Философская публицистика 1850‑1860‑х годов: герцен о судьбах россии и европы

Разочарованный в европейской системе и Европе сокровищ, Герцен В первую очередь 1850?х годов – и чем дальше, тем определеннее – обращает собственные взгляды к Российской Федерации, отныне связывая с ней и лишь с ней (как бы в пику не оправдавшей его надежд Европе) собственные, не стёртые с лица земли до конца революцией 1848 г. упования и чаяния на будущее преображение мира. В сознании философа – и Герцена писателя – происходит глобальная перестройка жизненных культурных приоритетов и ориентаций.

Бывший западник, сейчас он ищет помощи у славянофилов, находя родные себе идеи в их твёрдом противопоставлении «плохой», «вырождающейся» Европы, изначально лишенной духовной судьбы и пробивающейся ее суррогатами, и России как кладезя духовных сокровищ, каковые пока не видны гордому западному уму, но в то время, когда?нибудь проявятся во всей собственной неимоверной энергетической мощи. За славянофилами Герцен поэтизирует сохраненный в русской крестьянской среде общинный дух бескорыстной помощи и взаимной любви ближнему и видит в нем альтернативу распространенному на Западе эгоистическому торгашескому духу буржуазного накопительства.

Одновременно с этим герценовское познание общины отличается от славянофильского. В случае если для традиционалистов?славянофилов вера русского крестьянина?общинника в царя и Бога как его «земного помощника» имеется условие национальной крепости и единства России, то для Герцена царь и Бог, живущие в сознании русского крестьянина, имеется то, что именно мешает ему выйти к горизонтам настоящей умственной, а следовательно, и политической свободы.

Лишь просветив невежественное крестьянское сознание, избавив его от Бога и идолов царя, возможно сохранять надежду на появление в крестьянской среде импульса революционного противостояния деспотической государственности. В крестьянине, так, обязана пробудиться независимость «лица», личности, талантливой оказать отпор произволу и государственному насилию.

Но при сохранении коллективистского, общинного духа, как бы страхуемая им, получившая независимость личность не сможет превратиться в заботящегося лишь о собственном кошельке буржуазного индивидуалиста западноевропейского толка. Отказав Европе в способности к революционному преобразованию действительности, Герцен перенес надежды на Россию. То же случилось и с идеей социализма: в случае если социализм, рожденный на волне неприязни к буржуазному строю, не может быть осуществлен на собственной отчизне – в Европе, то он может получить второе рождение в юный и полной тайных могучих сил России, чья давешняя предрасположенность к общинным формам судьбы толкуется Герценом как предощущение и инстинктивное нащупывание социалистического идеала.

Не без определенного влияния Бакунина, ставшего к тому времени броским теоретиком бунтарского социализма и революционного анархизма, и собственного ближайшего приятеля Огарева, разделявшего многие бакунинские воззрения, Герцен формирует целое историософское учение о России и судьбах Европы, которое интересным образом синтезировало в себе элементы западнических, славянофильских и концепций и социалистических идей и оказало действие на взоры не одного поколения оппозиционной русской интеллигенции, начиная от народников 1870?х годов и заканчивая эсерами?максималистами и поздним А. А. Блоком – автором поэмы «Двенадцать» и стихотворения «Скифы». В современности, полагал Герцен, действуют три замечательные силы, начала либо фактора, во многом изоморфные тем, каковые формировали вид Европы на рубеже ветхой и новой эры.

В древности это были: «сила» Римской империи, снаружи могучей, но разлагающейся изнутри, по причине того, что пришел срок ее исторической смерти; «сила» вторгшихся на территорию Рима безжалостных германских племен, диких, неотёсанных, враждебных цивилизации и культуре, но выполненных энергии, стихийного буйства свежих играющих сил; и, наконец, третья – духовная – «сила» евангельского учения, облагородившая и очеловечившая дикарей?завоевателей и послужившая базой заложенной ими на развалинах языческой Римской империи новой христианской цивилизации. В этих условиях разлагающемуся Риму соответствует вырождающаяся цивилизация Западной Европы.

Германским безжалостным племенам соответствуют юные славянские народы, которым скоро предстоит выйти на историческую арену и поразить держащихся за собственную цивилизованность европейцев стихийной «скифской» мощью (Герцен придерживался теории, что скифы были предками славян). Евангельскому же учению соответствует учение социализма – новой атеистической религии, высвобождающей здоровое этическое ядро христианской вести из?под вековых церковных, национально?монархических и новейших буржуазных искажений и призванной одухотворить и возвысить современных славянских дикарей.

Намеки на данный круг идей появляются уже в кризисной книге «С того берега», окончательное оформление приобретая в статьях «Русский социализм и народ» (1851), «Русское крепостничество» (1852) и в историко?публицистическом произведении «О развитии революционных идей в Российской Федерации» (1851). В данном произведении Герцен предпринимает попытку разглядеть развитие русской социальной и политической мысли, и искусства и культуры как пребывающих в постоянном и возможно революционном конфликте с «ужасным» самодержавием, пресекающим каждый вольный поиск истины и с фанатическим упорством портящим лучших русских интеллигентов, готовых честно помогать делу преобразования Отечества на началах подлинной человечности и широкого демократизма.

Но бросче всего антиевропейские настроения Герцена в сочетании с апологией «скифской» стихийности русского народа, якобы заключающей в себе немыслимые духовные достатка, превосходящие все успехи западной цивилизации, сказались в очерковом цикле «начала и Концы» (1862–1863). Идеи цикла были с восхищением восприняты Бакуниным и Огаревым и бессердечно высмеяны Тургеневым в его романе «Дым».

Во второй половине 1860?х годов Герцен начинает понемногу освобождаться от влияния Бакунина и подвергает критическому переосмыслению его и собственную концепцию русской стихийности, чреватой великим революционным взрывом, в огне которого обязана сгореть и обновиться немощная европейская культура. Так, в цикле писем «К ветхому товарищу» (1869), написанном незадолго до смерти, он конкретно обращается к Бакунину с просьбой отказаться от поэтизации стихийных начал русского духа, потому, что бунтарский импульс без умственного, интеллектуального освобождения человека не приведет ни к чему, не считая тщетного разрушения культурных достатков, накопленных человечеством за века его существования, и прямо показывает на страшную неясность известной формулы великого анархиста «разрушение имеется творческая страсть».