Глава 1 каркассона, джюлет[6] 1209 3 страница

Сажье медлено удрал. Он не хотел ввязываться в неприятности.

С площади Сажье зашел к таверне Святого Иоанна Евангелиста. Денег у него не было, но в душе теплилась надежда, что удастся получить кружку пива, сбегав по какому-нибудь поручению. У таверны кто-то окликнул его по имени.

Обернувшись, Сажье заметил бабушкину приятельницу, сидевшую вместе с мужем за прилавком. Дама махала ему рукой. Она была пряхой, а ее супруг – чесальщиком.

семь дней за семь дней мальчик обнаружил их на том же месте: он расчесывал шерсть, она сучила пряжу.

Сажье махнул в ответ. Госпожа – na – Марти, как и бабушка Эсклармонда, принадлежала к последователям Новой церкви. Ее супруг, сеньер Марти, не был религиозным, не смотря на то, что вместе с женой заходил к Эсклармонде на Троицу послушать проповеди Bons Homes.

Тетушка Марти взъерошила мальчику волосы.

– Как поживаешь, юный господин? Так вырос, что тебя и не определишь.

– Благодарю, прекрасно, – с ухмылкой отозвался он и повернулся к ее мужу, связывавшему шерсть в пучки, готовые на продажу. – Bonjorn, сеньер!

– А Эсклармонда? – продолжала тетушка. – С ней также все прекрасно? Держит всех в строгости, как неизменно?

Сажье ухмыльнулся:

– Да уж, как неизменно.

– Ben, ben. Прекрасно!..

Сажье, подогнув колени, уселся у ног пряхи, глядя, как крутится колесо прялки.Глава 1 каркассона, джюлет[6] 1209 3 страница

– Na Марти, – заговорил он, помолчав, – из-за чего ты больше к нам не приходишь?

Сеньер Марти отложил шерсть и переглянулся с женой.

– Да ты знаешь, – ответила тетушка Марти, отводя взор, – столько дел! Мы сейчас реже выбираемся в Каркассону.

Она исправила веретено и пряла , заполняя жужжанием колесика установившееся молчание.

– Menina по тебе скучает.

– И я соскучилась, но приятели не смогут все время проводить совместно.

Сажье нахмурился:

– Отчего же тогда…

Сеньер Марти торопливо похлопал его по плечу.

– Не так звучно, – понизив голос, предотвратил он. – О таких делах лучше помалкивать.

– О чем помалкивать? – удивился мальчик. – Я лишь…

– Мы слышали, Сажье, – перебил сеньер Марти, оглядываясь через плечо. – Целый рынок слышал. Хватит о молитвах, а?

Недоумевая, чем он так рассердил сеньера Марти, Сажье поднялся на ноги. Госпожа Марти обернулась к мужу. Оба, казалось, забыли о нем.

– Ты с ним через чур резок, Роже, – прошипела она. – Он так как всего лишь мальчик.

– А и нужен-то всего один долгий язык, дабы нас причислили ко всем другим. Нам рисковать запрещено. В случае если люди поразмыслят, что мы водимся с еретиками…

– Какие конкретно в том месте еретики, – огрызнулась супруга. – Он совсем ребенок.

– Я не о мальчике. Об Эсклармонде. Всем как мы знаем, что она из этих.

Определят, что мы ходили молиться в ее дом, так и нас зачислят в последователи Bons Homes и осудят.

– Что же нам, кинуть друзей? Лишь оттого, что ты наслушался ужасных историй?

Сеньер Марти заговорил еще тише.

– Я лишь заявил, что нужно быть осмотрительнее. Знаешь так как, что люди говорят. Целое войско собралось, чтобы изгнать еретиков.

– Это какое количество лет уже говорят. Через чур ты большое количество шума поднимаешь. Что до легатов, эти «слуги Господа» в далеком прошлом бродят по деревням, спиваются до смерти, и что из того?

Пускай епископы спорят между собой, а нас покинут жить, как можем.

Она отвернулась от мужа и положила руку на плечо Сажье:

– Не обращай внимания. Ты ничего нехорошего не сделал.

Сажье уставился ей под ноги, не хотя, дабы дама не видела его слезы.

Тетушка Марти продолжала с напускным радостью:

– Кстати, ты, помнится, сказал, что желаешь сделать госпоже Элэйс презент? Давай попытаемся что-нибудь подыскать.

Сажье кивнул. Он осознавал, что дама старается успокоить его, но ощущал стыд и смятение.

– Мне нечем платить, – выговорил он.

– Ну, об этом не волнуйся. Один разок обойдемся и без того. Ну-ка, посмотри.

Она пробежала пальцами по моткам цветной пряжи.

– Как по поводу этого? По-твоему, ей понравится? Именно под цвет ее глаз.

Сажье прикоснулся пальцем гонкие бронзово-коричневые нити.

– Не знаю.

– Ну а я пологаю, что понравится. на данный момент заверну.

Она посмотрела назад, подбирая кусок ткани на обертку. Сажье не хотелось казаться неблагодарным, и он попытался поддержать разговор:

– Я ее сравнительно не так давно видел.

– Кого, Элэйс? И как она? С сестрой была?

Он поморщился.

– Нет. Но все равно она смотрелась не через чур весёлой.

– Ну, – подхватила тетушка Марти, – если она чем-то огорчена, тем больше обстоятельств порадовать ее подарком. Это ее развеселит. Элэйс так как в большинстве случаев выходит по утрам на рынок, правильно?

Держи глаза открытыми, будь посмекалистей, и ты ее точно отыщешь.

Обрадовавшись предлогу оборвать неловкий разговор, Сажье запрятал сверток под рубаху и распрощался. Через пара шагов он обернулся, дабы махнуть рукой. Жены Марти находились бок о бок, смотрели ему вслед и молчали.

Солнце стояло уже высоко. Сажье продолжительно бродил по городу в отыскивании Элэйс, но никто ее не видал.

Мальчик основательно проголодался и решил было, что с тем же успехом возможно отправляться к себе, в то время, когда наконец увидел Элэйс, находившуюся перед лотком с козьим сыром. Сажье бегом ринулся к ней и, подкравшись на цыпочках позади, прочно обхватил за пояс.

– Bonjorn!

Элэйс, содрогнувшись, обернулась в этот самый момент же расплылась в широкой ухмылке, определив друга.

– Сажье, – она взъерошила ему волосы, – ты меня застал врасплох.

– Я тебя везде ищу, госпожа, – ухмыльнулся он. – У тебя все прекрасно? Утром ты наподобие была не в себе.

– Утром?

– Ты, госпожа, въезжала в Шато вместе с отцом. Следом за вестником.

– Ах, утром, – повторила она. – Не волнуйся, все превосходно. Легко утро выдалось хлопотливое. Но как приятно видеть твою радостную рожицу!

Она чмокнула мальчика в макушку, отчего он побагровел и уставился себе под ноги, дабы запрятать лицо.

– Ну, раз уж ты тут, помоги-ка мне выбрать сыр.

Ровные круги белого козьего сыра, втиснутые в плоские древесные миски, ровными последовательностями лежали на чистой соломенной подстилке. Среди них попадались чуть пожелтевшие – более ароматные. Данный сыр был выдержан продолжительнее – может, семь дней две.

Мягкие свежие круги влажно сверкали на солнце.

Элэйс расспросила о цене на те и другие, посоветовалась с Сажье, и они наконец нашли подходящий кусок.

Элэйс вынула из кошелька монетку и дала собственному ассистенту, дабы он расплатился с торговцем, пока она доставала мелкую полированную дощечку, дабы уложить на нее приобретение.

Сажье увидел узор на обороте дощечки, и глаза у него стали круглыми от удивления. Как это выяснилось у Элэйс? Из-за чего?

В замешательстве он уронил наземь монетку и нырнул за ней под прилавок, радуясь случаю скрыть смущение.

Вынырнув обратно, он с облегчением убедился, что Элэйс ничего не увидела, и Сажье решил до тех пор пока выбросить это дело из головы. Но он набрался храбрости вручить ей презент.

– У меня для тебя кое-что имеется, госпожа, – пробормотал он, без предупреждения сунув сверток ей в руку.

– Как чудесно. От Эсклармонды?

– Нет, от меня.

– Какой превосходный сюрприз. Возможно развернуть?

Он кивнул, сохраняя важный вид, но глаза его сверкали от беспокойства, пока женщина разворачивала пряжу.

– Ой, Сажье, какая красота, – вскрикнула Элэйс, наслаждаясь блестящей золотистой нитью. – Настоящая красота!

– Это я не похитил, – торопливо заверил мальчуган. – Мне na Марти дала. По-моему, она желала извиниться.

Сажье пожалел о собственных словах, чуть они слетели у него с языка.

– За что извиниться? – сходу задала вопрос Элэйс.

В ту же 60 секунд встал крик. Какой-то человек рядом с ними кричал, тыча наугад, где низко над городом, растянувшись стрелой с запада на восток, пролетала свора громадных тёмных птиц. Солнце, казалось, соскальзывало с их ровного тёмного оперения, как искры с наковальни.

Около все твердили, что это знамение, и лишь не могли договориться, хорошее либо плохое.

Сажье не был подвержен таким суевериям, но тут и он содрогнулся. И Элэйс, видно, что-то почувствовала, по причине того, что обняла его за плечи и притянула к себе.

– Что произошло? – задал вопрос мальчик.

– Res, – через чур уж торопливо отозвалась она. – Ничего.

Птицы продолжали собственный путь в небе и уже казались тёмной кляксой у горизонта. Их не касались тревоги людской мира.

ГЛАВА 5

К тому времени, как Элэйс, покинув верного как тень Сажье в городе, возвратилась в Шато Комталь, колокола собора Святого Назария уже звонили полдень.

Она измучилась и пара раз спотыкалась на лестнице, казавшейся круче, чем в большинстве случаев. Хотелось только упасть в постель в собственной спальне и отдохнуть.

С удивлением Элэйс нашла дверь в собственную помещение закрытой. Казалось бы, слуги должны были успеть закончить приборку. Занавесь балдахина над кроватью была так же, как и прежде задернута.

В полумраке Элэйс рассмотрела, что Франсуа поставил корзинку у очага, как она просила.

Элэйс положила дощечку с сыром у кровати и прошла к окну, дабы откинуть ставни. Их в далеком прошлом следовало открыть и проветрить спальню. Дневной свет залил помещение, открыв взору слой пыли на мебели и заплаты на протертых занавесях.

Элэйс возвратилась к постели, откинула занавески. К ее удивлению, Гильом все дремал. немного открыв рот, она рассматривала мужа.

Он смотрелся таким спокойным, таким прекрасным.

Кроме того Ориана, от которой тяжело было дождаться хорошего слова, признавала, что Гильом – один из самых приглядных шевалье виконта.

Элэйс присела рядом с ним на постель и тихо погладила его кожу. Позже, нежданно расхрабрившись, ковырнула пальцем мягкий сыр и поднесла крошку к его губам. Гильом забормотал и пошевелился под одеялом.

Глаз он не открывал, но лениво улыбнулся и протянул руку.

Элэйс затаила дыхание. В воздухе словно бы повисло предвкушение и ожидание – и она разрешила мужу притянуть себя к груди.

Интимность 60 секунд была нарушена шумом в коридоре. Кто-то звучно, искривленным от злобы голосом выкрикивал имя Гильома. Элэйс отскочила.

Ее ужаснула идея, что папа застанет их в таком положении. Гильом открыл глаза в тот самый миг, в то время, когда в дверях показался взбешенный Пеллетье, за которым следовал Франсуа.

– Опаздываешь, дю Мас, – закричал он, срывая с ближайшего кресла плащ и швыряя заспавшемуся зятю. – Поднимайся. Все уже в Громадном зале и ожидают тебя.

Гильом завозился, поднимаясь:

– В Громадном зале?

Виконт Тренкавель созывает собственных шевалье, а ты тут дремлешь! Полагаешь, что можешь позволить себе такое наслаждение?

Он стоял над Гильомом.

– Ну, что ты можешь сообщить в собственный оправдание?

Лишь сейчас Пеллетье увидел дочь, стоящую по другую сторону ложа. Его лицо смягчилось.

– Забудь обиду, filha. Я тебя не увидел. Ну что, тебе лучше?

Она склонила голову:

– С твоего позволения, мессире, со мной все прекрасно.

– Лучше? – недоуменно переспросил Гильом. – Ты заболела? Что-то не так?

– Поднимайся, – рявкнул Пеллетье, снова обращая внимание на лежащего. – У тебя ровно столько времени, сколько мне пригодится, дабы спуститься вниз и перейти двор, дю Мас. В случае если к тому времени тебя не будет в Громадном зале, пеняй на себя! – Завершив, Пеллетье развернулся на каблуках и вылетел из помещения.

В неловком молчании, установившемся по окончании его ухода, Элэйс ощущала, что окаменела от стыда – за себя либо за мужа, она сама не знала.

Гильом внезапно взорвался:

– Как он смеет ко мне врываться, как будто бы хозяин. Кем он себя вообразил?

Яростным пинком он отбросил одеяло и скатился с кровати.

– Долг кличет, – добавил он саркастически. – Запрещено заставлять ожидать великого кастеляна Пеллетье!

Элэйс подозревала, что любое ее слово лишь больше разозлит мужа. Ей весьма хотелось обсудить с ним произошедшее на берегу, хотя бы для того, дабы отвлечь его мысли, но она дала отцу слово никому не говорить.

Гильом уже наряжался, повернувшись к жене спиной. Плечи у него напряглись, в то время, когда он накидывал налатник и затягивал пояс.

– Может, известие пришло… – неуверено начала Элэйс.

– Это не оправдание.

– Я…

Элэйс осеклась. «Что ему сообщить?»

Она подняла с кровати плащ, протянула мужу и нерешительно задала вопрос:

– Ты на долгое время?

– Откуда мне знать, в случае если неизвестно, по какому случаю совет? – буркнул он, еще не остыв.

После этого бешенство разом схлынул. Он повернулся к ней, и взор его смягчился.

– Забудь обиду меня, Элэйс. Ты не несёшь ответственность за поведение твоего отца. Ну вот, помоги же мне…

Гильом склонился, дабы Элэйс легче было дотянуться до пряжки. И все-таки ей было нужно подняться на цыпочки, дабы застегнуть круглую, бронзовую с серебром застежку на его плече.

– Merce, mon cor, – поблагодарил он, в то время, когда она справилась. – Ну вот, сейчас узнаем, что стряслось. Быть может, все мелочи. Утром перед нами в крепость въехал вестник, – сообщила она в этот самый момент же осеклась.

Сейчас супруг точно спросит, для чего она так рано выезжала в город с отцом. Но Гильом извлекал из-под кровати клинок и не вслушивался в ее слова.

Элэйс наморщила шнобель, в то время, когда металл ножен заскреб по камню. Для нее данный звук постоянно означал разлуку с мужем, уходившим от нее в мужской мир.

Поворачиваясь, Гильом краем плаща задел сыр, неудачно пристроенный ею на краю ночного столика. Дощечка опрокинулась и со стуком упала на пол.

– Это ничего, – быстро сообщила Элэйс, опасаясь рассердить мужа новой задержкой, – слуги уберут. Ты иди. Возвращайся поскорей.

Гильом улыбнулся ей и вышел.

В то время, когда его шаги затихли в коридоре, Элэйс огляделась. Куски сыра валялись в соломе, устилавшей пол, влажные и неаппетитные. Она набралась воздуха и нагнулась за подставкой.

Дощечка стояла торчком, застряв между древесными балками. Поднимая ее, Элэйс нащупала пальцами какие-то углубления и развернула к себе обратной стороной, дабы разглядеть. На чёрной полированной поверхности был вырезан лабиринт.

– Meravelhos! Как красиво! – выдохнула Элэйс.

Зачарованная ровными изгибами линий, сходившихся к центру сужающимися кругами, она пальцем проследила узор. Красивая, безукоризненная работа, выполненная любовно и шепетильно.

Что-то шевельнулось в памяти. Элэйс немного подняла дощечку, уже уверенная, что видела что-то похожее раньше, но воспоминание отказывалось выходить на свет. Она кроме того не сумела отыскать в памяти, как к ней попала эта дощечка.

В итоге она кинула гоняться за ускользающей мыслью.

Элэйс позвала собственную служанку Северни, дабы та прибрала помещение. Позже, дабы не гадать, что происходит на данный момент в Громадном зале, занялась собранными утром растениями. Но, связывая пучки корешков, зашивая в мешочки целебные травы, готовя бальзам для ноги Жакоба, она то и дело переводила взор на немую дощечку, надежно хранящую собственные тайны.

Гильом бежал через двор. Полы плаща путались в ногах. «Нужно же было так попасться, – бранился он про себя, – и как раз сейчас!»

Шевалье редко приглашали на совет. Да и сам факт, что собрались в Громадном зале, а не в донжоне, предполагал важную обстоятельство для собрания. Может, Пеллетье и в самом деле заблаговременно отправлял за ним. Гильом не имел возможности знать точно.

Что, в случае если Франсуа входил в спальню и не застал его?

Что бы тогда сообщил Пеллетье?

Что так, что этак – финиш один. Он влип.

Тяжелые двери, ведущие к Громадному залу были открыты. Гильом взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступень. В то время, когда глаза привыкли к полумраку перехода, он рассмотрел большую фигуру собственного тестя, находившегося у входа в зал.

Гильом глубоко набрался воздуха и перешел на ход. Глаз он не поднимал.

Пеллетье поднялся у него на пути.

– Где ты был? – задал вопрос он.

– Прошу прощения, мессире. Я не взял вызова…

Лицо кастеляна потемнело, как грозовая туча.

– Как ты посмел опоздать? – металлическим голосом продолжал он. – Либо распоряжения к тебе не относятся? Либо ты таковой избранный шевалье, что можешь являться либо не являться по собственному усмотрению, а не по слову сеньера?

– Мессире, клянусь честью, если бы я знал…

Пеллетье горько засмеялся:

– Честью! – неуважительно повторил он, тыча пальцем Гильому в грудь. – Не дурачь меня, дю Мас. Дабы известить тебя, я отправил слугу в твои покои. Времени на сборы было даже больше чем нужно.

Но мне приходится идти за тобой самому.

А придя, я нахожу тебя в кровати!

Гильом открыл было рот – и опять закрыл. Он видел, как в уголках губ кастеляна и в седоватой щетине его бороды пузырится пена.

– Что, растерял самоуверенность, а? Как, и сообщить нечего? Даю предупреждение тебя, дю Мас, то событие, что ты – супруг моей дочери, не помешает мне дать тебе примерный урок.

– Сударь, я…

Без всякого предупреждения кулак Пеллетье врезался ему в пузо. Удар был не сильным, но его хватило, дабы отбросить Гильома к стенке. Пошатываясь, он сделал ход вперед, и в тот же миг тяжелая рука кастеляна схватила его за глотку и опять впечатала в стенке.

Уголком глаза юный человек видел, как sirjan у дверей зала склонился вперед, дабы лучше видеть.

– Ты меня осознал? – выплюнул ему в лицо Пеллетье, крепче сжимая пальцы.

Гильом не сумел издать тишина.

– Не слышу ответа, – настаивал Пеллетье. – светло либо нет?

В этом случае Гильому удалось выдавить из себя два слова:

– Ос, мессире.

Он ощущал, как кровь прилила к щекам, молотом забилась в висках.

– Я тебя предотвратил, дю Мас. Я буду замечать и ожидать. Один фальшивый ход, и ты о нем пожалеешь.

Мы осознали друг друга?

Гильом задыхался. Ему кое-как удалось кивнуть, царапнув затылком по шершавой стенке, и Пеллетье, прижав его напоследок так, что захрустели ребра, выпустил молодого зятя.

Он не стал возвращаться в зал, а в ярости зашагал обратно во двор.

Чуть Пеллетье скрылся, Гильом скрючился в два раза, кашляя и глотая воздушное пространство, как утопающий. Он растирал помятую шею и стирал кровь с губ.

Неспешно дыхание выровнялось. Гильом оправил одежду. В голове уже крутились замыслы, как расплатиться с унизившим его кастеляном.

Два раза за один сутки!

Аналогичного оскорбления нереально забыть.

Из дверей Громадного зала до него внезапно донесся ропот голосов, и Гильом сообразил, что направляться присоединиться к собравшимся, пока Пеллетье не возвратился и не отыскал его на том же месте.

Стражник у дверей не скрывал усмешки.

– Что пялишься? – зарычал на него Гильом. – Держи язык за зубами, осознал? Не то пожалеешь.

Угроза звучала без шуток. Страж мгновенно опустил взор и отошёл, пропуская рыцаря.

– Так-то лучше.

Угрозы Пеллетье все еще звенели у него в ушах, и Гильом попытался проскользнуть в зал как возможно незаметнее. Лишь румянец на его щеках да участившееся дыхание напоминали о случившемся.

ГЛАВА 6

Виконт Раймон Роже Тренкавель стоял на возвышении в дальнем финише Громадного зала. Он увидел, как прошмыгнул в дверь запоздавший Гильом дю Мас, но ожидал не его – Пеллетье.

Тренкавель был одет для переговоров, а не для битвы. Красный накидка с долгими рукавами, с золотой вышивкой но манжетам и вороту, доходила до колен. светло синий плащ был застегнут на шее громадной круглой золотой пряжкой, и лучи солнца, падавшие в высокие окна под потолком южной стенки, играли на ней броскими отблесками. Над его головой висел громадный щит с гербом Тренкавелей, а за ним скрещивались два тяжелых копья.

Тот же узор повторялся на флагах, церемониальных одеяниях свиты и на доспехах.

Он же был видимым над аркой Нарбоннских ворот за мостом – приветствуя друзей и напоминая им о давешних узах между Тренкавелями и их подданными. Слева от щита уже большое количество поколений висел гобелен с изображением единорога.

На дальней стороне возвышения в углублении стенки раскрывалась маленькая дверь, ведущая в индивидуальные покои виконта, расположенные в сторожевой башне Пинте – старейшей из построек Шато Комталь. Эту дверь скрывала светло синий штора, с изображением кроме этого трех горностаев, составлявших герб Тренкавелей. Штора частично защищала от сквозняков, свиставших зимний период в Громадном зале.

Сейчас она была перемещена и перехвачена толстым золотым шнуром.

Раймон Роже Тренкавель провел в данной комнате раннее детство и, возвратившись, поселился под защитой древних стен вместе с женой – Агнесс де Монпеллье – и двухгодовалым сыном-наследником. Он преклонял колени в той же маленькой часовне, где прежде молились его родители; дремал на том же дубовом ложе, на котором родила его мать. В утепленные летние дни, подобные нынешнему, он в сумерках выглядывал в то же сводчатое окно и видел то же закатное солнце, окрашивающее багрянцем поля Ока.

с далека Тренкавель представлялся спокойным и невозмутимым. Каштановые волосы вольно рассыпались по плечам, а руки непринужденно заложены за пояснице. Но лицо его был беспокойно, а глаза то и дело обращались к двери.

Пеллетье целый вспотел. Одежда жала и натирала под мышками, ворот давил шею. Он ощущал себя ветхим и негодным для того, что его ожидало.

Пеллетье сохранял надежду, что от свежего воздуха в голове прояснится. Не помогло. Он все еще злился на себя: не было возможности терять самообладания так, дабы разрешить прорваться враждебности к зятю и отвлечься от серьёзного дела.

И непозволительная роскошь – думатьоб этом.

С дю Масом, в случае если потребуется, возможно разобраться позднее. на данный момент его место – рядом с виконтом.

И Симеон не шел из головы. Пеллетье все еще чувствовал ужас, стиснувший сердце, в то время, когда он переворачивал тело. И облегчение при виде незнакомого лица, уставившегося на него мертвыми глазами.

Через чур жарко было в Громадном зале. Свыше сотни сановников и служителей церкви набились в душное помещение, пахнущее позже, тревогой и вином. Люди беспокойно перешептывались, слышались обрывки маленьких фраз.

Слуга склонился перед Пеллетье, показавшимся в дверях Громадного зала, и ринулся налить ему вина. Прямо наоборот дверей на протяжении стенки выстроился последовательность кресел с высокими спинками – чёрное полированное дерево напоминало отделку хоров в соборе Святого Назария. В креслах сидела знать Юга: сеньеры Мирпуа и Фанжо, Курсана и Термене, Альби и Мазамета.

Все они были приглашены в Каркассону на празднование дня Святого Назария в последних числахИюля, а были призванными на совет.

Пеллетье видел, как напряжены их лица.

Он пробирался между группами людей: советников Каркассоны и известный жителей из торговых пригородов Сен-Венсена и Сен-Микеля. Его умелый взор незаметно обшаривал собравшихся. Церковники – среди них пара монахов – жались в тени у северной стенки, скрывая лица под капюшонами, а благочестиво сложенные руки – под широкими тёмными рукавами.

Шевалье Каркассоны – среди них и Гильом дю Мас – находились перед огромным камином, практически полностью скрывавшим другую стенке. в первых рядах за высоким столиком сидел эскриван Жеан Конгост, супруг и письмоводитель виконта Орианы – старшей дочери Пеллетье.

Пеллетье остановился перед возвышением и склонился в поклоне. На лице Тренкавеля мелькнуло облегчение.

– Забудь обиду меня, мессире.

– Ничего, Бертран, – отозвался виконт, показывая кастеляну место рядом с собой, – Основное, ты тут.

Они кратко переговорили между собой, сблизив головы так, дабы никто не имел возможности слышать их, по окончании чего Пеллетье, повинуясь просьбе виконта, выступил вперед.

– Господа мои, – прогрохотал он, – господа мои, прошу тишины. Будет сказать ваш сеньер, Раймон Роже Тренкавель, виконт Каркассоны.

Тренкавель выступил из тени, приветственно раскинув руки. В зале стояла тишина – все замерли в молчании.

– Benvenguda, господа мои, верные друзья и владетели, – заговорил он. – Вам очень рады. – Голос виконта, не обращая внимания на его юность, был жёсток и звучен, как колокол. – Benvenguda a Carcassona! Благодарю за ваше терпение и за ваш приход. Благодарю вас всем.

Пеллетье обвел глазами море голов, пробуя уловить настроение толпы. Он различал в лицах любопытство, беспокойство, самолюбивые опасения, ужас – все это было объяснимо. До тех пор пока неизвестно, для чего их созвали и, первым делом, чего желает от них Тренкавель, только бог ведает, как держаться.

Я горячо надеюсь, – продолжал виконт, – что торжественный турнир состоится в конце месяца, как и ожидалось. В это же время сейчас мы взяли сведения такие важные и влекущие столь далекоидущие последствия, что я счел должным поделить их с вами. По причине того, что они касаются каждого из вас.

Для тех, кто не находился на последнем совете, разрешите напомнить вам положение дел. Разгневанный бессилием собственных проповедников и легатов, отправленных обратить вольный народ этих земель в повиновение Римской церкви, на прошедшую Пасху его святейшество отец Иннокентий III провозгласил крестовый поход, чтобы избавить христианские почвы от того, что он именует «заразой ереси», невозбранно распространяющейся в почвах Рау d’Oc.

Так именуемые еретики, Bons Homes, он утвержает, что хуже кроме того сарацинов. Но каким бы страстным и красноречивым ни был его призыв, к нему все остались глухи. Король Франции не отозвался. Никто не торопился поддержать его. Предметом его неприязни был мой дядя, Раймон VI, граф Тулузский.

В действительности, как раз неосторожные действия моего дяди, привёдшие к убийству папского легата Петра де Кастельно, в первый раз вынудили Его Святейшество обратить взор на отечественные почвы.

Дядю моего обвиняют в том, что он попустительствует распространению ереси в собственных и, следовательно, в отечественных владениях. – По окончании маленькой паузы, Тренкавель поправился: – Нет, не попустительствует, а поощряет Bons Homes искать прибежища в собственных владениях.

Иссушенный постами монах, находившийся у самого возвышения, поднял руку, хотя заговорить.

– Святой брат, – скоро отозвался на его перемещение Тренкавель, – прошу у тебя еще мало терпения. В то время, когда я закончу, все возьмут возможность высказаться. Еще будет время для дебатов.

Монах с обиженным видом уронил руку. – Грань между поощрением и терпимостью, приятели мои, неуловимо узка, – тихо продолжал виконт, а Пеллетье незаметно кивнул, одобряя искусное ведение дела. – И потому, не смотря на то, что я признаю, что благочестие моего высокочтимого дяди не столь твердо, как хотелось бы, – он выдержал паузу, давая слушателям возможность выразить собственный неодобрение, – и, не смотря на то, что его поведение вряд ли возможно назвать безукоризненным, не нам решать, кто прав, кто виноват в этом деле. – Он улыбнулся: – Пускай священники спорят о богословии и покинут нас, других, в мире.

Он помолчал, и по лицу его прошла тень. В голосе уже не было ухмылки.

– Не в первый раз инопланетяне с Севера угрожают суверенности и независимости отечественных владений. Не думаю, дабы эта угроза осуществилась. Не могу поверить, дабы кровь христиан пролилась на христианские почвы с благословения католической церкви.

Мой дядя в Тулузе наблюдает на вещи мрачнее. Он сначала предполагал возможность вторжения.

Для защиты собственных земель и суверенной власти он предлагал нам альянс. Вы не забывайте мой ответ: что мы, народ Рау d’Oc, живем в мире с соседями, будь то Bons Homes, иудеи либо кроме того сарацины. Если они выполняют отечественные законы, уважают отечественные обычаи, то они принадлежат к нашему народу.

Таков был тогда мой ответ. – Виконт помедлил. – И таков будет он и сейчас.

При этих словах Пеллетье опять одобрительно кивнул, видя, как волны согласия расходятся по Громадному залу, захватывая кроме того священников и епископов. Лишь тот одинокий монах – доминиканец, если судить по цвету рясы, – не поддался неспециализированному настроению.

– Мы в противном случае понимаем терпимость, – пробормотал он с резким испанским выговором.

Из задних последовательностей раздался еще один голос.

– Забудь обиду, мессире, но все это нам известно. Эти новости устарели. Что сейчас? Для чего ты созвал нас в совет?

Пеллетье определил ленивую, наглую интонацию самого склочного из пяти сынков Беренгьера де Массабрака и планировал вмешаться, но сдержался, почувствовав на своем плече руку виконта.

– Тьерри де Массабрак, – нарочито снисходительно заговорил Тренкавель, – мы признательны за твой вопрос. Но среди собравшихся, быть может, имеется и такие, кто лучше тебя знаком со сложностями дипломатии.

В зале раздались смешки, и Тьерри покраснел.

– Но ты вправе задать вопрос. Я созвал вас сейчас ко мне вследствие того что положение переменилось.

Никто не подал голоса, но настрой зала ощутимо изменился. Виконт почувствовал настороженное внимание слушателей, но, как с удовлетворением отметил Пеллетье, не подал виду и говорилвсе так же с уверенностью и властно:

– Этим утром мы взяли известие, что угроза вторжения с Севера больше – и ближе – чем мы предполагали. Воинство – так именует себя это безбожное полчище – собралось в Лионе в сутки Святого Иоанна Крестителя. По нашим расчетам, в город съехалось около двадцати тысяч рыцарей, и с ними невесть какое количество землекопов, священников, конюхов, плотников, клерков, лодочников… Воинство выступило из Лиона во главе с этим белым волком, Арнольдом-Амальриком, аббатом Сито.

Он помолчал, обводя глазами зал.

– Я знаю, что это имя железом разит сердца многих из вас.

Многие из советников постарше принципиально важно закивали.

– С ним – католические епископы Реймский, Сенский и Руанский, и епископы Отона, Клермона, Невера, Байе, Шартра и Лизье. Что до военного управления, то, не смотря на то, что король Франции не ответил на призыв к оружию и не разрешил собственному сыну выступить вместо себя, но в войске большое количество могущественных владетелей и баронов Севера. Конгост, тебе слово!

Услышав собственный имя, эскриван срочно отложил перо. На лоб ему падали мягкие мокрые волосы, кожа от долгого нахождения под крышей сделалась рыхлой и бледной до прозрачности. Конгост с показной важностью поднял собственную громадную кожаную сумку и извлек из нее пергамент.

Казалось, его потные ладони живут собственной, отдельной от хозяина судьбой.

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: