Глава xxii. первые допросы

Продолжительно будут не забывать берлинцы известное дело Бельской, наделавшее в Германии практически столько же шума, как и во Франции пресловутое дело Дрейфуса, и совершенно верно так же расколовшее всё берлинское общество на два лагеря, превратившись из несложного дела об убийстве из ревности в дело социально-национальной важности.

Произошло это не сходу, а неспешно и незаметно.

Арестованную в бесчувственном состоянии артистку не могли разбудить в продолжении целого дня. Не помогли никакие средства, никакие доктора, перебывавшие чуть ли не десятками у её постели.

Как бы то ни было, но над “загипнотизированной” (и на этом определённо сошлось большая часть докторов) юный дамой проделали столько самых разнообразных опытов, что лишь присутствие врача Рауха, ни на 60 секунд не отходившего от неё, спасло бесчувственную от через чур страшных опытов с электрическими токами, сила которых легко имела возможность перевоплотить летаргический сон в вечный. По счастью и судебные власти, в виду интереса императора к заключённой, со своей стороны воспротивились чересчур энергичным попыткам.

Ольга пробудилась лишь глубокой ночью, в то время, когда сиделка, защищавшая бесчувственную, заснула перед восходом солнца крепким сном, так что свидетелем пробуждения был лишь врач Раух, остававшийся бессменно при собственной пациентке.

Возможно, лишь этому событию и обязана была Ольга тем, что ужасная неожиданность упавшего на неё обвинения в убийстве дорогого человека тут же не убила и как минимум не отнять у нее рассудка.

Потянулись вечно долгие, тоскливые дни уголовного следствия.

Лишь через врача Рауха несчастная юная дама выясняла кое-что о том, что творится за стенками её колонии.

Целых три месяца длилась пытка одиночного заключения, на протяжении которого Ольга не видала никого, не считая тюремных надзирательниц, не сказала ни с кем, не считая прокурора и следователя, напрягавших все усилия чтобы убедить её. сознаться в убийстве, которого она не совершила. Говорили о “ужасной каре”, ожидающей её, и предоставляли ей единственную возможность смягчить эту кару чистосердечным признанием.

Бледная и важная слушала Ольга ожесточённые угрозы и отвечала одной и неизменно той же фразой:

— Разрешите мне повидаться с отцом моего жениха, и я в тот же час же поведаю вам всё, что знаю и… предполагаю…

Лишь благодаря врачу Рауху, Ольге удалось добиться разрешения исповедаться и приобщиться Св. Тайн у православного священника. Следственные власти продолжительно противились этому и уступили, наконец, только под давлением консервативной прессы, поднявшейся на защиту подследственной арестантки, которой отказывают в духовном утешении.

Публичное вывод переживало, сгорая от любопытства.

В далеком прошлом уже не было дела, имевшего столько элементов для возбуждения страстного внимания публики. Тут было собрано все для уголовного романа. Слухи о том, что сам император интересовался обвиняемой, разжигали ещё больше любопытство публики.

Злые языки накинулись на прошлое иностранки-актрисы. Перебирались небольшие подробности её несчастного супружества; изобретались и печатались небылицы о долгих странствованиях по белу свету беглянки, мужа которой убил один из бессчётных почитателей её… До бесконечности варьировалась гнусные сплетни.

Ярко выраженное враждебное настроение всех так называемых “либеральных” газет быстро кидалось в глаза каждому какое количество-нибудь наблюдательному человеку. Берлинская, а за ней и провинциальная печать именовала Ольгу Бельскую убийцей, срочно информируя и усиленно подчеркивая каждую мелочь, которую возможно было истолковать в смысле, желаемом обвинению. Тому, кто проследил бы повнимательней за поведением иудейских газет, было бы не тяжело подметить их цель: приучить публичное внимание заблаговременно вычислять обвиняемую виновной.

Газеты свободные были сдержанней, ожидая результатов следствия, перед тем как высказывать собственное вывод о виновности арестованной юный артистки.

В это же время, следственные власти выбивались из сил и теряли терпение, не находя доказательств виновности Ольги Бельской. “Неопровержимые” улики, о которых столько кричала враждебная Ольге печать, были добыты сходу, на протяжении первых обысков, а после этого следствие как словно бы начало кружиться на одном месте, не находя выхода из замкнутого круга.

Действительно, налицо были ужасные улики: кинжал в груди убитого, окровавленная обувь, отысканная в номере гостиницы, занятом предполагаемой убийцею, наконец, ключ от дома, где совершено было убийство, появлявшийся в кармане бесчувственной юный дамы. Всё это придавало роковое значение её присутствию в одной комнате с телом доктора наук Гроссе.

Но иначе каждый день выяснялись новые события, запутывавшие дело и существенно уменьшавшие возможность виновности юный дамы.

Из показания одного из артистов выяснилось с полной точностью время окончания спектакля. Артист спешил на ужин к известному фабриканту. Опасаясь опоздать на ужин, артист поминутно смотрел на часы, досадуя на затянувшийся спектакль и, в то время, когда по окончании последнего акта начались вызовы “Иоанны д’Арк”, он, выходя со сцены рука об руку с Ольгой Бельской, сообщил в присутствии двух машинистов и одного актёра, опять глядя на часы: “Двадцать мин. одиннадцатого…

Слава Всевышнему, именно поспею к началу ужина”. Сейчас Ольга Бельс-кая стояла рядом с ним в костюме Орлеанской Девы. В это же время, привратники дома, где случилось убийство, припомнили, что в ту 60 секунд, как они окликнули “даму в белом”, отворявшую своим ключом входную дверь, с соседней колокольни раздался один удар, другими словами часы пробили половину одиннадцатого.

Итак, в случае если Ольга Бельская убила Рудольфа Гроссе в среду ночью, то она уехала из театра не раньше половины одиннадцатого и возвратилась к себе не позднее половины двенадцатого, имея не более часа времени для совершения правонарушения.

Начальная теория обвинения — об убийстве, совершённом в ночь со среды на четверг, — положительно искрошилась в руках следователя. Оставалось одно: высказать предположение, что убийство совершено было в четверг, в начале утра, в то время, когда артистка имела возможность вторично пробраться в квартиру доктора наук, благодаря собственному ключу. Но Гермина Розен, явившись к следователю, поведала ему все подробности собственного путешествия с Ольгой и беседы с привратниками.

Швейцар гостиницы видел посыльного, принёсшего артистке письмо, прочтя которое она отправилась в роковой дом. Бой представил следователю записку, подобранную им в театре, — записку, порванную Ольгой и не взятую Рудольфом, что был уже убит сейчас.

Специалисты нашли, что записка Рудольфа, которой он приводил к Ольге, подделана, не смотря на то, что и очень искусно.

Тогда иудейская пресса начала пропагандировать такую версию: артистка вычисляла себя радостной невестой, в то время, когда рассказ боя и необъяснимое отсутствие жениха, принесшего её записку обратно, возбудили недоверие и ревность “страстной славянки”. Хотя проверить рассказ о необычном отсутствии собственного жениха, Ольга в тот же вечер по окончании спектакля отправилась к нему на квартиру, для чего и воспользовалась ключом, взятым ею раньше.

Именно поэтому ключу, подозревающая измену юная дама незаметно пробралась в дом и в квартиру доктора наук, которого и застала за ужином с какой-то женщиной. Последнее подтверждалось накрытым столом, букетом роз и остатками десерта, светло сказавшим о том, что доктор наук ожидал к столу женщину, и притом лишь одну, поскольку на столе находились лишь два прибора.

Оскорблённая невеста покинула квартиру.

Утром она вторично прокралась в квартиру собственного жениха и, отыскав его дремлющим, убила ударом кинжала в сердце. Лишь после этого, хотя обезопасить себя, она пробовала создать картину суицида, для чего и выстрелила из собственного револьвера доктора наук (лежавшего по обыкновению на столике около его кровати) в голову убитого и кинула револьвер на пол около свесившейся руки трупа.

Позже убийца ушла, спеша возвратиться к себе до пробуждения гостей. Но наряду с этим благодаря естественному возбуждению, она позабыла о кинжале, за которым и принуждена была возвратиться в следующую ночь, осознавая какой ужасной уликой должен был стать данный кинжал. Для объяснения же этого визита актриса придумала записку от имени убитого и отослала её сама себе с посыльным.

Такова была догадка, напечатанная практически всеми иудейскими газетами в одинаковый сутки, только с малыми вариантами.

Всё объяснилось достаточно правдоподобно. Лишь два пробела и было в данной цепи улик: не нашли посыльного, приносившего в отель фальшивое письмо на имя Ольги Бельской, и не узнана была личность дамы, с которой Рудольф Гроссе ужинал и присутствие которой якобы возбудило ревность его невесты и стало обстоятельством роковой развязки.

Так обстояло дело через три месяца по окончании начала следствия, и к этому убеждению пришли следственные власти, общественное мнение и печать, перед тем как обвиняемая нарушила собственное молчание.

без звучно выслушала она все убеждения следователя и лишь неуважительно радовалась на его рекомендации — сознанием смягчить ожидающую её кару.

— У меня имеется особые и очень важные обстоятельства не отвечать ни на один вопрос , пока я не замечу отца, моего убитого жениха. Лишь переговорив с ним, я буду знать, что могу сказать правосудию.

Другого ответа от неё так и не добились, не обращая внимания на все увещания а также угрозы.

В итоге прокурор сдался, нетерпеливо пожав плечами:

— Я не осознаю вашей “совокупности”, сударыня… Но так как следствие, фактически говоря, уже закончено и улики против вас более чем достаточны, то я, пожалуй, готов выполнить ваше желание и дать добро вам свидание с отцом доктора наук Гроссе…