Глава 1 от вехи к вехе. проблема датировки былин

Любой исследователь былин, изучающий их не как чисто литературные произведения, но применительно к истории русской, сталкивается с проблемой датирования. Как именно выяснить время происхождения былины?

Обычной для исторической школы опорой были и остаются имена персонажей. «Первичными датирующими показателями помогают имена исторических лиц», наставлял Б.А. Рыбаков в учебном пособии «Русское народное поэтическое творчество». Но опора эта, как много раз уже отмечалось, очень ненадежная, И дело тут не столько кроме того в том, что отыскание исторических прототипов былинному имени, как настаивает Б.Н.

Путилов, должно?де производиться в строгом соответствии с правилами лингвистической науки. Это требование очень сильно отдает опытным снобизмом филолога. Да и возможно ли безоглядно распространять правильные лингвистические правила на изучение живой речи, в особенности фольклора, где слова изменяются обычно не по выведенным языковедами законам, а по игре созвучий и смыслов?

Особенно это относится к именам.

В соответствии с какими законами языкознания, к примеру, злополучный польский князь Конрад Мазовецкий, призвавший на берега Балтийского моря крестоносную чуму Тевтонского ордена, «превратился» в русских летописях в… Кондрата? Либо как возможна, с позиций строгих ученых?филологов, изменение имени императора Франции в «Неопален» и потом — в «Опален» в русском фольклоре XIX столетия?

Мы так привыкли повторять «лингвистика — правильная наука», что мало кто из произносящих сию волшебную фразу вдумывается в ее суть. А ведь «правильная» в применении к науке обозначает отнюдь не хорошую оценку («правильный выстрел», «правильный рассказ»). «Правильная наука» свидетельствует наука абстрактная, отвлеченная от реалий «данного нам в ощущениях» мира.

Правильные науки — геометрия, алгебра и другие — имеют дело с, выражаясь словами Даля, «умозрительными конструктами», и использовать их способы к изучению настоящего мира нужно с сугубой осторожностью. Никто так как не предполагает, что две параллельные улицы ни при каких обстоятельствах не пересекутся.

Но, пример математических способов, навязанных гуманитарной науке, у всех перед глазами — прискорбно известная «теория» Носовского и Фоменки, пробующая «складывать», «дробить» и «приводить к знаменателю» события и людей. Столь же с опаской, думается мне, нужно бы применять и способы правильной науки лингвистики в фольклористике и истории, в регионах, исследующих мир живого слова и факта; мир, в котором, как отмечал еще Достоевский, и два раза два другой раз предположительно составит не четырем, а также не пяти, а стеариновой свечке.

В другом случае… что возможно в другом случае, мы, читатель, светло видим на примере хозяйничанья лингвистов в исторических источниках, наподобие истории с «росскими» заглавиями днепровских порогов у Константина Багрянородного либо именами русских послов из соглашений с Византией X века. В первом случае диалектное скандинавское словечко «форс» кроме того что вопреки собственному главному значению — «стрежень, быстрина» — принуждено обозначать речной порог.

Так оно еще и преобразовывается в пределах одного абзаца в «форос» (Варуфо?рос), «фар» (Айфар) а также «борси» (Улборси). В контрактах же одно да и то же звукосочетание «льф», снова?таки в одном документе «переходит»?де то в «лав» («Хрольф» — Ролав), то в «леб» («Ульф» — Улеб). Любой из этих «переходов» с позиций языкознания выглядит убедительно, а обращать внимание на вопрос, как все они имели возможность случиться в пределах маленького текста не следует.

Еще меньше внимания они уделяют вопросу, в то время, когда успели случиться такие трансформации — так как законы, которыми их достоверность поверяют лингвисты, выведены на изучении многовековых процессов — тогда как и имена варягов?русов, и заглавия порогов записаны со слов самих носителей языка.

Этими вопросами должны были бы озадачиться историки, но они только, раскрыв, как будто бы птенцы, рты, жадно сглатывают принесенные заботливыми лингвистами «толкования», не жуя — как же, «правильная наука».

Но в одном критики исторической школы все же, непременно, правы — ненадежная опора для историка былинные имена. Через чур изменчивы, многовариантны. И вовсе не обязательно самая ранняя запись сохраняет исходный вариант имени храбреца.

Так, в самом первом опубликованном сборнике былин, «Древних русских стихотворениях Кирши Данилова», появляются Саул Леванидович и сын его Константенушко Саулович. Те же храбрецы позднее, у Кириевского, появляются под именами Саура Ванидовича и сына его Саура Сауровича. Разумеется, но, что это как раз источник Кирши Данилова либо кто?то из его учителей и предшественников по созвучию уподобил непонятные древние имена привычным, православным.

В некоторых записях былины о смерти Чурилы Пленковича боярин Бермята преобразовывается в Ермила. Богатырь с в полной мере христианскими именем?отчеством Самсон Самойлович, что возглавлял киевскую богатырскую дружину до возвышения Ильи Муравленина, в других вариантах зовется Самсоном Колыбаевичем, а в некоторых записях сохранилось уж вовсе ничего христианского не содержащее Саксон Колыбаевич.

Наконец, заглавный храбрец былины «Хотен Блудович» преобразовывается то в Фадея, то в Фотея, то в Горденко, то кроме того в Котенко Блудовича. Какой простор для привязок и толкований по способу Рыбакова!

У исследователей западного эпоса таких неприятностей не появляется. Во?первых, католичество вовсе не потребовало в обязательном порядке поменять имя на греческое, латинское либо древнееврейское, как потребовало того православие.

На Западе кроме того в святые попадали не только с библейскими именами (Фома Аквинский), но и с народными (святая Хильдегарда), а также с прозвищами — святого Франциска Ассизского кликали по?второму, а «Франческо», «французиком», острые на язык итальянцы прозвали паренька за его мечтательность и худосочное изящество. Во?вторых, не знал Запад и реформ наподобие Петровских, в то время, когда некалендарные, народные имена преобразовывались в «прозвища», изгоняясь из официального оборота.

В следствии в случае если для, соответственно, англичан, французов и немцев Нового Времени имена Артура, Зигфрида либо Роланда звучали как в полной мере собственные, прекрасно привычные и родные, то для русских сказителей XVIII—XIX столетий имена Хотена, Саура либо Бермяты русскими уже не казались. Из этого и потребность «переделать» во что?то привычное, узнаваемое. В большинстве случаев поменяли по созвучию.

Но та же былина о Хотене опровергает взор на былины, как явление литературное, плод чьего?то «творчества». Так как при таких условиях это «говорящее», хорошее озорного пера Баркова, имя?отчество главного храбреца обязательно было бы обыграно автором. Но нет — богатырь изображен хорошим человеком, отстаивающим честь обиженной матери и никак не «соответствующим» собственному имени.

И свидетельствовать это может только об одном — кроме того в таком частном помой-му эпизоде, в описании неприязни двух киевских придворных семей, сказители следовали не за собственной фантазией, а за традицией, в базе которой, вероятнее, лежал в то время, когда?то факт.

Путилов же снова впадает в крайность, утверждая, словно бы в эпосе историчны только имена, «встроенные», дескать, сказителями в какие конкретно?то более древние сюжеты. Простое знакомство с западным эпосом не оставляет от для того чтобы подхода камня на камне — так как, скажем, в «Песне о Роланде» историчны не только имена его паладинов и императора Карла — Роланда, Оливье, но и главное событие, смерть Роланда с дружиной в Пиренейских горах в сражении с сарацинами.

В «Песни о Нибелунгах» и «Саге о Вольсун?гах» отражены не только имена настоящих лиц — вождя гуннов Аттилы?Этцеля?Атли, его жены Ильдико?Кримхильды?Гудрун, ее брата, короля бургундов Гунди?кария?Гунтера?Гуннара. Историчны и их связи, и факт истребления Аттилой бургундского королевского дома. Король Артур вправду существовал и сражался с саксами в сражении при Бадоне.

Так что, сколь ни ненадежны эпические имена, оставлять их вовсе без внимания историку все же не годится.

Соблазнительно разглядывать как средство определения возраста былины количество так называемой эпической фантастики. Одна загвоздка: а что вычислять данной самой фантастикой? В былинах про Садко либо про Добрыню с Маринкой Кайдаловной для нас, само собой разумеется, фантастичны Морской Царь, колдунья Маринка со своим любовником?Змеем, превращающая богатыря в «Тура?Золотые Рога».

Но не только в Старой Руси, но кроме того и на Русском Севере времени собирания былин все это было никакой не фантазией, а самой что ни на имеется обыкновенной обыденностью. Про то, как взывали к Морскому Царю знахари, как топили ему в жертву коней, я, читатель, уже говорил. Хорошо, в случае если лишь коней — вот на Кольском полуострове был случай, в то время, когда двое поморов, рыбопромышленников, повадились «кормить» владычицу реки Кицка, «Кицку женку», регулярными… людскими жертвами!

Да не для спасения в бурю, как в былине про Садко, а для неизменно обильных уловов, поставляемых братьям, по неспециализированному убеждению, этой властной особенной.

Скорее уж сказочными, фантастическими были для сказителей, поморов да сибиряков, неправославное имя храбреца, сам неизвестный Новгород, гусли.

То же и с былиной про Маринку Кайдаловну и Добрыню Никитича. Непривычное имя богатыря, гуляющего по неизвестному Киеву с стрелами и луком, словно бы остяк либо самоед, князь, правящий Русью вместо правителя?императора, — одним словом, все то, что для нас сейчас есть историчным и придавало в глазах слушателей и сказителей сказочный ореол.

Одновременно с этим любой из них точно знал несколько историю про такую вот «еретницу, злу волшебницу» из соседнего, в противном случае и собственного собственного села, полюбовницу огненного змея, талантливую в сердцах оборотить прогневавшего ее хорошего молодца таинственным и непонятным «туром» — если не кем похуже. Собиратель фольклора Н.Е. Ончуков писал в то время, когда?то: «Прекрасное в былинах для печорца совсем не представляется чем?то особым.

Этим прекрасным полна его настоящая судьба, мир, его окружающий, полон чудес и необъясни?мостей: в реках и особенно в озерах обитают водяные, в лесу — лешие, в собственном дому, за печкой, хозяйничает домовой, около оборотни, колдуньи, шишки, волшебники, каковые — рассерди их — и сейчас обратят в гнедого тура».

С ухмылкой вспоминаешь затем попытки Проппа втиснуть мировоззрение сказителей былин в прокрустовы рамки «исторического материализма», объявляя оборотничество в них «поэтическим приемом», а веру в Морского Царя — потерянной.

И, наконец, с способом Майкова, с изучением отношений и быта в эпосе, также не все слава всевышнему. Как раз реалии быта, личной и публичной жизни довольно часто переосмыслялись певцами и «обогащались» всяческими анахронизмами.

В западном эпосе, в той же «Песне о Нибелунгах», храбрецы времен Великого переселения народов говорят о сеньорах и вассалах, носят не существовавшие до Крестовых походов звания наподобие кухмейстера, сражаются на турнирах за честь красивых дам и, как будто бы хорошие католики, посещают церковь. В былинах это еще заметнее — наровне с чертами быта Киевской Руси а также более древними в том месте заметно отражается и влияние более поздних эр. Особенно явны следы времен Столичного страны (казак, думный дьяк, голи кабацкие, стрельцы), но и Петербургская империя покинула собственный отпечаток, как в сфере публичной (сенаторы, предводители, лакеи), так и особенно в бытовой (калоши, трубочки подзорные, проспекты, чемоданы и другое).

Как же разобраться в данной пестрой смеси напластований различных времен, выясняя «возраст» былины? Тут?то и окажет помощь выработанный В.В. Чердынцевым и Р.С.

Липец способ. «Трудно предположить, что в былинах могли быть искусственно введены архаические термины. Исходя из этого, в то время, когда видятся ранние и поздние термины, преимущество… должно быть дано более раннему». «Для хронологизации серьёзны самый древние понятия и термины». Говоря на примерах, эпос вооружает храбрецов микенской эры, бронзового века, биться под стенками Трои металлическим оружием — но не заставляет их размахивать каменными топорами.

Заковывает кельтских воителей короля Артура в латы рыцарей расцвета Средневековья — но не усаживает на древние колесницы. И это конечно — так как то, что сказители вносили в саги, сказания, былины, они брали из окружавшей их жизни.

Так, былина не младше самых древних отраженных в ней линия общественного устройства и быта. В случае если в былинах главным правителем Руси есть князь, а не царь — значит, былины не смогут быть младше 1547 года, в то время, когда Иван Васильевич, князь Всея Руси, нарекся царем. Еще одним показателем, вехой, уводящей нас в глубины времен, есть свободное ношение оружия в бытовой обстановке храбрецами былин. В той же былине о Добрыне и Маринке заглавный храбрец

Подмосял себе сабельку вострую,

Отправился Добрыия ко заутрене.

В привычке ходить на молебны при оружии Добрыня среди былинных персонажей не одинок. В былине о смерти Чурилы Бермята, неожиданно возвратившись к себе и застав Чурилу со своей супругой, убивает его саблей (либо кроме того клинком — отыщем в памяти отечественные рассуждения о сабле — былинной замене меча). Больше того, кроме того дамы выходят из дому вооруженными, и никого это не удивляет.

Наряжалась она в платье светное,

Забрала с собой булатной нож.

В это же время в Столичной Руси таковой традиции не существовало. Посол британской королевы?девственницы Елизаветы господин Джон Боус при попытке пройти на личную встречу к русскому царю со шпагой на поясе был остановлен. Шпагу настойчиво попросили дать, что возмутило вспыльчивого британский лорд.

Известно хрестоматийное причитание «ревнителей древлего благочестия» в конце XVII века, что «на Москве стали бороду брити, польские кунтуши и сабли носити».

Фаворит староверов, известный «огнепальный» протопоп Аввакум, негодуя на иконы «фряжского письма», подмечает, что на них Христос «яко на данный момент учинен, лише сабли той при бедре не достаточно». Другими словами для московита ношение оружия в бытовой, не военной обстановке — броский показатель чуждости, чужеродности, наподобие непривычной одежды либо прически.

На протяжении столичного восстания 1662 года огромная масса людей москвичей, подошедшая ко дворцу царя Алексея Михайловича в Коломенском, была практически искромсана стрельцами?мучителями, по причине того, что, как говорит об данной истории Григорий Котошихин, «в руках у них ничего не было ни у кого». Котошихин пишет для шведов, которым необходимы особенные комментарии — в самой Столичной Руси всем все было ясно и без того. Хорошо успешная столица, уже успевшая подзабыть Смутное время, но кроме того на немирных окраинах было то же самое — в июле 1648 года восставшие в Великом Устюге не были вооружены ничем важнее дубин?«ослопов».

На картине Альбрехта Дюрера стоят три германских крестьянина, собравшиеся, если судить по корзинам в руках, на рынок. Наряду с этим у одного на поясе висит внушительный тесак, а стоящий наоборот него непринужденно опирается на самый настоящий клинок. На картине Питера на данный момент «Крестьянская свадьба» у мчащихся в радостной пляске и восседающим за пиршественным столом поселян с поясов свисают тесаки, корды, стилеты.

Это все — мирные сценки деревенского быта, в то время, когда же на картинах появляются мятежники, то над их головами не считая вил и тех же ослопов грозно топорщатся алебарды и моргенштерны, а на самих взбунтовавшихся мужиках мелькают шлемы, кольчуги, кирасы.

То?то удивлялись, должно быть, шведы, просматривая Григория Котошихина, про необычных московитов, каковые, кроме того бунтуя, идут на собственного правителя с без всякого оружия.

Я не планирую обсуждать, чьи обычаи лучше — столичные либо германские. Возможно сказать о насилии столичных царей, лишающих подданных средств самообороны, а возможно — о цивилизованности Московии, где клинок либо хотя бы кинжал не были, Наверное, насущной необходимостью для каждого мужчины (вырисовывается нелестная для земляков Дюрера и Брейгеля аналогия с режуще?колющими «подробностями национального костюма» иных диковатых народцев). Легко увижу, что совершенства современного «цивилизованного» общества в этом отношении все же ближе Москве, нежели тогдашней вооруженной до зубов Европе.

Для нас ответственнее второе — былинные?то храбрецы в этом отношении совсем не будут похожим подданных правителей Столичных. Они будут похожим европейцев — и на русов X века, говоря про которых, арабские путешественники вынуждены через слово упоминать их мечи: «все они всегда носят мечи» (Ибн Русте), «при каждом из них имеется топор, меч и нож» (Ибн Фадлан). Тот же Ибн Фадлан информирует, что дамы русов носят на груди нож — вспоминается героиня былины, забравшая с собою нож, выходя из дома.

Так же как и титул князя, ношение оружия былинными храбрецами вне, так сообщить, боевых условий, оказывают помощь нам в отечественном определении «возраста» былин. Былины старше Столичного княжества, быть может, старше и монгольских времен.

А вот старше ли они христианства? Былины наполняют «церквы соборные», «книги Евангелия», «крест на вороте» — смогут ли они помогать определению «возраста» былинных сюжетов и всего эпоса? Составляют ли христианские черты что-то изначально присущее былинам, свидетельство о времени их зарождения — либо позднейшее наслоение, свидетельствующее только о том, что былинный эпос в течении столетий бытовал в христианской стране.