Глава 1 каркассона, джюлет[6] 1209 4 страница

– Не тяни, юноша, – нетерпеливо пробормотал себе под шнобель Пеллетье.

Перед тем как приступить к чтению, Конгост выпятил грудь, многозначительно откашлялся и наконец сказал:

– Одо, герцог Бургундский; Эрве, граф Неверский; Сен-Поль, граф Овернский; Пьер д’Оксер, Эрве де Женев, Ги д’Эвре, Гоше де Шатильон, Симон де Монфор…

Конгост просматривал пронзительным бесстрастным голосом, но каждое имя падало, как будто бы камень в сухой колодец, эхом отдаваясь по залу. Все это были могущественные неприятели, влиятельные бароны северных и восточных земель, располагающие средствами, людьми и деньгами. Таким соперником нереально было пренебречь.

Мало-помалу сила и вид Воинства – l’Ost, – собравшегося против южных земель, обретали очертания. Кроме того у Пеллетье, уже просматривавшего список, прошел по пояснице холодный озноб.

Сейчас в зале стоял негромкий равномерный ропот удивления, недоверия, страха…

Пеллетье отыскал взором катарского епископа Каркассоны. Тот пристально слушал, и лицо его не высказывало никаких эмоций. Рядом находились пара катарских священников – parfaits, либо Идеальных.

После этого острый взор кастеляна выхватил из толпы Беренгьера де Рошфора, католического епископа Каркассоны, находившегося, сложив ладони, в другом финише зала в окружении священников католических соборов Святого Назария и Сен-Сернена.

Пеллетье не сомневался, что, по крайней мере на время, де Рошфор предпочтет хранить верность виконту Тренкавелю, а не папе. Но на долгое время ли хватит его верности? Человеку, что помогает двум господам, доверять запрещено.

Он поменяет, и сие так же правильно, как то, что солнце взойдет на востоке и зайдет на западе.

Пеллетье не в впервые задумался, не будет ли разумнее отослать церковников, чтобы те не услышали ничего для того чтобы, о чем сочтут своим долгом сказать собственному руководству.

– Мы с ними справимся, сколько бы их ни было, – долетел до него выкрик из дальних последовательностей. – Каркассона несокрушима!

Данный крик подхватили со всех сторон, и он раскатился по залу, как гром по расщелинам и ущельям Монтань Нуар.

– Пускай лишь взойдут на бугор, – крикнул кто-то, – мы научим их драться!

Подняв руку, Раймон Роже ухмылкой поблагодарил за это проявление верности.

– Мои господа, мои приятели, – заговорил он, практически до крика повышая голос, дабы быть услышанным в шуме. – Благодарю вас за отвагу, за нерушимую верность. – Он выждал, пока спадет шум. – Люди Севера не обязаны нам союзнической верностью, и мы не связаны с ними альянсом, помимо этого, что связывает всех людей на земле во Господе. Но я не ожидал предательства от того, кого связывают с нами узы клятв, долга и семьи защищать свои земли и подданных. Я говорю о собственном дяде и сюзерене, Раймоне, графе Тулузском.

Потрясенное молчание пало на собрание.

– Пара недель назад я взял сообщение, что дядя мой подверг себя ритуалу так унизительному, что я стыжусь обрисовать его. Я ожидал подтверждения этим слухам. Они были истиной.

В громадном соборе Сен-Жилль, в присутствии папских легатов, граф Тулузский был снова принят в лоно католической церкви. Обнаженный до пояса, с покаянной петлей на шее, он подвергся бичеванию священников, тогда как сам полз на коленях, умоляя о прощении.

Тренкавель помолчал 60 секунд, давая присутствующим осмыслить его слова.

– Пройдя это гнусное унижение, он опять был принят в объятия Святой Матери Церкви.

Презрительный шум прошел но залу.

– Но это не все, приятели мои. Я не сомневаюсь, что это постыдное зрелище должно было подтвердить его твердость в противостоянии и вере ереси. Но и этого выяснилось мало, дабы отвратить опасность, о приближении коей он знал.

Он передал власть над собственными доминионами легатам Его Святейшества папы. А сейчас я определил… – Виконт сделал перерыв и повторил: – Сейчас я выяснил, что Раймон, граф Тулузский, находится в Валенсии, менее чем в недельном переходе от нас, и с ним пара сотен солдат.

Он ожидает только приказа, дабы повести северных захватчиков через реку Бьюкар в отечественные почвы. – Тренкавель помолчал. – Он принял крест крестового похода. Мои господа, он выступит против нас.

Зал наконец взорвался яростным воем.

– Silenci! – до хрипоты надрывая глотку, кричал Пеллетье, пробуя вернуть порядок в этом хаосе. – Тишина! Прошу тишины!

Силы были неравны: один голос против множества.

Тренкавель шагнул к самому краю помоста, поднявшись прямо под гербовым щитом. Щеки его раскраснелись, но глаза горели боевым задором, и лицо лучилось отвагой и упорством. Виконт обширно раскинул руки, как будто бы хотел обнять зал и всех, кто в нем был.

Это перемещение вынудило всех смолкнуть.

– И вот я стою тут перед вами, союзниками и моими друзьями, с которыми меня связывают древняя честь и клятвы, и задаю вопросы вашего хорошего совета. Перед нами, людьми Миди, остается лишь два пути, и мало времени, дабы сделать выбор. Per Carcassona – за Каркассону.

Per lo Miegjorn – за Миди, за Юг!

Сдаваться нам либо биться?

Тренкавель устало опустился в кресло, а у его ног бушевал и гудел Громадной зал.

Пеллетье не смог сдержать себя: согнулся и положил руку на плечо молодому вождю.

– Прекрасно сообщено, мессире, – негромко сообщил он. – Добропорядочная обращение, мой господин.

ГЛАВА 7

Проходили часы, а споры не утихали. Слуги сновали туда-сюда, поднося корзины с хлебами, белого сыра и блюда мяса, без финиша наполняя пустеющие винные кувшины. Никто не обращал особенного внимания на еду, но все выпивали, и вино подогревало бешенство и лишало ясности суждения.

Мир за стенками Шато Комталь жил простой судьбой. Колокола церквей звонили, отбивая часы работ. В соборе Святого Назария пел монашеский хор и молились монахини.

На улицах Каркассоны жители занимались собственными делами. В деревушках и пригородах за муниципальный стеной игрались дети, хлопотали дамы, трудились либо игрались в кости крестьяне, мастеровые и купцы.

А в Громадном зале разумные аргументы неспешно сменялись обоюдными обвинениями. Одна партия не хотела уступать неприятелю. Вторая отстаивала альянс с графом Тулузским, напоминая о мощи собравшегося в Лионе войска и обосновывая, что, кроме того объединив все силы, южане не в состоянии обороняться против него.

У каждого в ушах стучали барабаны войны. Одним они твердили о славе и чести, о подвигах на поле битвы и лязге оружия. Вторым виделась кровь, заливающая поля и бугры, нескончаемый поток нищих и увечных, изгнанных из горящих сёл.

Пеллетье без устали расхаживал от одного к второму, отыскивая приметы несогласия либо вызова власти виконта. Но никто не подавал ему предлогов для тревоги. Не было сомнений, что сеньер сделал все, дабы сплотить подданных, и, какое бы ответ он ни принял, все единодушно отправятся за ним.

Собрание размежевалось скорее на географических, нежели на политических основаниях. Жители более уязвимых равнинных земель склонялись к переговорам. Обитатели возвышенностей Монтань Нуар на севере, и гор Сабарте и предгорий Пиренеев горели жаждой твердо подняться на пути Воинства и дать сражение.

Пеллетье осознавал, что сердце виконта Тренкавеля склонялось к последним. Он был выкован из той же стали, что горцы, и владел той же независимостью духа.

Но осознавал Пеллетье да и то, что разум подсказывает Тренкавелю: единственный метод сохранить нетронутой собственную почву и сберечь народ – это отодвинуть в сторону собственную гордость и торговаться.

К вечеру в зале запахло ссорой, а доводы начали повторяться. Пеллетье устал. Устал от нескончаемого сведения квитанций, от пафоса бессмысленно повторяемых звучных фраз.

Голова у него разболелась, и он ощущал себя больным и ветхим. «Я через чур стар для таких дел», – думал он, бездумно поворачивая кольцо, которое постоянно носил на громадном пальце.

Натертая кожа под ним уже покраснела.

Пора было решать. Приказав слуге принести воды, кастелян обмакнул в кувшин салфетку и подал ее виконту.

– Забери, мессире.

Тренкавель с признательностью принял мокрый кусок полотна, стёр лоб и шею.

– Полагаешь, с них хватит?

– Думаю, да, мессире, – сообщил кастелян.

Тренкавель кивнул. Он сидел, положив руки на подлокотники, и смотрелся таким же спокойным, как в начале собрания, в то время, когда он в первый раз обратился к совету. «А ведь многим мужчинам и старше, и умелее тяжело было бы сдерживать страсти в подобном совете», – увидел про себя Пеллетье. Дабы так держаться, нужна незаурядная сила воли.

– То, о чем мы говорили раньше, остается в силе, мессире?

– Остается, – отвечал Тренкавель, – Единодушия нет, но думаю, в этом меньшинство подчинится практически всем… – Он запнулся, и нота сомнения либо недовольств а в первый раз окрасила его голос. – Но, Бертран, мне это не по душе.

– Я знаю, мессире, – негромко отозвался тот. – И мне также. Но что бы мы ни ощущали, выбирать не приходится. Единственная для тебя надежда обезопасисть свои земли – это выторговать у дяди мир.

– Он может отказаться меня принять, Бертран, – негромко продолжал виконт. – При отечественном последнем свидании я наговорил большое количество лишнего. Мы расстались не по-хорошему.

Пеллетье опустил ладонь на локоть молодого сеньера.

– На данный риск мы вынуждены идти, – сообщил он, думая, что виконт имеет все основания колебаться. – С того времени времена переменились. События говорят сами за себя. В случае если Воинство в действительности так громадно – хотя бы вполовину так громадно, как нам донесли, – выбора нет. Стенки цитадели защитят нас, но что будет с вашими подданными за стеной? Кто защитит их?

Граф, решившись присоединиться к крестоносцам, покинул нас – тебя, мессире, – единственной жертвой.

Армию сейчас не распустишь по зданиям. Им нужен неприятель, дабы сражаться.

Пеллетье всмотрелся в безрадостное лицо Раймона Роже. Он видел на нем и сожаление, и скорбь. Ему хотелось чем-то утешить сеньера, сообщить хоть что-нибудь – но нельзя было.

Каждая нерешительность была бы на данный момент гибельной. Юный виконт кроме того не догадывался, как много зависело от его решения.

– Ты сделал все, что имел возможность, мессире. Будь жёсток. Нужно заканчивать. Люди возбуждены.

Тренкавель поднял взор на герб, висевший у него над головой, и опять посмотрел на Пеллетье. На 60 секунд их взоры скрестились.

– Предотврати Конгоста, – приказал виконт.

Облегченно набравшись воздуха, Пеллетье быстро направился к столику писца, растиравшего онемевшие пальцы. Конгост вскинул голову навстречу тестю, но промолчал, готовясь выслушать решение совета.

В последний раз Раймон Роже Тренкавель поднялся на ноги.

– Перед тем как заявить собственный ответ, я желаю поблагодарить каждого из вас, владетели Каркассэ, Разеса, Альбигои и дальних земель. Я отдаю должное вашей силе, верности и решимости. Мы говорили большое количество часов, причем вы выказали громадное терпение и выдержку.

Нам не в чем упрекнуть себя. Мы – жертвы войны, развязанной вторыми. Некоторых из вас разочарует то, что я собирается сообщить, вторых – удовлетворит.

Я молю Господа в его милосердии оказать помощь нам сохранить единство.

Он выпрямился.

– Для блага каждого из вас – и для безопасности отечественных людей – я собирается просить личной встречи сюзерена и моего дяди, Раймона, графа Тулузского. Что даст отечественная встреча – неизвестно. Нет кроме того уверенности, что дядя согласится принять меня, а время трудится против нас.

Исходя из этого очень принципиально важно, дабы отечественные намерения остались в тайне.

Слухи расходятся скоро, а вдруг отечественные цели хотя бы частично станут известны моему дяде, это ослабит отечественную позицию в переговорах. Соответственно, изготовление к турниру будут длиться, как предполагалось. Я желал бы возвратиться задолго до праздника, и, надеюсь, с хорошими вестями. – Виконт помолчал. – Я собираюсь выехать на следующий день утром, с немногочисленной свитой шевалье и представителями – с вашего позволения – великих домов Кабарета, и Минерве, Фуа, Кийана…

– Прими мой клинок, мессире! – выкрикнул один из шевалье.

– И мой! – подхватил второй.

Друг за другом все рыцари в зале опускались на колени.

Тренкавель с ухмылкой поднял ладонь.

– Ваша храбрость, ваша доблесть делают честь всем нам, – сообщил он. – Мой кастелян уведомит тех из вас, в чьей работе будет надобность. В это же время, приятели мои, разрешите мне уйти. Я предлагаю всем разойтись по своим покоям и отдохнуть.

Мы встретимся опять за ужином.

В сумятице, появившейся, чуть виконт Тренкавель удалился из зала, никто не увидел, как человек в светло синий плаще с накинутым капюшоном выдвинулся из тени и проскользнул за дверь.

ГЛАВА 8

В далеком прошлом отзвонили к вечере, в то время, когда Пеллетье наконец выбрался из башни Пинте.

Чувствуя на плечах ежегодно собственной жизни, он откинул штору и вышел в громадный зал. Усталой рукой кастелян растирал висок. В голове билась тупая боль.

По окончании окончания совета виконт Тренкавель уединился с сильнейшими из собственных союзников, обсуждая с ними лучшие методы подхода к графу Тулузскому. По мере того как принимались решения, вестники выезжали вскачь из ворот Шато Комталь, унося письма не только к Раймонду VI, но и к папским легатам, к аббату Сито, к консулам Тренкавелей в Безьере.

Уведомили шевалье, избранных сопровождать виконта. В кузницах и конюшнях уже кипела работа, которая должна была длиться всю ночь.

Зал был полон почтительной, но напряженной тишиной. По случаю раннего отъезда вместо ожидавшегося банкета состоялся менее праздничный ужин. Долгие столы, расставленные от северной к южной стенке, не были покрыты скатертями.

Среди каждого из них тускло мерцали свечи.

Яростно пылали факелы, укрепленные в кольцах высоко на стенах, и тени от них метались по залу.

В заднюю дверь входили и выходили слуги. Блюда, каковые они несли, полны были кушаньями скорее сытными, нежели торжественными. Оленина, говядина, цыплята на вертеле, глиняные горшки с соусами и бобами, свежий пшеничный хлеб, отваренные в меду сливы, розовое вино с виноградников Корбьера и кувшины эля для тех, у кого не хватает крепкая голова.

Пеллетье одобрительно кивал. Он был доволен. Франсуа, замещавший господина в его отсутствие, превосходно справился.

Все смотрелось как должно: гости виконта Тренкавеля должны были остаться довольны его гостеприимством и любезностью.

Из Франсуа оказался хороший слуга, вопреки неудачному началу его жизни. Его мать прислуживала жене кастеляна, которую Пеллетье забрал во Франции, и была повешена за воровство, в то время, когда Франсуа был совсем мальчиком. Отца его не было человека, кто знал.

Девять лет назад, по окончании смерти собственной жены Маргарет, Пеллетье взялся за обучение Франсуа, по окончании чего дал ему место при себе. И довольно часто кастелян без звучно радовался собственному успешному выбору.

Пеллетье вышел во двор, именуемый Кур д’Онор.[7] Тут было прохладнее, и он задержался в дверях, глядя на играющих у колодца детей. В то время, когда игра становилась через чур буйной, няньки награждали шалунов шлепками пониже поясницы. Девочки постарше прохаживались около рука об руку, перешептываясь о собственных секретах.

Он не сходу увидел мелкого темноволосого мальчугана, сидевшего, поджав под себя ноги, у стенки часовни.

– Мессире, мессире! – окликнул его тот, вскакивая на ноги. – У меня для тебя что-то имеется.

Пеллетье не слышал. Мальчик упорно потянул его за рукав:

– Кастелян Пеллетье, прошу тебя! Серьёзное дело!

Он почувствовал, как что-то положили ему в ладонь. Опустил рассерженный взор и заметил письмо. На толстом коричневатом пергаменте выделялось его собственное имя, написанное привычной уверенной рукой.

Пеллетье успел убедить себя, что больше ни при каких обстоятельствах не заметит этого почерка.

Кастелян сцапал мальчишку за воротник.

– Где ты это забрал? – задал вопрос он, грубо встряхивая посланца. – Скажи. – Мальчик забился как рыба на крючке, пробуя освободиться. – Скажи на данный момент же! Ну?

– Какой-то человек у ворот дал, – заскулил мальчик. – Не бейте, я не виноват!

Пеллетье тряхнул его сильней:

– Что за человек?

– Легко человек.

– Этим не отделаешься! – повысив голос, прикрикнул Пеллетье. – Возьмёшь сол,[8] в случае если сообщишь, что я желаю знать. Юный человек? Либо ветхий?

Солдат? – Он задумался. – Либо иудей?

Задавая вопрос за вопросом, Пеллетье вытянул из мальчишки все, что было тому известно. Не через чур много. Понс с друзьями игрался у рва Шато Комталь. Старались перебежать через мост и обратно, не попавшись стражникам.

В то время, когда стало уже смеркаться, подошел какой-то человек и задал вопрос, кто знает в лицо кастеляна Пеллетье. Понс заявил, что он знает, и тогда человек дал ему сол за доставку письма.

Сообщил, это крайне важно и весьма безотлагательно.

Человек был самый обычный. Не юный и не ветхий, средних лет. Не особенно смуглый, но и не белокожий. Лицо без отметин: ни оспин, ни шрамов.

Кольца на руке Понс не увидел, по причине того, что человек прятал руки под плащом.

Убедившись, что больше ничего не определит, Пеллетье протянул мальчишке монету.

– Вот тебе за услугу. А сейчас иди.

Понс не вынудил себя упрашивать. Он вывернулся из рук Пеллетье и помчался со всех ног.

Пеллетье возвратился в строение, прочно прижимая к груди письмо. Он никого не увидел в коридоре, по которому торопливо шагал к своим покоям.

Дверь была закрыта. Проклиная собственную предосторожность, он копался с ключами. От спешки руки сделались неуклюжими.

Франсуа уже зажег светильник и поставил среди помещения поднос с кувшином вина и двумя глиняными кубками, что постоянно приносил на ночь. Начищенный бронзовый поднос сверкал как будто бы золотой.

Дабы успокоиться, Пеллетье налил себе вина. В голове мелькали картины, подернутые пыльной завесой, – воспоминания о Святой почва, о долгих красных тенях пустыни. О трех книгах, хранивших на собственных страницах древние тайны.

От крепкого вина стало кисло на языке и запершило в горле. Он осушил кубок одним глотком и сходу налил еще. какое количество раз он пробовал нарисовать в воображении эту 60 секунд, но в то время, когда она наступила, то оглушила его.

Пеллетье присел к столу, положив письмо между ладонями. Он не просматривая знал, что в нем говорится. Этого послания он ожидал и опасался много лет, с тех самых пор, как прибыл в Каркассону.

В те дни богатые и прославленные веротерпимостью почвы Миди казались надежным укрытием. Времена года сменяли друг друга, и Пеллетье, поглощенный ежедневными заботами, практически прекратил ожидать призыва.

Мысли о книгах стерлись из памяти, и он понемногу начал забывать, чего ожидает.

Более двадцати лет прошло по окончании первой встречи с отправившим письма. Лишь на данный момент Пеллетье осознал, что до данной 60 секунд кроме того не знал, жив ли его наставник и учитель. А ведь это Ариф учил его просматривать в тени оливковой рощи на буграх под Иерусалимом.

Это Ариф открыл ему неизвестные прежде величие и славу мира.

Это Ариф продемонстрировал ему, что сарацины, иудеи и христиане всего лишь различными дорогами стремятся к одному Всевышнему. Это Ариф открыл ему, что за пределами всего, что он знал, лежит истина большое количество старше, большое количество древнее, большое количество идеальнее всего, что имел возможность предложить современный мир.

Сутки, в то время, когда Пеллетье был посвящен в Noublesso de los Seres, оставался в его памяти свежим и броским, как будто бы это было день назад. Мерцающие белёный холст и золотые одеяния алтарного покрова, сверкающий белизной, подобно крепостным башням на вершинах холмов над Алеппо, среди кипарисов и апельсиновых рощ. Запах благовоний, появляющиеся и растворяющиеся в тишине голоса.

Просвещение.

Та ночь, бывшая, как представлялось сейчас Пеллетье, целую жизнь назад, в то время, когда он в первый раз кинул взор в сердце лабиринта и поклялся защищать его тайну ценой жизни.

Он ближе придвинул свечу. Кроме того не определив печати, он не усомнился бы, что письмо пришло от Арифа. Его руку он определил бы неизменно и везде – точная соразмерность и отчётливое изящество букв.

Пеллетье тряхнул головой: еще мало, и он утонет в воспоминаниях. Глубоко набрался воздуха и поддел ножом печать. Воск вышел из строя с легким треском.

Пеллетье расправил пергамент.

Письмо было маленьким. По верху страницы тянулись знаки, каковые он запомнил начертанными на желтых стенках пещеры лабиринта у стенку Святого города. Символы старого языка предков Арифа были понятны лишь посвященным Noublesso.