?

Милицейский покачал головой.

— У нас на острове никто не роет колодцев. Ни к чему: тут полно источников, имеется пара ключей, каковые не высыхают. Помимо этого, под слоем земли — жёсткое скальное основание, так что бурить скважину — безнадежное дело.

В то время, когда мы вышли из участка, я сообщил Мюу, что желал бы, в случае если окажется, еще утром прогуляться до пляжа, на что они ежедневно ходили с Сумирэ — тот, что за горой. Она приобрела в киоске несложную карту острова и пометила нужную дорогу.

— В одну сторону мин. сорок пять, — предотвратила Мюу, — так что крепкие ботинки не помешают.

Позже она отправилась в порт и на французском пополам с британским скоро договорилась о цене с одним лодочником, у которого имелась маленькая лодка-такси.

— Что угодно, лишь бы все прекрасно закончилось, — сообщила мне Мюу на прощание. Но глаза ее говорили совсем иное. Она превосходно знала, что так легко ничего не бывает. И я также это знал. Заурчал мотор, и Мюу, левой рукой придерживая собственную шапочку, помахала мне правой.

В то время, когда ее лодка вышла из гавани, на меня навалилось такое чувство, словно бы из тела выдернули пара небольших подробностей. Какое-то время я бесцельно бродил в окрестностях порта, в сувенирной лавке приобрел себе чёрные очки.

После этого, карабкаясь вверх по крутым ступеням, двинулся в обратный путь.

Солнце поднималось все выше, и воздушное пространство накалялся. Становилось нестерпимо жарко. Я накинул хлопчатобумажную рубаху с маленькими рукавами, надел очки, на ноги — кроссовки и отправился на пляж по узкой и крутой горной тропе.

Моя неточность, что я не прихватил себе что-нибудь на голову, но, в то время, когда я начал об этом сожалеть, возвращаться, конечно же, было уже поздно.

Дорога шла в гору, и через некое время захотелось выпивать. Я остановился, сделал глоток воды, намазал руки и лицо маслом от солнца, которое дала мне Мюу. Тропа была совсем белой от сухой пыли, при каждом сильном порыве ветра она, как мука, поднималась и кружилась в воздухе.

Иногда на дороге мне попадались крестьяне, ведшие за собой ослов. “Кали ме-е-е-ра!” — звучно приветствовали они меня. Я отвечал той же фразой, подозревая, что так верно.

Горы были близко покрыты низкими корявыми деревцами. овцы и Козы с сердитыми мордами бродили по скалистым склонам. На шеях глухо позвякивали колокольчики.

Пасли домашних животных по большей части мелкие дети либо старики. В то время, когда я проходил мимо, они украдкой бросали на меня стремительные взоры и, как будто бы отправляя некоторый символ, легко махали рукой. Я также приветствовал их, поднимая в ответ руку.

В случае если Сумирэ где-то и скитается в одиночестве, то уж точно не тут.

Тут негде спрятаться, кто-нибудь обязательно ее бы увидел.

На пляже не было никого. Я снял рубаху, плавки и обнажённым зашел в море. Вода была приятной и прозрачной. Кроме того довольно далеко от берега были замечательно видны камушки на дне.

У входа в маленькую бухту на якоре стояла внушительных размеров яхта: парус убран, а высокая мачта медлительно раскачивалась из стороны в сторону, как огромный метроном. Но на палубе не наблюдалось никаких показателей судьбы.

Только вялое, меланхоличное шуршание бесчисленных небольших камушков раздавалось всегда вслед волне, отползающей от берега и уволакивающей их за собой.

Сделав один заплыв, я возвратился на берег, улегся на полотенце — как был обнажённым — и начал смотреть в высокое небо пронзительно голубого цвета. Морские птицы кружили в небе над бухтой, высматривая рыбу. На небе не было кроме того намека на облако.

Я валялся так приблизительно полчаса, кроме того легко вздремнул, и за все это время на пляже не показалось ни единого человека. Скоро меня охватило достаточно необычное чувство немыслимого спокойствия.

Данный берег был через чур спокоен, дабы наведываться ко мне в полном одиночестве, через чур — кроме того чересчур — красив. Что-то тут навевало мысли о смерти. Особенного рода смерти.

Я оделся и той же горной тропой отправился обратно в коттедж. Жара стала еще свирепее, чем раньше.

Механически переставляя ноги, я гадал, о чем думала Сумирэ, в то время, когда шагала тут вместе с Мюу.

В полной мере возможно — о собственном половом влечении. Совершенно верно равно как и я частенько думал о собственном, пребывав рядом с Сумирэ. Несложно было осознать, что она ощущала сейчас: воображала, возможно, как Мюу, обнаженная, лежит рядом с ней, — и ей весьма хотелось одного — обнять Мюу.

В этом эмоции было все: надежда и ожидание, возбуждение, готовность отойти, согласиться, была нерешительность, боязнь и смятение.

То ее всю распирало от этого эмоции, в противном случае настроение пропадало, съежившись в комочек. То казалось, что все идет — лучше не бывает, в противном случае наваливалось чувство, что ни черта не получается, все разваливается на части. Так, в неспециализированном-то, и вышло в итоге.

Я поднялся на вершину, мало перевел дух, попил воды и начал спускаться вниз. Уже в то время, когда показалась крыша коттеджа, я внезапно отыскал в памяти слова Мюу: приехав ко мне, на остров, Сумирэ уединялась в помещении и что-то подолгу увлеченно писала. Что же она имела возможность писать?

Мюу ничего об этом не сообщила, а я как-то не решился расспросить.

Но так как в этих записях, быть может, кроется ключ к разгадке ее исчезновения. Поразительно, как я не додумался об этом раньше…

В первую очередь я отправился в помещение Сумирэ и включил ее ноутбук. На твёрдом диске не обнаружилось ничего примечательного. Подробная запись затрат на протяжении их путешествия по Европе, адреса, расписания.

Все данные — деловая и касается работы Мюу.

Никаких личных файлов. Я зашел в меню “Последние документы” — пусто. Быть может, Сумирэ не желала, дабы ее записи попались кому-нибудь на глаза, и удалила их намерено.

Это означало лишь одно: она должна была перенести индивидуальные файлы на дискету и куда-нибудь ее запрятала.

Не верилось, что Сумирэ провалилась сквозь землю, прихватив дискету с собой. Так как у нее в пижаме кроме того не было карманов.

Я перерыл целый ящик стола. Пара дискет, но все это были резервные копии тех файлов, что пребывали на твёрдом диске, или вторая информация, снова же — по работе. Для меня — ничего значительного.

Я сел за стол и начал думать. Если бы я был Сумирэ, куда бы вложил эту дискету? Помещение маленькая, мест, где возможно что-нибудь запрятать, нет.

Точно Сумирэ весьма волновалась, дабы никто так просто не смог прочесть то, что она написала.

Красный чемодан. Само собой разумеется! Единственная вещь в помещении, которую возможно закрыть на ключ.

Похоже, данный полностью новый чемодан был безлюден: он практически ничего не весил, я потряс его — в никаких звуков. И все-таки он был закрыт на четырехзначный код. Я попытался пара комбинаций, каковые Сумирэ, как мне казалось, имела возможность применять в качестве личного шифра: дату ее рождения, адрес, номер телефона, почтовый индекс… Итог нулевой.

Что ж. ничего необычного: комбинации цифр, каковые легко может вычислить любой желающий, точно не годятся для тайного кода.

Тут направляться быть числу, которое Сумирэ постоянно могла бы легко отыскать в памяти, но оно не должно иметь к ней лично никакого отношения. Я стел и продолжительно ломал голову, пока меня внезапно не осенило: я собрал код Кунитати — пригорода, где я жил — 0425. Щелк! — и замок открылся.

В боковой карман чемодана была вложена тёмная матерчатая сумочка. Открыв молнию, я нашёл маленькой ежедневник с зеленой обложкой и дискету. Сперва я открыл ежедневник. Ее простой почерк.

Но полностью никакой осмысленной информации.

Куда ходили и что делали. С кем виделись. Заглавия отелей. Цены на бензин. Меню ужинов.

Торговые марки вин и их вкусовые изюминки. Целый список, сухие строки несложных, практически не связанных между собой слов. Еще больше по большому счету безлюдных страниц без единой записи.

Ведение ежедневника, по всей видимости, не входило в число явных талантов Сумирэ.

Дискета была без заглавия. Только дата — август 19** — была написана характерным почерком Сумирэ на этикетке.

Я засунул дискету в ноутбук и, открыв ее, нашёл два файла, оба — без заголовка, легко “Документ 1” и “Документ 2”.

Перед тем как открыть их, я медлительно осмотрел всю помещение. В стенном шкафу висела одежда Сумирэ. Дальше — ее

очки для плавания, ее итальянский словарь, паспорт. В коробке стола — ее автоматический карандаш и шариковая ручка. Над столом — окно, за ним — пологий скалистый склон. По краю стенки, отгораживающей соседний дом, разгуливает тёмный как смоль кот. Обнажённая квадратная помещение погрузилась в послеполуденную тишину. Я закрыл глаза: в ушах еще шумели волны утреннего пустынного пляжа.

После этого я открыл глаза и напряженно вслушался в звуки настоящего мира.

Их не было.

Я два раза щелкнул мышью по иконке “Документ 1” и открыл его.

ДОКУМЕНТ 1

ЧЕЛОВЕК ТАК УСТРОЕН:

В случае если В НЕГО ВЫСТРЕЛИТЬ, ПОЛЬЕТСЯ КРОВЬ

На данный момент… да, уж в случае если говорить об этом, мое состояние на данный момент — некоторый си-ю-минут-ный итог на долгот пути Судьбы (а вообще-то существуют в Судьбе какие-нибудь иные результаты, не считая “сиюминутных”? — очень занимательный вопрос, но покину его до лучших времен) …итак, я живу на этом греческом острове. Мелком греческом остове, заглавия которого и не слышала до недавнего времени. Правильное время на данный момент… Ч утра, чуть больше.

Само собой разумеется, до восхода солнца еще далеко. Невинные козы сбились в кучку и мирно дремлют, укрытые неспециализированным сном. За окном в поле выстроились в ряд оливковые деревья — возможно, у них имеется еще мало времени, дабы насытиться поздней темнотой ночи.

Что дальше* Ну, как в большинстве случаев, луна.

Мерзнет над крышами и похожа на мрачного монаха, в простертых, как будто бы для подношения, руках которого лежит бесплодное море.

На всем белом свете, где бы я ни была, больше всего обожаю это время суток. Время, в то время, когда я одна, сама с собой. Сижу за столом и пишу.

По всей видимости, восход солнца уже не так долго осталось ждать. И вот уже новое солнце, как будто бы Будда, показавшийся на свет из материнской подмышки (левой либо правой?), огромным шаром выкатится из-за горных вершин. Чуть позднее тихо проснется рассудительная Мюу.

Часов в шесть мы, возможно, уже приготовим легкий ланч, перекусим, а позже, перемахнув через гору за отечественным домом, отправимся на берег моря, неизменно красивый.

И перед тем, как начнется еще один сутки — совершенно верно так же, как в большинстве случаев начинаются все отечественные дни тут, — я планирую (засучив рукава!) закончить сегодняшнюю порцию собственной работы.

Если не считать нескольких долгих писем, то и не помню, в то время, когда я в последний раз писала что-нибудь только для себя. В далеком прошлом это было, и вообще-то у меня ни при каких обстоятельствах, впредь до настоящего момента, не было ни мельчайшей уверенности, что я могу писать прекрасно. Куда уж в том месте до уверенности, что “я могу писать хорошие тексты”!

Пне и в голову не приходило думать так — ни разу в жизни, с самого рождения. Легко я писала, по причине того, что не имела возможности не писать.

Отчего же я не имела возможности не писать? Обстоятельство понятна. Дабы о чем-то думать, необходимо было для начала это что-то перевоплотить в слова на бумаге.

Так было неизменно, сколько себя не забываю, с самого раннего детства. В то время, когда мне что-то неясно, я подбираю слова, разбросанные у меня под ногами — одно, еще одно, и пробую строить из них фразу. В случае если эта фраза не оказывает помощь, я опять разбиваю ее на слова, а слова разбрасываю, дабы после этого выстроить что-то новое.

Проделав эту манипуляцию пара раз, в итоге, я имела возможность о чем-то думать так же, как это делают остальные люди. Писать для меня не было чем-то нудным либо мучительным. Так же увлеченно, как другие дети собирают прекрасные камешки либо желуди, я самозабвенно писала.

Забрать бумагу, карандаш и начать писать одно предложение за вторым для меня так же конечно, как дышать. И наряду с этим — думать.

В случае если всегда, в то время, когда соберешься о чем-то поразмыслить, необходимо пройти через все это, дабы добраться до какого-либо вывода, по всей видимости, требуется кошмар как много времени, возможно сообщите вы. А быть может, и не сообщите. Но это вправду отнимало много времени.

В то время, когда я получала образование начальной школе, окружающие кроме того вычисляли меня “умственно отсталой”. Я не имела возможности угнаться за одноклассниками в учебе.

Вследствие этого выпадения из нормы я ощущала себя белой вороной. Но, к концу начальной школы это чувство всецело ушло. Я обучилась до некоей степени подстраиваться под окружающий мир.

Но это выпадение из нормы само по себе сиделогде-то у меня в — уже по окончании окончания университета и впредь до того мига, в то время, когда я порвала всякие отношения с миром “формальных людей”.

Как безмолвная змея в зарослях травы.

Итак, Тезис текущего момента.

“Повседневное определение собственной личности при помощи составления буквенных комбинаций”.

Не так ли?

Как раз так!

Дело в том, что по сей день я уже написала уйму различных текстов. Писала систематично — практически ежедневно. Как будто бы стою на огромном, бескрайнем пастбище и в одиночку усердно кошу траву, а она все растет и растет с дикой скоростью.

Сейчас кошу тут, на следующий день — в том месте… и в то время, когда, сделав круг по всему пастбищу, возвращаюсь к тому месту, откуда начала, в том месте, как ни в чем ни бывало, опять шелестит густая высокая трава.

Но встретив Мюу, я практически совсем прекратила писать. Из-за чего, весьма интересно? К. говорил мне о теории “fiction = transmission”, и она звучит в полной мере убедительно.

Кое-что теория эта вправду растолковывает достаточно совершенно верно.

Но мне думается, что отнюдь не все. Уф! Не пора ли обучиться мыслить несложнее?

Несложнее… Несложнее…

Вероятнее, я думать — конечно же, только в моем почитании того, что такое “думать”. Я живу рядом с Мюу, и это состояние близости судеб похоже на две ложки, сложенные совместно, одна в другую; с Мюу пеня несет куда-то (по всей видимости, направляться заявить, что “куда-то” — место совсем непонятное), а я лишь и думаю: “Н-да… очень… А, ну и хорошо, пускай несет!”

Вот и получается: дабы так хорошо приблизиться к Мюу, мне необходимо максимально освободиться от лишнего груза. Кроме того такое основополагающее занятие, как “думать”, неизбежно делается для пеня ощутимой ношей. Вот в этом-то все и дело.

И какое количество бы в том месте мое пастбище ни зарастало травой — я об этом больше знать не знаю, вот еще! Легко заваливаюсь в густую траву, глаза — в небо, и наслаждаюсь проплывающими белыми тучами. Вверяю собственную судьбу их течению.

Тихо отдаю собственный сердце пронзительно свежему запаху трав, шепоту ветра. Знаю я что-то либо не знаю, какая отличие — все это для меня уже безразлично.

Нет, не так! Все это для меня было безразлично сначала. Мне необходимо стараться правильнее излагать собственные мысли. Точность… Точность…

Я осознаю, что моим правилом — правилом Человека Пишущего — было лепить фразы из того, что я в конечном итоге знала (либо о чем имела представление), но делать это так, как если бы в данную 60 секунд я ничего об этом не знала. Когда я сообщу себе: “А вот это я совершенно верно знаю! Гробить время и силы на то, дабы писать об этом? Ну уж нет!” — все, моему писательству финиш. Все-таки я не могу двигаться “по большому счету куда угодно”.

Сообщу конкретнее.

К примеру, думаешь о ком-то: “Вот этого человека я знаю прекрасно! Нечего тут копаться в подробностях, все превосходно!” — и пребываешь в полном душевном равновесии. В случае если я либо вы будем так поступать, вероятнее, нас жестоко предадут.

Во всем, в чем, как нам думается, мы достаточно здорово разбираемся, запрятано еще ровно столько же, в чем мы полностью не разбираемся.

Познание — ВСЕГО ЛИШЬ СУММА НЕПОНИМАНИЙ.

В данной мысли (лишь между нами!) — сущность моего скромного метода познания мира.

Так как в отечественном мире “знаю” и “не знаю” в действительности напоминают сиамских близнецов — так же фатально неразлучны и хаотично перемешаны между собой.

Смешение… Смешение…

И по большому счету, разве кто-то способен совершенно верно совершить границу между морем и тем, что в нем отражается? Либо сообщить, чем падающий ливень отличается от одиночества и печали?

Так-то вот. И посему я героически отказываюсь копаться в том, что такое “знаю” и “не знаю”. Это — моя отправная точка. (В случае если задуматься, такая начальная позиция — легко жуть, хуже не бывает.

Но куда ж деться, человеку необходимо от чего-то отталкиваться, дабы двигаться дальше. Так так как, а?) Вот потому и пришло ко мне познание того, что все неразрывно связано между собой: стиль и тема, объект и субъект, следствие и причина, я и суставы моей руки. Все, что имело возможность просыпаться, высыпалось на кухонный пол и смешалось в одну кучу — соль, перец, мука, крахмал, в случае если возможно так выразиться.

Я и суставы моей руки… Да уж… Я именно застукала себя на том, что сижу на данный момент за компьютером и снова с хрустом сжимаю пальцы. Эта плохая привычка возвратилась ко мне практически сразу после того, как я бросила курить. Сперва — хрусть-хрусть — я попеременно выбираю пальцы правой руки, после этого — хрусть-хрусть — левой.

Само собой разумеется, кичиться тут особенно нечем, но все же я могу хрустнуть пальцами дико звучно, к тому же с таким мерзким сухим звуком, словно бы рядом кому-то без всякого оружия свернули шею.

В то время, когда я получала образование младших классах, никто из мальчишек-одноклассников не имел возможности побить мой рекорд по громкости хруста.

Приблизительно в то время, когда я уже поступила в университет, К. в один раз деликатно намекнул, что “мастерство” хруста пальцами — не совсем то, чем направляться особенно гордиться. И девочке, в то время, когда она достигает определенного возраста, вовсе необязательно устраивать победный грохот костей — по крайней мере, на людях, потому, что в таких ситуации она выглядит полностью, как Лотте Пенья в фильме “Из России с любовью”.

Мне оставалось лишь (весьма интересно, а из-за чего раньше, до К, мне об этом никто не сказал?) — да, оставалось лишь призадуматься: “Да-а-а… Вот оно как…”, собрать волю в кулак и покончить с данной привычкой. Я обожаю Лотте Ленья, но быть похожей на нее… ну уж нет. И все же, бросив курить, нежданно для себя самой я стала внезапно подмечать, что частенько, в то время, когда сижу за столом и пишу, я начинаю бессознательно хрустеть пальцами.

Хрусть-хрусть-хрусть-хрусть хрусть… Пеня кличут Бонд. Джеймс Бонд.

Но возвращусь к тому, с чего начала. Времени-то практически нет: тормознуть по дороге, забежать куда-нибудь — совсем его не осталось. И Лотте Пенья — всевышний с ней, на данный момент не до нее. Нет у меня ни 60 секунд, дабы зависать на метафорах. Как я уже написала, понятия “знаю” (“полагаю”) и “не знаю” существуют в нас совместно, обреченные дробить одну жилплощадь на двоих.

Но многие люди живут, поделив их между собой ширмой, — для удобства.

Да так как так оно и приятно, и комфортно! А я с легким сердцем выкидываю эту ширму куда подальше. Для меня легко немыслимо поступить в противном случае: что-что, а все эти перегородки я просто не выношу!

Таковой вот я человек!

В случае если разрешите еще раз воспользоваться примером сиамских близнецов, увижу: вовсе не обязательно, дабы они постоянно пребывали в полном согласии между собой. Либо неизменно страстно хотели осознать друг друга. Значительно чаще обстановка выглядит именно с точностью до напротив.

Правая рука не ведает, что планирует сделать левая, а левая не ведает, что желает сделать правая. Да и мы сами существуем совершенно верно так же — доходим до полной разрухи в голове, теряемся в пространстве, и в итоге… бабах! — с грохотом врезаемся во что-то.

Что я желаю тут сообщить, практически кратко. В случае если человек пытается вынудить мирно сосуществовать на одной территории собственные “знаю” (“полагаю”) и “не знаю”, ему пригодятся изощренные контрмеры. Этими ответными мерами — Дада, совсем правильно! — являются размышления.

Иными словами — то, за что возможно прочно зацепиться.

В противном случае, наверняка, мы будем двигаться неисправимым и порочным курсом “на столкновение с предметами”.

Вопрос.

Итак, что же все-таки делать человеку, дабы не через чур погрязнуть в важных раздумьях (раскинуться в поле и праздно следить за плывущими белыми тучами, слушая, как растет трава) и наряду с этим умудриться избежать состояния, в то время, когда — бабах! — врезаешься в предметы? Тяжёлый вопрос? Вовсе нет! С позиций чистой логики — несложнее не бывает. C’est simple.

Необходимо видеть сны.

Неизменно. Войти в мир сновидений и оттуда уже не возвращаться. Жить в том месте всегда.

Во сне вовсе не требуется отделять одно от другого. Совсем не требуется. Потому, что сначала в том месте не существует ничего кроме того отдаленно похожего на разграничительные линии.

Ясно, что во сне практически не происходит столкновений спредметами, а вдруг кроме того они случаются, от них не больно.

А вот действительность — другая. Действительность кусается.

Действительность… Действительность…

Когда-то в далеком прошлом на пресс-конференции по окончании премьеры фильма “Дикая банда” режиссера Сэма Пекинпа одна журналистка, подняв руку, задала вопрос: “Сообщите, из-за чего в картине вам необходимо было показывать так много крови? В чем обстоятельство?” Сказала она это достаточно быстро. Один из актеров, снимавшихся в фильме, — Эрнест Боргнайн — с некоей растерянностью на лице забрал слово: “Вы разрешите*..

Леди, человек так устроен: в случае если в него выстрелить, польется кровь”.

Данный фильм вышел в самый разгар войны во Вьетнаме.

Я обожаю эту реплику. Пожалуй, она и имеется база действительности. То, что еле делитсяна части, необходимо так и принимать — как неделимое.

И пускать кровь. кровопролитие и Выстрел.

ВЫ РАЗРЕШИТЕ? ЧЕЛОВЕК ТАК УСТРОЕН: В случае если В НЕГО ВЫСТРЕЛИТЬ, ПОЛЬЕТСЯ КРОВЬ

Вот как раз исходя из этого я и начала писать. Я думаю — так, как в большинстве случаев это делаю, — и оказываюсь в пространстве без названия и границ, пространстве постоянных мыслей. В том месте, в меня, происходит зачатие — зарождается видение: еще незрячий зародыш по имени Познание плавает, окруженный мировыми, всепоглощающими околоплодными водами Непонимания.

Возможно, в этом и имеется обстоятельство, по которой пои произведения невыносимо, чудовищно долги, и к концу (вот как на данный момент) повествование по большому счету выходит из-под контроля. Поддерживать эту “линию снабжения” с соответствующими ей размерами поставок я еще не может — нет нужных навыков. Не может технически.

Да, пожалуй, и морально также.

Но эго — не роман. Как бы лучше обозвать то, что я пишу? В сущности, это всего лишь текст.

Вовсе нет потребности стремиться к успешному финалу. Я вслух над тем, что сию 60 секунд приходит мне в голову. В этом нет ничего похожего на моральную ответственность. Я всего лишь… (да? нет?) …думаю.

Сейчас — довольно продолжительное время — я ни о чем особенно не думала, да и некое время в будущем вряд ли буду о чем-то без шуток думать.

Но на данный момент, не смотря ни на что, я думаю. И думать буду еще до восхода солнца.

Все же, говоря так, я не могу избавиться от своих “ветхих привычных”, каковые всегда рядом, — моих мрачных подозрений. Быть может, я убиваю собственный время и энергию для чего-то полностью тщетного? Надрываясь, усердно тащу тяжелую бадью с водой в том направлении, где всех в далеком прошлом замучили нескончаемые дожди?

Не пора ли мне прекратить эти никому не необходимые телодвижения и просто отдаться естественному потоку?

Столкновение? А фактически, на что оно похоже — “столкновение”?

Сообщу в противном случае.

М-м… О чем это я?

Ах да, вот о чем.

Пишу всю эту бредятину, а значительно честнее было бы опять нырнуть в теплую постель и ласкать себя, думая о Мюу. Вот что.

Мне весьма нравится линия ее бедер, я обожаю ее белые как снег волосы. На голове они совсем белые, а в паху — полный контраст — иссиня-тёмные и растут необычной формой. В мелких тёмных трусиках ее попка весьма сексуальна.

Не могу никак остановиться: все воображаю эти совсем тёмные волосы, растущие буквой Т, под такими же тёмными трусиками.

Ну все, хватит об этом! на данный момент же забери себя в руки и прекрати! Необходимо вырубить выключатель (щелк!), дабы наконец разомкнуть цепь тщетных сексуальных фантазий и сию же 60 секунд без шуток настроиться на эти записи.

Я желаю израсходовать драгоценное время до восхода солнца на что-то ответственнее сексуальных фантазий.

Что полезно, а что нет — пускай решает кто-то второй и где-то в другом месте. И что они в том месте решат — мне наплевать, я и чашки ячменного чая за это не дам!

Так, да?

Да, лишь так!

А потому — давай дальше, вперед!

Говорят, попытка пересказать сон в собственном литературном произведении (будь то настоящий сон, что вправду когда-то приснился, либо же некое видение, рожденное творчеством) — депо достаточно рискованное. Так как только единицы из писателей, наделенные Талантом, способны посредством слов воссоздать гармонию иррациональных связей, которая существует в снах. Согласна.

И все-таки, не обращая внимания на это мысль, желаю, набравшись смелости, поведать тут собственный сон. Он приснился мне совсем сравнительно не так давно. Я записываю его как некоторый факт, имеющий отношение ко мне лично.

Тут я — всего лишь добросовестный кладовщик, и литературное уровень качества повествования практически не имеет значения. (Да? А в действительности?)

Честно говоря, мне и раньше снились сны, по смыслу чем-то похожие на данный. Различаются подробности. Места различные.

Но неспециализированная канва неизменно одинаковая.

И боль, в то время, когда я просыпаюсь от этих снов, также однообразная (по продолжительности и силе). Как ночной поезд, что перед слепым поворотом любой раз дает гудок, так и в этих моих снах навязчиво повторяется одинаковая тема.

“СОН СУМИРЭ”

(Эту часть буду писать от третьего лица. Так рассказ окажется правильнее.)

Сумирэ поднимается по долгой винтовой лестнице, дабы встретиться с мамой, которая в далеком прошлом погибла. Должно быть, мама ожидает на самом верху данной лестницы. Мама что-то желает сообщить Сумирэ.

Что-то крайне важное, Сумирэ легко обязана это определить, дабы жить дальше. Сумирэ страшно: она в первый раз видится с мертвецом и к тому же не знает, что за человек — ее мама.

Может, ненавидит Сумирэ либо злится на нее (из-за чего — неясно). Но Сумирэ неимеетвозможности отказаться от встречи с мамой. У нее имеется лишь данный единственный шанс.

Первый и последний.

Долгая лестница. Сумирэ все взбирается и взбирается наверх, но никак неимеетвозможности добраться до ее финиша. Сумирэ задыхается на ходу, но продолжает восхождение в том же темпе.

А время ее истекает: мама не останется в этом строении очень долго. На лбу Сумирэ выступил пот. Ну вот, наконец-то, последняя ступень.

На самом верху — просторная площадка, в конце ее, прямо по ходу — стенки. Прочная каменная стенки. В ней, совершенно верно на уровне лица — круглая дыра, похожая на вентиляционное отверстие.

Узкая, диаметром где-то сантиметров пятьдесят.

В этот самый момент мама Сумирэ вся как-то съеживается, и ее, словно бы насильно, начинает за ноги засасывать вовнутрь дыры. Сумирэ осознаёт: время, отпущенное ей, истекло.

Мама лежит в узком пространстве дыры, лицо устремлено прямо на Сумирэ. Она наблюдает так, как будто бы умоляет ее о чем-то. С первого взора Сумирэ осознаёт, что эта дама — ее мать. “Тот человек, что дал мне тело и душу.

Но эта мама почему-то отличается от мамы на фотографиях в домашнем альбоме. Настоящая мама — прекрасная и весьма юная. А дама в альбоме точно не моя настоящая мама, — думает Сумирэ. — Папа одурачил меня”.