Глава i. сенсационный дебют 3 страница

— Я весьма с радостью отправилась бы в Америку, если бы он отправился со мной. Но… так как это нереально, то я предпочитаю остаться тут с банкиром и моим принцем. Чего бы ты желала от судьбы, Ольга? — с участливым любопытством задала вопрос Гермина.

— Успеха… В первую очередь, успеха на сцене.

— Но так как ты же неизменно и везде имела успех, Ольга…

— В том-то и горе, что мои удачи какие-то необычные. Неизменно и везде моё первое появление вызывает целую бурю восхищений. Но после этого случается что-то непонятное и необычайное.

И я внезапно перестаю нравиться тем самым людям, той самой публике, которая меня день назад ещё засыпала цветами. Кроме того в мелком Базеле произошло то же самое, и, не скрою, я смертельно опасаюсь повторения данной ветхой печальной истории в Берлине.

— Полно, милочка. Я так как знаю, как ты играешься Гретхен. Берлинцы будут от тебя без ума, — с уверенностью увидела Гермина.

— Да, в сутки моего первого дебюта. А в том месте снова что-нибудь произойдёт, и опять мне нужно будет искать второе место, возможно, и другое дело…

Гермина Розен желала что-то ответить, но дверь неожиданно открылась и на пороге показалась хорошая мамаша юный артистки, растолстевшая, обрюзгшая, постаревшая, в богатом, шёлковом платье и с заплывшим лицом, ставшим с годами типично иудейским.

Её появление сходу прекратило задушевную беседу подруг. Начались простые расспросы, сожаления и советы; было нужно выслушать ещё раз всё то, что так довольно часто слышала и без того ненавидела Ольга Бельская в беседах состарившихся маменек и актрис хорошеньких молодых дочерей.

Чуть скрывая собственное нетерпение, она просидела ещё мин. десять, и после этого, наскоро допив чашку кофе, распростилась, дав обещание приехать ужинать по окончании представления “Фауста”.

— До тех пор я запираюсь, дабы повторить в далеком прошлом не игранную роль, — заявила она Гермине, провожавшей её через последовательность шикарных помещений до передней.

А почтенная мамаша хорошенькой актрисы встретила возвращающуюся дочь характерным возгласом:

— Какая необычная особа эта Ольга! Такая красивая женщина и до сих пор в суконных платьях и ни одного алмаза!.. Страно непрактичный народ эти русские…

Прошу вас, не вздумай опять поддаваться её влиянию.

ГЛАВА V. В императорской ложе

Избранная Ольгой для первого дебюта роль Маргариты в гётевском “Фаусте” даёт мало так называемых “выигрышных” сцен, да да и то лишь к концу пьесы. В первых действиях Маргарита совсем не есть; во втором появляется лишь на 60 секунд, и лишь с конца третьего акта публика начинает “интересоваться” Маргаритой, причём интерес её однако разделяется между нею, Мефистофелем и Фаустом. Исходя из этого актрисы достаточно редко дебютируют в роли Гретхен.

Возможно, как раз исходя из этого публика и берлинская печать отнеслись с неординарным интересом к новой артистке.

(слева: Вильгельм II c супругой)

С момента первого выхода Маргарита сходу завоевала сердца берлинцев. Действительно, радостная наружность Ольги большое количество содействовала успеху. Эта Маргарита казалась ожившей картиной Каульбаха и не имела возможности не возбудить симпатии, которая росла с каждым словом артистки.

В то время, когда же она запела, наконец, всем известную балладу, расчёсывая (по ремарке самого Гёте) собственные дивные золотистые косы, запела так, что каждая оперная певица имела возможность бы позавидовать, то вся зала, как один человек, разразилась громкими аплодисментами.

Успех возрастал с каждой сценой. Как зачарованная слушала публика мягкий бархатный голос, с таким глубоким эмоцией произносивший дивные стихи Гёте. Маргарита росла и изменялась на сцене в соответствии с жажде автора.

Наивная и беззаботная девочка неспешно преобразовывалась на глазах публики во влюблённую девушку, сперва радостную, после этого печальную и, наконец, безумную, так правдоподобно, что зрители минутами забывали, что перед ними не жизнь, а игра.

Артистка вправду жила на сцене, и это чувствовалось зрителями.

Но ещё большее отличие ожидало артистку по окончании третьего акта. По окончании известной сцены с прялкой, на пороге её комнатки появляется Фауст. Маргарита кидается к нему.

Но за Фаустом входит его неразлучный спутник, Мефистофель, в котором чуткое сердце любящей девушки в далеком прошлом уже предугадало неприятеля.

Появление Мефистофеля пугает Маргариту, которая прячет лицо на груди Фауста. Это достаточно долгая немая сцена, на протяжении которой противоположные впечатления выражаются лишь двумя возгласами, — одно из тяжёлых мест роли.

На протяжении этой-то сцены Ольга случайно подняла глаза на директорскую ложу в момент появления Мефистофеля. В данной ложе она заметила тех самых британцев, которых вычисляла для себя роковыми. Они сидели сзади хорошенькой, залитой алмазами, юный смуглянки совсем так же, как год тому назад в Базеле, и такое же смутное чувство страха и беспокойства больно сжало сердце актрисы.

Так очень сильно было это чувство и без того поразительна перемена в лице дебютантки, что публика, принявшая его за выражение испуга Маргариты при виде Мефистофеля, пришла в восхищение от необычной мимики.

Опоздал занавес опуститься, как к Ольге скоро подошёл сам директор с известием, что император хочет её видеть.

Радостная и сконфуженная вошла юная артистка в мелкий салон императорской бенуарной аванложи, соединённой с театром мелким коридором, дверь которого пряталась пунцовой штофной портьерой.

Царственная чета приехала в театр с обеда у британского посланника и потому была в парадных костюмах. Император в красном мундире британского адмирала, с лентой через плечо, императрица в вечернем туалете, не скрывающем её красивых, воистину рук и царственных плеч. Не обращая внимания на то, что волнистые каштановые волосы императрицы заметно поседели по окончании последней болезни, Августа-Виктория всё-таки казалась моложе сорока лет, в особенности в то время, когда радовалась собственной чарующей хорошей ухмылкой.

Император, напротив, казался существенно старше собственных своей супруги и лёт.

Его характерное мужественное лицо, с немного поднятыми кверху густыми тёмно-русыми усами, было бледно, а поперёк большого умного лба легла складка, не исчезавшая кроме того в оживления и минуты весёлости.

При входе юный артистки, неуверено остановившейся на пороге аванложи, император, любезно встал ей навстречу.

— А вот и отечественная прелестная Маргарита, — радостно сказал он звучным, жёстким голосом. — Я весьма рад лично поздравить вас с успехом и представить её величеству императрице, захотевшей поблагодарить вас за наслаждение, доставленное нам вашей необычной игрой.

Дебютантка низко присела перед государыней, милостиво протянувшей ей руку.

— Да, дитя моё. Вы глубоко растрогали меня, и я желала сообщить вам, что ни при каких обстоятельствах не видала таковой правдивой Маргариты… Где вы обучались, фрейлейн Бельская?

Ольга ответила, назвав венскую консерваторию и собственного ветхого приятеля, директора Гроссе.

— Ах да, я слыхал, что вы русская, — увидел император. — И, не обращая внимания на это, вы изображаете отечественную Маргариту, чисто германскую девушку, так быстро и натурально, как не всегда удаётся и лучшим германским артисткам.

— Возможно вследствие того что между немцами и русскими больше родства, по крайней мере, духовного, чем думают поверхностные наблюдатели, — скоро ответила Ольга.

Император улыбнулся. Ответ артистки, по всей видимости, понравился ему.

Императрица же обратилась к директору и интенданту, оставшимся находиться в глубине мелкого салона вместе с лицами свиты.

— Как жаль, что начала Ольги уже назначены. Мне бы хотелось взглянуть её в какой-либо пьесе Шиллера.

— Ах, да, — скоро прибавил император, — “Луиза Миллер” либо “Жанна д’Арк” должны быть особенно занимательны в исполнении отечественной русской немки.

— В случае если вашим императорским величествам угодно, — начал граф, — то возможно поменять пьесы, назначенные для начал…

— Нет, нет, граф, — перебила императрица, — фрейлейн Ольга, возможно, не разучивала этих ролей…

— Либо просто не обожает их так, как обожает роли, выбранные ею, — радуясь, сказал император.

Поймав вопросительный взор интенданта императорских театров, артистка поспешила ответить:

— Смею уверить ваши величества, что я игралась всего Шиллера и обожаю его роли не меньше чем выбранные мною… Так что, в случае если вашему величеству угодно будет приказать…

— Просить, дорогая девушка, — любезно прибавил император. — Просить сыграть нам отечественные любимые пьесы: “любовь и Коварство” для императрицы, “Жанну д’Арк” для меня… Надеюсь, это возможно будет устроить, директор?..

— В то время, когда прикажете, ваше величество! — почтительно ответил интендант.

— При таких условиях, спустя семь дней… в понедельник…

— Ты забываешь приезд зарубежных гостей, — негромко увидела императрица.

— Да, правда… При таких условиях, скажем, во среду и вторник. В эти два вечера мы будем свободны.

— В случае если лишь две такие роли подряд не окажутся через чур изнурительными для отечественной юный артистки? — с хорошей ухмылкой увидела императрица.

— Помилуйте, ваше величество. В провинции мне было нужно играться по шести раз в неделю, не утомляясь…

— Тем лучше, тем лучше… Прошу вас, распорядитесь, граф. Заявите пьесы по моему жажде, и запрещено ли, дабы Мтаковский игрался Фердинанда и Роза Поспишиль — леди Мильфорд.

Мне будет весьма интересно взглянуть, как три славянина справятся с чисто германской катастрофой. Вас же, дитя моё, — нежно увидела императрица, — я благодарю заблаговременно за выполнение моей прихоти и хочу вам успеха для последних сцен. Они так же тяжелы, как и красивы.

ГЛАВА VI. Успех

Радостная и радостная возвратилась Ольга в собственную уборную переодеваться к четвёртому акту.

В мелком, ярко освещённом помещении она отыскала Гермину Розен, пришедшую поздравить собственную подругу с успехом.

Неожиданная и необычайная любезность императорской четы к юный артистке уже стала известна всему театру и произвела большое впечатление на берлинскую публику. Милость императорской четы к дебютантке сходу сделала её любимицей публики, что и сказалось срочно по окончании известной молитвы перед статуей Мадонны.

Действительно, Ольга была вправду совершенной Маргаритой: в ней соединялась поэтическая красота наружности с редким пониманием роли.

В то время, когда по окончании радостной, не добрый болтовни у колодца легкомысленной Лизхен, Маргарита упала с заломленными руками перед статуей Мадонны, высказывая горе, стыд и страх, зрителям вправду имело возможность показаться, что перед ними ожила картина Каульбаха… Немудрено, что по окончании данной сцены раздались бурные аплодисменты.

Между последней сценой и четвёртым актом в колонии у Маргариты остаётся более часа свободного времени, пока идут Мефистофеля и сцены Фауста. Скоро переодевшись, по собственному обыкновению, Ольга осталась в уборной, куда не так долго осталось ждать набралось пара человек “гостей”.

Тут были, само собой разумеется, Гермина Розен и ветхий приятель дебютантки, директор Гроссе. Обоих Ольга просила посидеть с ней до её выхода.

— Не то я разнервничаюсь перед последней сценой до утраты свойства обладать собой… Эта сцена в темнице чуть ли не самая ужасная во всей германской поэзии.

— И самая прекрасная, — увидел ветхий идеалист-директор.

— Да, само собой разумеется… Но, Боже, как она тяжела! какое количество работы необходимо мне было чтобы овладеть дивными стихами так, дабы позабыть об их трудности и произносить слова Гете так, как словно бы они только что пришли мне в голову, а также не мне, а сумасшедшей Маргарите…

Не забывайте, директор, сколько мы с вами трудились над данной ролью?..

— Да, вы были прилежной ученицей, Ольга, и надеюсь, останетесь прилежной и добросовестной артисткой и тут, в императорском театре в Берлине.

Ольга набралась воздуха.

— Не рассказываете так с уверенностью, директор… Как знать, суждено ли мне остаться тут?..

— Ну, ещё бы, — вмешалась Гермина с непоколебимой уверенностью. — По окончании твоего успеха…

— Венский успех был не меньше этого, — пошептала Ольга. — Но…

— Ты все ещё не забываешь эту глупую ветхую историю, — пожимая пышными плечами, проговорила Гермина. — Охота тебе думать о неинтересном Бург-театре.

— И счастлива бы не думать, да не могу… И знаешь из-за чего? Ты видела, кто сидит в директорской ложе?

Гермина вспыхнула.

— Само собой разумеется, видела… А также увидела красноречивые взоры в мою сторону, но всё это ещё не обосновывает справедливости твоего необычного подозрения… Вы понимаете, директор, что Ольга вычисляет собственными злыми гениями двух британцев, сидящих в директорской ложе…

— Знаю, — нормально ответил Гроссе, — но надеюсь, что в этом случае милость императорской четы перевесит всевозможные “влияния”. В полураскрытую дверь постучали.

— На сцену, фрейлейн Ольга… — раздался голос режиссёра. — на данный момент ваш выход…

— Отправимся, врач. Посмотрим последнюю сцену Ольги и возвратимся совместно, в то время, когда занавес опустится.

Гермина схватила старика под руку и провалилась сквозь землю с ним между кулисами.

Ольга медлительно прошла на собственное место, ожидая, пока поставят декорацию темницы.

Кончилась последняя сцена… Восторженные зрители бешено хлопали в ладоши, вызывая Маргариту и Фауста. Три раза выходили артисты рука об руку, и любой раз восторженные крики встречали и провожали их.

Но дороже аплодисментов и криков для Ольги было расстроенное лицо императрицы, вытиравшей слезы.

Император звучно хлопал в ладоши, стоя у самого барьера ложи, так что публика видела, как он возвратился к собственной супруге и, забрав с её колен маленькой букет фиалок, что-то негромко сообщил ей. Императрица улыбнулась и, сняв с мизинца бриллиантовое кольцо, протянула его жену, что скоро продел в это кольцо букет и, перегнувшись за барьер ложи, бросил его к ногам прелестной Маргариты.

Маргарита низко поклонилась по направлению императорской ложи, поднося к губам кольцо императрицы.

Сидящий первым у барьера лорд Дженнер согнулся к собственной хорошенькой черноглазой жене и, забрав из рук её громадный букет пунцовых роз, два раза обернул около стеблей прекрасных цветов тяжёлую золотую цепочку, усыпанную рубинами, которую юная испанка быстро сняла со своей обнаженной смуглой ручки, и кинул букет на сцену.

Всякому энтузиазму не редкость финиш. Аплодисменты замолкли. Огни в зрительном зале потухли, и лишь сцена ещё оставалась освещённой.

Тут собралась целая несколько около дебютантки, с директором императорских театров во главе, из-за чего электрики почтительно ожидали, не смея покинуть в темноте собственное “руководство”.

Также “руководства”, рассыпавшегося в комплиментах “прелестной артистке”, очаровавшей их императорские величества, каковые, уходя, ещё приказали передать дивной Маргарите собственное наслаждение её прекрасной игрой, около Ольги собрались её ветхие приятели: Гермина Розен и директор Гроссе, и новые “почитатели”, имеющие право входа за кулисы. Между ними выделялись Фауст — Матковский и Мефистофель — Граве.

В числе этих же почитателей был и ветхий наш знакомый, Карл Закс, театральный агент, приехавший, он утвержает, что специально из Вены, дабы налюбоваться Бельской, и его берлинский “сотрудник” Адам Бентч, явившийся “поздравить дебютантку с успехом” в этот самый момент же представивший ей двух влиятельных критиков имперской столицы, доктора П. Миндау из “доктора и” Берлинского листка И. Вальдау из “Берлинской газеты”, появлявшихся, они утвержают, что без ума от красивой Маргариты.

Рассеянно отвечала Ольга на комплименты.

Неожиданно её совершенно верно толкнуло что-то. Она содрогнулась и подняла глаза. Перед нею стоял один из “фатальных” британцев, лорд Дженнер, почтительно задавая вопросы — “определила ли его прелестная дебютантка, которой он имел счастье наслаждаться три года назад в венском Бург-театре?”

Разрушенные ролью нервы артистки не в полной мере подчинялись её воле, так что она ответила резче, чем сама желала бы:

— Мне было бы тяжело не определить вас, милорд. Я вижу вас не в впервые.

— Ах да, как же, — дал согласие прекрасный британец. — Если не ошибаюсь, я уже имел счастье наслаждаться вами в Аугсбурге и Базеле…

— Именно перед тем, как мои договора с Мюнхеном и Висбаденом были нарушены. Ваше присутствие приносило мне несчастье, милорд.

— Само собой разумеется, против моей воли, красивая Маргарита, — всё так же нормально и любезно увидел британец.

— Само собой очевидно, милорд, — скоро ответила Ольга.

Лорд Дженнер склонил прекрасную голову перед обеими артистками и провалился сквозь землю в чёрных кулисах.

Гермина Розен напомнила собственной подруге об её обещании ужинать у неё по окончании дебюта.

— Мамаша уже отправилась к себе всё приготовить, я же осталась, дабы довезти тебя в собственной карете! — докончила она.

Ольга поморщилась.

— Знаешь что, ты не злись на меня, но, право, не лучше ли нам отправиться куда-нибудь в ресторан?..

Гермина сообщила:

— Но как мне быть с принцем? Так как я давала слово ему познакомить тебя с ним за ужином. Надеюсь, ты разрешишь мне привезти его в ресторан, вместе с Анной Дель-Мора, отечественной первой балериной.

— Буду счастлива, в случае если ему не будет неудобно в обществе актёров.

— Наоборот того, он будет рад. А ты кого же пригласила?

— В первую очередь, моего милого старика, директора, с сыном, доктором исторических наук в местном университете, — ответила Ольга.

— После этого мы, безнравственные, — вмешался Фауст, уже успевший “сбегать переодеться” и поменять поэтический средневековый костюм на прозаический пиджак в крылатку, каковые, но, не мешали ему оставаться “красавцем Матковским”, любимцем берлинских дам. — Я и сам отечественный обер-режиссёр Мефистофель — Греве, пленённый Маргаритой вопреки Гёте.

— Не пугайте меня, Матковский, я плохо опасаюсь строгих режиссёров, — смеясь, увидела Гермина. — А ещё кто?

— Ещё два критика, которых ты, само собой разумеется, знаешь: врач Миндау и врач Вальдау. Они просили позволения приехать. Отказать было неудобно.

Наконец, также возможно привычные тебе, Карл Закс и только что представленный мне берлинский его сотрудник Адам Бентч.

По правде сообщить, эти сами навязались, — прибавила Ольга тихо.

— Не беда… Необходимые люди! — увидела Гермина. Так я отправлюсь за Дель-Мора. Принц будет ожидать меня у Кранцзера…

И Гермина проскользнула в уже потемневшие кулисы, а оттуда к выходу, около которого ждала её маленькая каретка, запряжённая прекрасным сильным рысаком.

Бельская скоро переменила костюм на белое кашемировое платье и через пятнадцать минут, со своей стороны, выходила на улицу через так называемый “актёрский” подъезд. Площадь уже опустела. Дебютантку не ожидала восторженная масса людей, как в Вене.

К артистке подошли лишь две мужские фигуры.

Один из них, старик с долгой белой бородой, был директор Гроссе, сопровождавший собственную любимую ученицу в Берлин; второй — большой и статный юный человек с прекрасным и ясным лицом и густыми темно-русыми кудрями, падающими на большой белый лоб. Необычное сходство с отцом сходу выдавало сына директора Гроссе. Старик подвел молодого человека к артистке.

— Надеюсь, ты простишь меня, Ольга, что я воображаю тебе моего старшего сына без соблюдения светских формальностей.

Директор Гроссе сказал “ты” всем своим ученицам и ученикам… Артистка протянула руку молодому учёному.

— Я счастлива видеть вас, врач Гроссе, и весьма признательна вам, господа, за то, что вы подождали меня. Погода такая дивная… Настоящая весенняя ночь, теплая и звездная.

В случае если данный ресторан не через чур на большом растоянии, мне бы хотелось дойти до него пешком.

— Ничего нет легче! — радостно ответил старик-директор. — До Хиллера не больше десяти мин. ходьбы.

Через десять мин. они остановились перед ярко освещёнными зеркальными окнами ресторана Хиллера.

В общем зале актуального ресторана уже ждали запоздавших два критика, занявшие столик у окна, вместе с артистами императорского театра.

Матковский встал навстречу к входящим.

— Мы заказали кабинет на всякий случай, фрейлейн Ольга, надеюсь, вы ничего не имеете против этого? Об этом просила Гермина Розен: она опасалась, что её спутнику будет неудобно в через чур громадном обществе.

— Вы совсем правы, — нормально ответила Ольга. — Нам всем будет эргономичнее в кабинете, чем тут, перед сотней интересных глаз.

Анна Дель-Мора, известная прима-балерина императорской оперы, была, подобно практически всем её соплеменниц-француженок, живой и остроумной юный дамой, а принц Арнульф — любезным кавалером, несложным и естественным. Что касается влиятельных критиков, то они с покон веков пользовались славой остроумцев.

Много содействовали оживлению и оба театральных агента, — венский и берлинский.

Тяжело было представить себе людей более непохожих, чем эти два театральных агента. Потому, что “директор” Закс старался казаться джентльменом, постольку его берлинский сотрудник, Адам Бентч, щеголял грубоватой откровенностью пруссака, подчеркивая собственный народный берлинский диалект.

В сущности же, оба были хищниками по профессии и характеру, умными, ловкими и дерзкими воротилами, готовыми, для польз, на всё, не считая разве открытого конфликта с уголовными законами.

Подали десерт, кофе и ликёры. Встав из-за стола, публика разбилась на группы. Принц Арнульф попросил Ольгу спеть что-нибудь, хотя бы ту же балладу о ветхом короле, “верном до гроба”, которую она пела сейчас на сцене.

Не чинясь, села юная артистка за рояль и спела пара древних русских романсов с германским текстом.

— Меня удивляет, фрейлейн Ольга, как это вы с таким чудным голосом не поступили в оперу? — увидел принц Арнульф. Ольга улыбнулась.

— Опера для меня через чур неестественна и через чур связывает исполнителя. Необходимость постоянно смотреть за оркестром и непременно подчиняться палочке дирижера страшно расхолаживает меня. То ли дело драма, где я могу играться так, как Всевышний мне на душу положит.

— А всё-таки я бы дал совет вам кинуть драму и перейти в оперу, — сообщил Закс, либо, ещё лучше, в оперетку. С вашей красотой, талантом и голосом, вы бы стали звездой первой величины и имели возможность бы нажить миллион в два-три года… Особенно в случае если захотели бы…

— Отправиться в Америку, не так ли? — радуясь, перебила Ольга. Карл Закс сделал удивлённое лицо.

— Как это вы предугадали то, что я желал сообщить вам, фрейлейн Ольга? Я вправду думаю о Новом Свете…

— И, пожалуй, у вас уже имеется наготове для меня договор какого-либо американского театра?

В голосе Ольги слышалась насмешка. Венский агент пропустил её мимо ушей и говорилмедовым голосом:

— О, нет… Готового договора у меня нет, но не скрою от вас, что мне поручено собрать германскую труппу для громадного американского турне, и если бы вы захотели принять в нём участие, то я, само собой разумеется, был бы очень радостен…

Прекрасные глаза Ольги заискрились радостной насмешкой.

— Сообщите, директор Закс, антрепренерами этого турне не состоят ли два британский лорд?

Что-то похожее на смущение промелькнуло на невозмутимом лице благообразного венского агента.

— О каких британский лорд вы рассказываете, прелестная Ольга?

— Ах, Боже мой, — отозвалась Гермина со собственного места в уголку, где она кокетничала с прекрасным молодым доктором наук. — Ольга снова отыскала в памяти о фатальных британцах, приносящих ей несчастье.

Рудольф Гроссе с видимым любопытством обратился к русской артистке:

— Неужто вы верите в то, что какой-либо человек может принести несчастье второму?

— Право, не знаю, — серьёзно ответила Ольга. — Кто же смеет так легко и не так долго осталось ждать решать такие непростые вопросы?

— Но ты же вычисляешь лорда Дженнера и барона Джевида Моора чем-то в роде средневековых итальянских “джетаторре”?

— Ах, вот вы о ком рассказываете? — увидел историк, вперив в артистку продолжительный пытливый взор.

— В чем же вы обвиняете этих господ, в случае если это не тайна? — задал вопрос принц Арнульф, подходя к Ольге вместе с Анной Дель-Мора, за которой он заботился не меньше усердно, чем Гермина кокетничала с доктором наук Гроссе.

— Я никого ни в чём не обвиняю, ваше высочество, — нормально ответила Ольга. — Мне лишь думается, что по окончании каждой моей встречи с названными выше британцами мне приходится волноваться какую-либо неприятность либо, верней, разочарование…

— Не смеем допытываться, какое? Секреты юных красавиц священны, — увидел берлинский агент с такой явной насмешкой, что Ольга вспыхнула.

— Никакого секрета нет в том, что мне три раза не получалось поступить в один из высококлассных театров, не обращая внимания на то, что переговоры с директорами были закончены, в один раз кроме того был заготовлен договор, не хватало лишь автографов… Но… Я случайно заметила этих британцев, и договор подписан не был.

Но меня так же неукоснительно по окончании каждой встречи с ними приглашали и уговаривали отправиться в Америку. Как видите, герр Закс, нет ничего необычного в моем вопросе: не состоят ли британский лорд импресарио ваших американских гастролей.

— Вы страно… наблюдательны, прелестная Ольга, — ещё слаще обычного увидел венский агент.

— И страно догадливы, — пробормотал его берлинский товарищ, как бы про себя. — Не нужно злоупотреблять подобными качествами. Это не редкость страшно.

Гермина от души засмеялась.

— Бентч прав, Оленька… Твоё суеверие делается страшным. Всевышний знает из-за чего, ты мнишь двух идеальных джентльменов какими-то фатальными личностями, приносящими тебе несчастье.

А, по-моему, барон Джевид лорд и Мор Дженнер — порядочные люди.

— Лорд Дженнер? — повторил принц Арнульф.

— Да, барон Джевид Моор — его друг и думается кроме того родственник. По крайней мере, они практически не разлучаются, — ответила юная актриса.

— Совсем правильно, mesdames, я встретил сейчас на обеде у британского посланника обоих этих британцев. Они показались мне очень грамотными и приятными людьми.

— Я нимало не сомневаюсь в их преимуществах, — ответила Ольга, как бы прося прощения. — Но ваше высочество понимаете, отвращение столь же непобедима, как и симпатия. Я право не виновата, в случае если эти господа, в особенности старший из них, барон Джевид Моор, создают на меня такое же чувство, как Мефистофель на Маргариту…

Неспециализированный хохот встретил это признание. Лишь берлинский агент повторил серьёзно:

— Да, вы вправду наблюдательны, мамзель Ольга… Это редкое уровень качества у молодых дам.

— Редкое и… страшное, — подтвердил доктор наук Гроссе, пересаживаясь поближе к актрисе.

— В каком смысле страшное? — задала вопрос она машинально.

Юный историк скоро огляделся. Общество разделилось на группы и любая казалась занятой своим отдельным беседой. Оба агента о чём-то горячо спорили со ветхим директором Гроссе.

Доктор наук понизил голос:

— Фрейлейн Ольга, не сочтите мою просьбу нескромностью, и поверьте, что мной командует искренняя симпатия к любимой ученице моего отца. Мой дорогой старик так довольно часто писал мне о вас, что я в далеком прошлом уже знаю и… обожаю вас… Для Всевышнего не придавайте этому слову какого-либо неправильного значения.

Поверьте, мне не до похабных ухаживаний…

То, о чём я желаю переговорить с вами, дело… через чур важное… Тут не место и не время сказать о важных вещах, — сказал он решительно. — Потому-то я и желал просить у вас, фрейлейн Ольга, позволения посетить вас на следующий день утром, в случае если вероятно… Я имею сообщить вам что-то… очень серьёзное для всей вашей жизни…

— Я счастлива буду видеть вас у себя на следующий день утром, — радуясь, ответила Ольга. — оптимальнее , к завтраку, в половине первого. Тогда мы успеем поболтать…

Юный учёный поднёс к губам мелкую ручку артистки.