Глава xxv. вмешательство монарха

Прочёл сам император и знаменитую книгу, но никто не определил, какое чувство она на него произвела. Кроме того принц Арнульф, разрешивший себе задать вопрос вывод его величества за одним из домашних завтраков, получил от императора, улыбнувшегося собственной таинственной ухмылкой, следующий ответ:

— Твой вопрос через чур важен, милейший племянник, дабы ответить на него двумя словами между пирожным и жарким. Когда-нибудь на свободе потолкуем обо всём этом. Сейчас поведай мне лучше, готовишь ли ты собственных лошадей к осенним скачкам?

Разумеется, император не желал сказать о масонстве, и это не мало заботило масонов, занимавших родные ко двору посты. Что означало это нежелание? Было ли оно благоприятно для масонов, либо напротив?..

В это же время в доме предварительного заключения, где все ещё томилась Ольга Бельская, случилось новое необъяснимое происшествие, чуть было не стоившее ей жизни.

Не обращая внимания на то, что Ольга находилась в одиночной камере, ей разрешены были кое-какие послабления и, кстати, право приобретать посылки. Чаще всех этим правом пользовался, само собой разумеется, директор Гроссе.

И вот в один из дней, назначенных для приёма посылок, принесена была в контору колонии громадная коробка любимого Ольгой русского мармелада. Посылка была от директора Гроссе, что информировал в коротенькой записочке, не запечатанной, в соответствии с тюремным правилам, что его младший сын, только что возвратившийся из Санкт-Петербурга, привез эти конфеты для той, которую он вычисляет собственной сестрой.

Дежурная надзирательница забрала конфету и съела её.

Но опоздала она протянуть руку за второй конфетой, как вскрикнула и упала на пол в ужасных судорогах. Крепкая тридцатилетняя дама погибла через пять мин., не приходя в себя.

Анализ продемонстрировала, что большинство мармелада была насыщена стрихнином. Снова началось дознание, узнавшее всё… не считая личности отравителя.

Посыльный, принёсший конфеты, поведал, что посылку дал ему на улице какой-то ветхий господин, назвавший себя директором Гроссе.

На основании этого показания привели к Гроссе. Оказалось, что в тот сутки, о котором сказал посыльный, директора Гроссе вовсе не было в Берлине, поскольку он уехал вчера вечером к знакомым на дачу, около Тегеля. Всё это было подтверждено целым десятком свидетелей.

Попытка отравить Бельскую произвела тяжёлое чувство не в одной лишь Германии.

Отыскали в памяти кстати и о покушении надзирательницы, ринувшейся на молодую артистку с ножом.

Подозрение в предумышленности этого покушения увеличилось неожиданным бегством “безумном” надзирательницы, бесследно скрывшейся из лечебницы, куда она была помещена. При расследовании оказалось, что надзирательница была еврейкой и получила кресло в доме предварительного заключения лишь по окончании ареста Ольги Бельской, по советы очень влиятельных лиц.

Тогда уже открыто стали говорить о преследовании масонами несчастной артистки.

Император выразил министру юстиции собственное неудовольствие по поводу всего, что “творилось” в его ведомстве.

Выслушав монарха, сановник сказал дрожащим голосом:

— Ваше величество, повелите, возможно, подать прошение об отставке?

Император пожал плечами.

— Я этого не сообщил… покуда, господин тайный советник, но прошу вас, господин министр, принять самые важные меры для охраны её здоровья и жизни. “Случайная” смерть подследственной арестантки покроет позором Германию… Не забудьте этого. Подобное “несчастье” поставило бы меня в неловкое положение относительно России.

В итоге пришёл сутки, в то время, когда Ольга из собственной колонии отправила просьбу на Высочайшее имя.

“Не милости прошу, правитель, — писала она, — а справедливости. Не прощения либо снисхождения, а суда самого строгого, самого безжалостного суда, только бы он был гласный и беспристрастный”.

Потом Ольга говорила о бесчисленных проволочках, которыми совсем измучили её следственные власти. Разумеется, кому-то необходимо было затянуть дело, пока не перемрут свидетели, либо до тех пор пока сама обвиняемая не сойдёт с ума в колонии.

“Прошу и умоляю, правитель, о том, дабы дело моё не было прекращено “за отсутствием улик”, о чём сейчас усиленно говорят судебные власти. Разумеется, кто-то опасается процесса, могущего узнать мою невиновность и предать гласности очень многое страшное и позорное… Не для меня!

Я, правитель, не смогу жить под вечным подозрением в подлом убийстве человека, бывшего мне дорогим втором”.

Взяв это прошение, император вторично призвал министра юстиции и серьёзно дал совет “поторопить” господ, затягивающих дело.

Но прошло практически полгода, а дело всё ещё не доходило до суда. Четыре раза откладывали дело, уже назначенное к слушанию, то по заболеванию главы, то по случайному “перемещению” прокурора. А в том месте подошли и “летние вакации”, и дело опять отложили до осени.

Обвиняемая же томиласьв колонии, где сидела уже второй год.

Наконец император вышел из себя и, призвав министра юстиции, приказал не откладывать больше рассмотрения процесса Ольги Бельс-кой ни под каким предлогом.

Вместо ответа министр низко поклонился и, вынув из кармана сложенный в четыре раза лист бумаги, передал его императору. Это было прошение об отставке.

Император вспыхнул.

— Отставка не оправдание, милостивый правитель, — гневно крикнул он. — Сообщу больше: бывают случаи, в то время, когда просьба об отставке есть шантажом со стороны министра, и сейчас у меня перед глазами один из аналогичных случаев!

Император развернул просьбу об отставке, скоро подошёл к собственному рабочему столу и, написав внизу: “принимаю”, передал после этого бумагу обратно министру.

— До назначения вашего преемника вы имеете возможность передать все дела тайному советнику фон Амерсу, — холодно сказал император и скоро вышел из помещения.

В то время, когда стало известно случившееся во дворце в печати начались толки о неизбежном “министерском кризисе”, причём либерально-еврейские газеты не преминули рассыпаться в соболезнованиях по поводу ухода “таковой очень способной личности”, как занимаюший ранее пост министра юстиции, по такому, в сущности “ничтожному предлогу”, как дело “зарубежной авантюристки”.

Но дело обошлось без министерского кризиса. Остальные министры были разумными, либо менее зависимыми от интернационального масонства, так что правительство Германии осталось прошлым.

Первым же распоряжением снова назначенного министра юстиции было предписание о немедленном назначении к слушанию дела об убийстве доктора наук Гроссе. Масонское дело показалось, так, перед судом публичной совести.

ГЛАВА XXVI. Масонское дело в суде

Ни при каких обстоятельствах и ни один уголовный процесс в Берлине не возбуждал для того чтобы интереса, как известное “масонское дело”.

В числе свидетелей был кроме того родственник императора, принц Арнульф, захотевший давать собственные показания в строении суда.

Публика допускалась в зал суда лишь по билетам, для получения которых пускались в движение ухищрения и всевозможные интриги. Женщины рвались в суд на “масонское дело”. Госслужащие судебного ведомства, могущие оказать помощь в доставлении билетов, положительно осаждались ими.

В сутки разбирательства строение берлинского суда чуть ли не штурмовалось желающими пробраться в том направлении. Тройной костюм полиции чуть сдерживал все прибывавшие толпы интересных, среди которых не тяжело было подметить два быстро противоположных течения. Одни звучно высказывали собственное сочувствие обвиняемой, другие ещё громче негодовали на “старание убийцы” запутать “порядочных людей в собственное нечистое дело”…

Задолго до начала совещания огромный двухсветный зал уголовных совещаний был переполненным публикой так, что судебные пристава принуждены были закрыть все двери, позвав два лишних взвода жандармов для входов и охраны лестниц от интересных.

В воздухе чувствовалась особая напряжённость. Каждому, могущему следить за лицом толпы, кидалось в глаза изобилие рабочих на площади перед судом, не обращая внимания на то, что сутки был будничный, а следовательно, все заводы трудились.

Видя все эти симптомы, ветхие умелые “милицейский пристава” соседних “частей” перешёптывались между собой, подозрительно посматривая на глухо волнующуюся толпу.

— Не к добру набралось столько социалистов, — ворчал белый как лунь старик, “милицейский комиссар”.

— И хулиганов, — добавил его ассистент. — Чует мой шнобель, что тут подстроено что-то…

Неспешно, вначале в строении суда, а после этого и на улицах, окружающих его, разнёсся слух о том, что кому-то необходимо устроить громкий скандал, буйное столкновение публики с полицией, под шумок которого возможно будет отложить “масонское дело”, а после этого и добиться разбирательства его при закрытых дверях, в виду “вызываемых процессом беспокойств, нарушающих безопасность и общественную тишину”.

Данный замысел был умно задуман и прекрасно приводился в выполнение целым сонмом агентов с горбоносыми лицами. Он и удался бы, несомненно, если бы не помешал берлинский президент полиции барон фон Рихтгофен.

Предвидя возможность наплыва публики, а возможно и тайные замыслы лиц, желающих привести к беспорядкам, президент полиции окружил строение суда таким числом вооружённых милицейских, что в случае если и были среди публики агенты, хотевшие учинить уличный скандал (имеющий на немецком языке особое наименование “кравал”), то им не так долго осталось ждать было нужно убедиться в полной безнадёжности собственных замыслов.

К 11 часам утра бушующая около строения суд масса людей рабочих как-то внезапно, столь же нежданно, как и скоро, начала редеть и таять.

— Совершенно верно по команде, — хитро радуясь, ворчали себе под шнобель ветхие умелые полицейские. — Образумились, господа социалисты…

— Сорвалось, радуясь перешёптывались милицейский офицеры.

— Разумеется кто-то убедился в полной неосуществимости сорвать совещание, и дал сигнал “к отступлению”.

В это же время Ольга Бельская кроме того и не подозревала о новой опасности, в которой пребывало её дело.

Привезённая из дома предварительного заключения в тюремной карете, она не имела возможности видеть народной массы, окружающей строение суда, и нормально ожидала начала совещания, говоря со собственными защитниками в маленькой каморке “для подсудимых”, у единственной двери которой стояло два жандарма с заряженными винтовками.

Защитников у Ольги была два. Один из них ещё совсем юный человек, только что записавшийся в ассистенты присяжных поверенных, брат убитого доктора наук Гроссе, сам вызвался защищать Ольгу, и это произвело большое впечатление на судей, присяжных и на публику.

Вторым защитником допущен был с особенного разрешения министра юстиции чужестранец, известный русский юрист Сергей Павлович Неволин, приехавший из Санкт-Петербурга защищать собственную давешнюю клиентку.

Воспитанный в петербургской германской школе Св. Анны и после этого два года слушавший лекции в лейпцигском и страсбургском университетах, Неволин замечательно владел немецким-языком. А так как германский закон допускает быть защитником по уголовному делу каждого, не лишённого гражданских прав, то и участие в ходе чужестранца выяснилось вероятным.

Но однако подобное выступление было вещью невиданной в Германии и усиливало интерес публики к “масонскому делу”.

В то время, когда глава сказал: “введите подсудимую”, по залу пронёсся возбуждённый шёпот.