Герцен – политический эмигрант. создание вольной русской типографии

Практическим выходом из кризиса финиша 1840?х годов стало для Герцена создание Вольной русской типографии. Она была создана в 1853 г. в Лондоне, где автор, отказавшись возвратиться по требованию правительства в став и Россию так политическим эмигрантом, обосновался в 1852 г. и где прожил, влившись в среду европейской революционной эмиграции, до 1865 г. Главными достижениями деятельности Вольной типографии стали издания на русском альманаха «Полярная звезда» (1855–1868) и газеты «Колокол» (18571867).

В различные годы в «Полярной звезде» были опубликованы запрещенные к напечатанию в Российской Федерации политические стихотворения Пушкина, Лермонтова, Рылеева, материалы о декабристах, переписка Белинского с Гоголем, снова опубликовано некогда так поразившее Герцена своим антиправительственным пафосом «Философическое письмо» Чаадаева; иногда публиковались очерково?публицистические произведения самого писателя. Фактически литературные публикации в «Полярной звезде» не были преобладающими; это был альманах идеолого?политического, а не чисто эстетического направления.

Однако, большой художественный уровень многих литературных публикаций альманаха, очень популярного у русских читателей, делал это издание во многом сомасштабным ведущим журнальным изданиям России того времени, и в первую очередь изданию «Современник», в том числе и в отношении эстетико?художественной образцовости. Публикации «Колокола» стали живым откликом на события в Российской Федерации, которые связаны с реформаторской деятельностью царя Александра II и, первым делом, с подготавливаемой с конца 1850?х годов отменой крепостного права, осуществленной в 1861 г. Сначала Герцен, создатель главной массы публикаций в «Колоколе», приветствовал энергичные начинания Александра II, но уже в начале 1860?х годов, не заметив какое количество?нибудь настоящих результатов официально провозглашенной отмены крепостнических взаимоотношений, и особенно по окончании 1863 г., в то время, когда русскими армиями было подавлено восстание в Польше, потребовавшей независимости от России, автор меняет собственный отношение к царю?реформатору и подвергает резкой, подчас убийственной критике как его внешнюю, так и внутреннюю политику.

«Прежнее и думы»

С 1852 г. Герцен трудится над главным трудом собственной жизни – огромной мемуарной эпопеей «Прежнее и думы». В общем итоге работа над книгой заняла более полутора десятилетий: последние части писались в конце 1860?х годов и были опубликованы уже по окончании смерти писателя, наступившей в 1870 г.

«Прежнее и думы» тяжело отнести к какому?то определенному жанру. «Мемуарная эпопея» – это современное наименование, характеризующее лишь две жанровые изюминки герценовской книги: во?первых, ее определенно мемуарный темперамент, т. е. воспроизведение в ней в полной мере конкретных исторических фактов, событий и участвующих в них настоящих исторических лиц, а во?вторых, сам грандиозный охват изображаемого как во времени (от 1812 г. до второй половины 1860?х годов), так и в пространстве (русская жизнь и жизнь европейская – французская, британская, швейцарская, итальянская и, косвенно, вторых государств-членов Евросоюза). Вместе с тем единство книги создается за счет единства сознательно субъективной авторской интонации, которая как будто бы растворяет в себе все объективные факты, прихотливо преломляя их и часто связывая между собой по случайной, личной, значимой только для автора ассоциации.

Из этого изобилие в книге как бы пересекающих главное повествование интимно лирических признаний и публицистически острых рассуждений на политические, философские, историософские и иные темы. Подчеркивая личную неповторимость собственного личного, лично?людской взора на вещи, Герцен в одном из предисловий писал о том, что «Прежнее и думы» «не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге».

В другом предисловии он показывает на то, что его книга «не столько записки, сколько исповедь, около которой, по поводу которой собрались в том месте?сям схваченные воспоминания из Прежнего, в том месте?сям остановленные мысли из Дум». «Прежнее и думы» – это исповедь на фоне Истории. В этом отношении примером для Герцена во многом были «Исповедь» Ж. Ж. Руссо и, в еще большей мере, «Поэзия и Правда» И. В. Гете – автобиографическое повествование, в котором жизнь личности, повествующей о собственном духовном становлении, рассматривается на значительно более широком, чем у Руссо, историческом фоне.

Погруженность автобиографического храбреца Герцена в Историю, его сообщение с ней четко видны уже в первой частикниги «университет и Детская (1812–1834)», которую уместно сопоставить с двумя вторыми хорошими автобиографическими повествованиями о детстве, юности и отрочестве, показавшимися в русской литературе примерно одновременно с этим, в середине 1850?х годов, – автобиографической трилогией Л. Н. Толстого и повестью С. Т. Аксакова «Детские годы Багряна внука». Во всех трех произведениях изображается детство дворянского мальчика, утонченного, чувствительного, озабоченного нравственными вопросами, остро реагирующего на житейскую фальшь, несправедливость и ложь.

Но мир переживаний и чувств мелких храбрецов Толстого и Аксакова – это камерный, замкнутый мир, ограниченный близкими и семьёй людьми, мир, что как словно бы изолирован от Истории, в котором не бушуют исторические вихри. В отличие от них храбрецу Герцена тесно в домашнем мире, что он с раннего детства чувствует подавляющим, если не деспотическим, и спасение от которого пробует обнаружитьстороне, за его пределами – в том месте, где вершится История, взрывающая устоявшийся, налаженный быт и взывающая к его преобразованию и радикальному реформированию.

В случае если храбрецы Толстого и Аксакова – мальчики?созерцатели, всего лишь заинтересованно замечающие за тем, что происходит с ними и около них, то храбрец Герцена – мелкий мятежник, неизменно готовый стать в мятежную оппозиционеров к существующему. Исходя из этого для Герцена очень важно подчернуть, что появился он в значимом для русской истории 1812 г., опаленный его огненным дыханием, и еще более принципиально важно выделить сообщение собственного отроческого «нравственного пробуждения» с 1825–1826 годами – временем выступления декабристов и последовавшей за ним казни пятерых «мятежников», ознаменовавшей начало нового, ужасного и, в глазах Герцена, беспрецедентного по собственному насилию николаевского царствования.

Русской судьбы николаевских времен посвящены три следующие части «Прежнего и дум»: ссылка часть –«и вторая Тюрьма (1834–1838)», третья часть –«Владимир?на?Клязме (1838–1839)» и четвертая часть –«Москва, Новгород и Петербург (1840–1847)». Уже сами заглавия частей показывают, под каким углом зрения Герцен склонен разглядывать собственную жизнь этих десятилетий: Новгород и Владимир – города, куда он был насильственно, по распоряжению правительства, выслан из Москвы, города его «ссылки».

Образ храбреца – «мятежника», независимо мыслящей личности, бросающей вызов авторитарно?бюрократической машине власти, – центральный образ этих частей книги. В один момент Герцен дает в них широчайшую галерею портретов собственных современников: от ближайших друзей, таких, как историки В. В. Пассек и Т. Н. Грановский, писатель Н. Х. Кетчер (любимейший приятель Н. П. Огарев остается вне описаний, как совершенная фигура, не подлежащая не только критике, но кроме того взвешенной, отстраненной характеристике, талантливой уничтожить заданную идеальность), до людей, с которыми автор не был связан столь родными отношениями, но с которыми так или иначе сообщался и контактировал в 1830?1840?е годы, до собственного отъезда за границу. Среди них такие знаменитости, покинувшие броский, большой след в русской культуре, как П. Я. декабрист и «Чаадаев без декабря» М. Ф. Орлов; философ Н. В. архитектор и Станкевич А. Л. Витберг, создатель первого проекта храма Христа Спасителя; критики В. Г. Белинский и В. П. Боткин; славянофилы А. С. Хомяков, К. С. Аксаков, братья И.В. и П. В. Киреевские и многие, многие другие.

Герцен – непревзойденный мастер «литературного портрета» настоящей исторической личности. Характеристики, каковые он дает изображаемому лицу: от физиогномических и поведенческих до внутренних, раскрывающих «тайну души», – неизменно обстоятельны, правильны и метки и одновременно с этим емки и широки в том смысле, что писателю подчас достаточно двух?трех штрихов, дабы перед читателем появился образ живого человека, владеющего не только личным рисунком души, но и особенной, «атмосферной» связью со своей эрой, с историческим временем, в котором он появился, вырос и сформировался как личность.

В этом кроме этого проявляются неспециализированная приверженность Герцена исторической теме и его необычный исторический детерминизм, при всем собственном крупномасштабном захвате и глубокой философской оснащенности по?собственному ограниченный. Все изображаемые в книге представители русской культуры 1830?1840?х годов оказываются у Герцена жертвами собственного времени – мрачной николаевской эры, вынуждающей их или к невольному приспособлению к господствующим официальным вкусам национальной идеологии, или – потому, что открытое сопротивление нереально – к пассивному, внутреннему противостоянию ей.

Талантливых на внутреннее сопротивление Герцен в четвертой части именует «отечественными», имея в виду в первую очередь круг западников, к которому в то время он принадлежал сам и к лучшим представителям которого относил: Орлова и Чаадаева – людей, по его определению, «разлагаемых потребностью политической деятельности и не имеющих возможности найтиться в четырех семейной жизни и стенах кабинета»; Грановского, что, не обращая внимания на николаевский официоз, враждебный культурным завоеваниям новой Европы, публично, на лекциях, читаемых в университете, высказывал симпатии европейскому духу прогресса, и Белинского с его «выстраданным, желчным отрицанием» зол русской судьбы, разоблачаемых им в критических статьях, аналогичных, по образному выражению Герцена, «обвинительным актам», «трепещущим от негодования». К тем же, кто, быть может, вопреки собственным субъективным жаждам, объективно подчинился эре, Герцен причисляет классических таких западников – близких и оппонентов славянофилов им по патриотическому настроению культурных деятелей того времени, как филолог и поэт С. П. Шевырев, историк М. П. Погодин и других, именуя их всех совокупно «не отечественными».

К ним ко всем возможно отнесена фраза, сообщённая им о братьях Киреевских: «Сломанность этих людей, заеденных николаевским временем, была очевидна». Развивая собственные теории о необходимости полного подчинения традиции и религиозному авторитету церкви, они, по Герцену, в действительности появились неявными приверженцами того самого консервативного николаевского официоза, что по своим культурным вкусам, как люди интеллектуально развитые, обширно образованные и мыслящие, они не могли принять и от которого в быту отворачивались с негодованием.

Но на это, идущее от 1840?х годов отношение к славянофилам у Герцена накладывается иное, в котором очевидно просматриваются нотки сочувствия к ним и к их уникальному учению. Переживший провал собственных прогрессистских западнических упований, создатель «Прежнего и дум» сейчас уже не так строго делает выводы собственных прежних оппонентов.

По?прошлому не принимая их «иконописных совершенств» и не разделяя их «преувеличенного… эмоции народности», он, однако, готов признать, что славянофилы уже тогда, в 1840?е, видели очень многое из того, что полностью было скрыто от глаз враждовавших с ними западников. В случае если в славянофильском учении, провозглашает Герцен, была какая?то сила и действительно, то заключалась она не в идее подчинения «раболепной византийской церкви», а «в тех стихиях русской судьбы, каковые они (славянофилы – С.Т.) открыли под удобрениями неестественной цивилизации». Характерно, что эпиграфом к главе «Не отечественные», где идет обращение о славянофилах, Герцен берет собственные же слова из размещённого в 1861 г. в «Колоколе» некролога К. С. Аксакову: «…мы, как Янус либо как двуглавый орел, наблюдали в различные стороны в то время, как сердце билось одно».

Пятая частькниги «Париж – Италия – Париж (18471852)» складывается из двух разделов: «Перед революцией и по окончании Рассказ» и «нея о домашней драме». Первый раздел посвящен нахождению Герцена за рубежом во время революционных событий 1848–1849 гг. во Франции и первых лет по окончании революции – до политического переворота, осуществленного в 1851 г. всенародно избранным президентом Луи Наполеоном, заявившим себя в 1852 г. новым императором Наполеоном III.

Второй раздел посвящен разыгравшейся на фоне этих бурных политических событий домашней драме Герцена – увлечению его жены Натали Г. Гервегом, мучительным переживаниям автора по поводу произошедшего, его отчаянным попыткам выяснения взаимоотношений с Гервегом, страданиям самой Н. А. Герцен, разрывавшейся между долгом и чувством, и ужасным событиям, ставшим необычным ужасным итогом домашней драмы: смерти мелкого его матери и сына Герцена на протяжении кораблекрушения и последовавшей скоро за этим смерти Натали. Герцен прямо связывает собственный разочарование во французской революции, приведшей сперва к «республике консерваторов», а позже к национальному, имперскому насилию Наполеона III, со своей личной катастрофой и, верный концепции исторического детерминизма, пробует во всем, что случилось с ним в его личной жизни, найти последствия замечательных исторических сдвигов, происходящих во всей Европе.

Так, Гервег, не обращая внимания на его революционные совершенства, объявляется Герценом похабным и самовлюбленным «романтиком» – эгоцентриком, человеком прекрасного, эффектного жеста, за которым не следует ничего, не считая инфантильного жажды удовлетворять собственные прихоти, не считаясь с заинтересованностями вторых людей, а его супруга Эмма, благоговеющая перед величием мужа – «революционера», – духовно плоским существом, мещанкой, неспособной отличить подлинно человеческого и подлинно революционного величия от их жалких подобий. Оба они, по Герцену, принадлежат к «ветхому миру», отживающему миру ветхой Европы, ошибочно принимающей собственный «похабное» революционное энтузиазм за зарю подлинного обновления, в то время как себя самого и собственную жену Натали, образ которой, при всей его психотерапевтической достоверности, сознательно и выделено идеализирован, автор относит к людям, в которых уже пробудились ростки новой свободы, новых, по?настоящему гармоничных людских взаимоотношений.

Последние три части книги: шестая– «Англия (18521864)», седьмая –«Вольная русская Колокол и «типография»», и последняя восьмая часть –«Отрывки (18651868)» повествуют об британской эмиграции Герцена, об организации им в Лондоне деятельности русской и Вольной типографии по изданию газеты «Колокол», и о жизни в поездках и Швейцарии в Италию и Францию в конце 1860?х годов. Последние части отличаются от прошлых практически полным отсутствием в них личного, автобиографического элемента.

В 1857 г. Герцен женится на Н. А. Тучковой?Огаревой, бывшей жене приятеля Огарева, – с его немногословного согласия и не разрывая взаимоотношений с ним, но данный факт не взял никакого отражения в мемуарной эпопее. По существу, последние части – это серия достаточно произвольно связанных между собой очерков, портретов и «зарисовок» лиц, с которыми Герцен виделся в эмиграции.

Громаднейшее внимание, по понятным обстоятельствам, уделено деятелям движения сопротивления, европейским приверженцам новой свободы, революционерам?изгнанникам, подобно самому Герцену спасавшимся в Лондоне от преследований со стороны кабинетов министров их государств. Таковы борцы за независимость собственных народов от инонационального и консервативного монархического правления итальянцы Д. Гарибальди и Д. Маццини, поляк С. Ворцель, венгр Л. Кошут, о которых Герцен говорит с неизменным восторгом, считая их чуть ли не последними хорошими служителями идеала подлинно революционной свободы в современной «мещанско?буржуазной» Европе.

Более критично герценовское отношение к Бакунину, развернутый «портрет» которого помещен в главе «М. Бакунин и польское дело» седьмой части. Удивление перед масштабом личности Бакунина, его замечательными фанатической преданностью и организаторскими способностями избранной идее сочетается у Герцена с сомнениями в оправданности и результативности кипучей, но в действительности хаотичной и хаотичной деятельности великого анархиста, которому всегда было мало лишь агитации и пропаганды и что упорно потребовал от «английских эмигрантов» яркого участия в подготовке будущего революционного взрыва.

Как прямая жертва бездушной и угнетающей николаевской эры представлен выведенный в главе «Pater V. Petcherine (Папа В. Печерин)» седьмой части русский эмигрант 1830?х годов, выпускник Петербургского университета, гениальный филолог В. С. Печерин, ставший за рубежом монахом одного из католических орденов, а позднее принявший сан католического священника. Не принимая религиозного выбора собственного единоплеменника, будущее которого по внешнему рисунку напоминала его собственную, Герцен, уверенный антиклерикал и атеист, снова, как и при со славянофилами, растолковывает данный выбор внешним – историческим – давлением и не без тайного наслаждения отмечает в поведении самого Печерина и его монашеского окружения затверженную, неестественную механистичность, которую вычисляет следствием подчинения живого и полнокровного человеческого «я» мертвой догме. В данной главе приводится переписка Герцена и Печерина середины 1850?х годов, в которой оба участника, пробуя сначала идеологически воздействовать один на другого, в итоге остаются любой при собственном знаке веры: Печерин – религиозном, Герцен – революционно?прогрессистском.

Примечательно, но, что в одном из писем Печерина содержится мировоззрения и характеристика личности его оппонента, вскрывающая в нем тот самый пласт сомнений, тайного пессимизма и мировоззренческой неопределённости, с которым Герцен боролся всю собственную жизнь, но что так и не был им преодолен и всегда, в новой драматической обстановке, заявлял о себе с новой силой. «Вы же сами сознаетесь, – писал Печерин о его поколении и Герцене, – что вы все Онегины, другими словами что вы и ваши – в отрицании, в сомнении, в отчаянии. Возможно ли перерождать общество на таких основаниях?» Не смотря на то, что в ответном письме Герцен отвергает данный упрек, сам текст «Прежнего и дум», в случае если разглядывать его как единое целое, говорит о том, что к подобным сомнениям автор в течении повествования возвращается неоднократно и не два, что они не оставляют его и не дают ему спокойствия.

В то время, когда в предисловии к книге мы читаем о том, что «человеку не редкость подчас пусто, сиротливо между безличными всеобщностями, образами и историческими стихиями будущего, проходящими по их поверхности, как облачные тени», мы не можем не услышать тут личной ноты. Ту же интонацию скорби и разлагающего, меланхолического сомнения, которую Герцен, как в большинстве случаев, пытается заглушить верой в небессмысленность разумного людской деяния, направленного на добро и помощь страдающим и угнетенным, мы различаем в «философическом отступлении» в главе «Западные арабески» первого раздела пятой части, где, например, снова говорится о истории связи и нерасторжимой природы и об истории как всего лишь функции природы. «Мы знаем, – думает Герцен, – как природа распоряжается с личностями: по окончании, прежде, без жертв, на грудах трупов – ей все равно, она продолжает собственный… десятки тысяч лет причиняет какой?нибудь коралловый риф… Полипы умирают, не подозревая, что они помогали прогрессу рифа.

Чему?нибудь послужим и мы». И дальше додаёт: «Войти в будущее как элемент не означает еще, что будущее выполнит отечественные совершенства». И вот его окончательный вывод: «Оттого?то я сейчас и ценю так высоко мужественную идея Байрона.

Он видел, что выхода нет, и гордо высказал это».

«Прежнее и думы» – произведение очень превосходное кроме этого и в стилистическом отношении. Возможно сообщить, талант Герцена?стилиста достигает в нем собственной высшей степени проявленности.

Для всех разделов книги свойственны неожиданные и одновременно с этим поразительно правильные и броские метафорические уподобления, «стройматериалом» которых оказываются самые различные области людской культуры: мифология, религия, история – хорошая и современная, философия, наука; богатейшее интонационное разнообразие, подчас допускающее смешение разных интонаций, – к примеру, исповедальной и проповеднической – в пределах одного фрагмента либо кроме того абзаца; постоянное вкрапление в текст зарубежных выражений и слов – на латинском, французском, немецком, британском, итальянском языках; парадоксальные сочетания церковно?славянской стилистической архаики с варваризмами?живым русским и европеизмами разговорным стилем, а также грубоватым просторечием. В плане эстетического совершенства и необыкновенной художественной оригинальности «Прежнее и думы» – произведение, несомненно находящееся на уровне лучших прозаических творений таких классиков русского XIX века, как Тургенев, Гончаров, Л. Толстой, Достоевский.

Творчество Герцена – и его последнее произведение «Прежнее и думы» есть прямым тому подтверждением – это сложный, противоречивый сплав разных духовных импульсов, настроений и идейных устремлений, каковые должны быть наконец осознаны и поняты как раз в этом их противоречивом единстве, составляющем самую сущность художественного мира писателя. Время, в то время, когда на Герцена навешивался идеологически плоский ярлык «пламенного революционера», не разрешающий пробиться ни к его настоящей душе, ни к его проблематическому, ускользающему от однозначных определений мировоззрению, прошло.

Главные понятия

Автобиографический образ, гротеск, западничество, западники?либералы, ирония, исповедь, историческая монография, историософия, крестьянская община, «критический субъективизм», лишний человек, мемуарная эпопея, натуральная школа, очерковый цикл, «примирение с действительностью», публицистический очерк, романтический пафос, славянофильство, христианский социализм, эмансипация.

задания и Вопросы

1. Как сочетаются в творчестве Герцена художественное и философское начала?

2. Каковы идейные истоки позиции Герцена?мыслителя?

3. способы отражения и Каковы пути исторического процесса в художественных и философско?публицистических произведениях Герцена?

4. В чем сущность полемики Герцена с романтическим направлением? Что противопоставляет романтическому образу мысли Герцен?Герцен и мыслитель?живописец?

5. Каковы идейный пафос и основные темы романа Герцена «Кто виноват?»

6. Какова философская подоплека повестей Герцена «Врач Крупов» и «Поврежденный»?

7. Как и в какой мере биография Герцена отразилась в его художественном творчестве?

8. В чем содержится жанровое и композиционное своеобразие книги Герцена «Прежнее и думы»?

Литература

Веселовский А. Н. Герцен?автор. М., 1909.

Герцен – публицист и художник. М., 1977.

Гинзбург Л. Я. «Прежнее и думы» Герцена. Л., 1957.

Гурвич?Лищинер С. Творчество Герцена в развитии русского реализма середины XIX века. М., 1994.

Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия. М., 1973.

Глава 7

И. С. Тургенев (1818–1883)