Глава xxvii. судебная лотерея

Все взоры прикованы были к поразительно прекрасной группе из подсудимой и её защитников.

Вправду, тяжело было бы отыскать две более занимательные и характерные мужские фигуры, как защитники Ольги Бельской. Как ни прекрасна была стройная юношеская фигура Фрица Гроссе, но русский юрист, богатырская фигура которого так красиво обрисовывалась безукоризненно сидящим тёмным фраком, ещё более завлекал взгляды. Его проницательные голубые глаза нежно смотрели из-под тёмных бархатных ресниц, а большой белый лоб, перерезанный характерной поперечной складкой, красиво оттенялся серебристыми кудрями рано поседевших волос.

Публика была в полном восхищении, ощущая то же, что испытывала на первых представлениях “сенсационных” театральных новинок, встречая на афише имя актрис и любимых актёров.

Процесс предстоял незаурядный и скучающей берлинской публике было от чего прийти в восхищение. С первых же мин. совещания начались волнующие зрителей сцены и… “случайности”, простые для судебных процессов, но время от времени стоящие судьбы либо смерти подсудимому.

В ответ на классические вопросы об имени, летах, вероисповедании, подсудимая отвечала:

— Русская подданная, Ольга Петровна Бельская. Вдова генерал-адъютанта графа Бельского, 27 лет, вероисповедания православного. Воспитывалась в Санкт-Петербургском Смольном университете.

— Вас обвиняют в убийстве доктора наук Рудольф Гроссе… Признаёте ли вы себя виновной? — продолжал допрос глава. Ольга гордо подняла голову.

— Нет… Само собой разумеется нет… Видит Всевышний, что я не имела возможности убить человека, бывшего мне родным и дорогим втором…

Глава перебил подсудимую жёстким замечанием:

— Давать объяснения вы имеете возможность потом. Сейчас не время для красноречивых фраз и патетических уверений.

Эти пара слов сообщены были главой таким тоном, что вся публика, как один человек, почувствовала очевидно неприязненное его отношение к подсудимой. По залу пронесся неодобрительный шёпот, на что ответил холодное и резкий звонок председателя предупреждение:

— Лица, не выполняющие подобающей тишины, будут удалены.

Публика замерла.

Вызова свидетелей ожидали с особым интересом. Их было около сотни, и среди них много лиц занимательных, много имён известных, а также известных. Тут были, кстати, три доктора наук берлинского университета, однокашники и товарищи убитого, знавшие об его отношениях к масонству.

Один из них был юрист, второй филолог-“ориента-лист”, третий — медик. Все пользовались блестящей репутацией; медик же, психиатр по профессии, принадлежал к числу так называемых “европейских знаменитостей”.

Ещё больший интерес позвала несколько свидетелей, которыми владел к артистическому миру, во главе с обер-режиссёром императорского театра Граве и хорошенькой “звездой” резиденц-театра Герминой Розен, которая явилась в прелестном парижском туалете из светло-серебристых лент и серого бархата, красивая простота которого привела к одобрительным улыбкам мужчин и завистливые взгляды дам.

Присяга свидетелей была кроме этого одним из “сенсационных номеров” процесса. Для праздничного акта приведения к присяге позваны были четыре духовных лица: православный священник, католический пастор, протестантский пастор и… еврейский раввин.

Наряду с этим общее внимание нечайно остановилось на одном, достаточно превосходном событии. Все свидетели, приводимые к присяге раввином, за исключением только Гермины Розен, были свидетелями обвинения, “обелителями масонов”, как их на данный момент же прозвала публика, с каждой минутой всё более симпатизировавшая обвиняемой.

Председательствующий делал всё вероятное чтобы судебное слушание об убийстве доктора наук Гроссе не превратилось в “масонское дело”. Он обрывал каждого, произносящего слово “масоны”, резким замечанием о том, что никто из “свободных каменщиков” не привлечён как обвиняемый по этому делу, а потому и беседы о масонах к делу не относятся. Но все усилия не допустить бесед об участии масонов в правонарушении, в котором обвинялась юная артистка, ни к чему не привели благодаря вмешательству присяжных заседателей, принуждённых просить суд “не стеснять защиту” запрещением касаться вопросов, имеющих яркое значение для верной оценки всех событий разбираемого дела.

Заявление старшины присяжных заседателей (одного из гениальнейших молодых дипломатов), было занесено в протокол по требованию защиты.

Глава, по всей видимости сконфуженный, сделал достаточно кислую лицо, а публика шушукалась, пораженная невиданным в Германии “инцидентом”.

Итак, “выкрасть” масонов из дела выяснилось неосуществимым, и как-то незаметно картина “судоговорения” мало-помалу изменилась: масоны ежечасно теряли собственных почитателей, неспешно преобразовываясь в убийц несчастного молодого учёного.

Началось это с первого же объяснения подсудимой, с уверенностью заявившей, что, по её убеждению, Рудольфа Гроссе убили масоны, руководимые, во-первых, жаждой отомстить учёному историку за раскрытие заветных и тайных целей общества свободных каменщиков, во-вторых, чтобы похитить из квартиры убитого записки известного германского учёного Арнольда Менцерта, в которых рассказывалось, как масонство подготовляет глобальное владычество жидовства над порабощёнными народами и ведёт к истреблению всех монархов и полному уничтожению христианства.

В первый раз сказано было имя Менцерта и заявлено о существовании его загадочной рукописи, о которой до сих пор ни подсудимая, ни свидетели не обмолвились ни единым словом.

Это неожиданное объяснение Ольги было настоящим сценическим эффектом, заметно усилившим симпатию публики к подсудимой уже вследствие того что стали ясными обстоятельства, побудившие масонов убить молодого доктора наук.

Но, по окончании допроса свидетелей обвинения, большая часть которых, по необычной “случайности”, были иудеями, убеждение публики в невиновности артистки начало колебаться. Предварительное следствие, производившееся только в одном направлении, шепетильно избегало всего, что имело возможность бы поменять искусно подобранные догадки о виновности Ольги. Оно составило через чур правдоподобную картину убийства, картину, к тому же подтверждаемую такими неопровержимыми уликами, как кинжал Ольги в груди убитого, запачканные кровью сандалии юный артистки, отысканные на протяжении обыска в номере гостиницы “Бристоль”, ключ от квартиры доктора наук, отысканный в кармане её платья, и, наконец, самое присутствие подсудимой в помещении убитого.

По окончании “случайной” смерти жены привратника, как-то позабылось сомнение в тождестве обеих “дам в белом”, посетительниц квартиры убитого. Привратник же, человек тупой и малонаблюдательный, под присягой подтвердил собственное убеждение в том, что “дама в белом”, посетившая доктора наук незадолго до, и Ольга Бельская, приезжавшая на другой сутки, были одним и тем же лицом.

Чувство от показаний первых свидетелей было решительно не в пользу Ольги. Но на третий сутки совещания, по окончании инцидента с присяжными, просившими “не стеснять защиты”, настроение публики опять сильно изменилось.

Началу этого трансформации подал допрос нотариуса Фриделя, упомянувшего о “ужасном беспорядке”, что он заметил, входя в качестве осознанного, вместе с милицейским комиссаром, в квартиру убитого.

— Все бумаги были разбросаны, коробки рабочего стола вынуты и опрокинуты, все шкапы раскрыты, а также бельё выкинуто из комодов, — сказал он в ответ на просьбу защитника детально обрисовать состояние квартиры.

— А не был ли данный беспорядок похож на тот, что оставляет нервная поспешность человека, отыскивающего какой-либо предмет — задал вопрос Неволин.

— Н… да, пожалуй, — как-то неохотно дал согласие иудей-свидетель, в этот самый момент же небрежно прибавил: — да так как убийца вправду отыскивала забытый кинжал с её вензелем.

— Оставшийся но на достаточно известный месте — в груди убитого, — насмешливо увидел Неволин, к великому смущению свидетеля, которого поспешил выручить прокурор скоро засунутой, как бы вскользь кинутой фразой:

— Расстроенные нервы дамы смогут растолковать всякую забывчивость.

В ответ на это, как минимум, неуместное замечание представителя обвинительной власти, встала Ольга и, пользуясь правом подсудимого давать объяснения по окончании каждого показания, поведала легко, нормально и убеждённо, — как, по её точке зрения, совершено было убийство. Вторично упомянула она о рукописи Менцерта.

На вопрос главы, из-за чего она в первый раз заговорила об данной рукописи в зале суда, умолчав о её существовании на предварительном следствии, Ольга нормально ответила, что опасалась рассказать о том, что знала о её существовании, опасаясь стать жертвой одной из тех “роковых случайностей”, по “масонскому делу”, и чуть не унесли её ветхого приятеля, директора Гроссе.

Прокурор обратился к Ольге с неожиданным вопросом:

— Допуская существование данной загадочной рукописи Менцерта, я бы желал знать, где же, согласно точки зрения подсудимой, она находится сейчас, и, известно ли обвиняемой содержание этих записок либо признаний?

Ольга ответила на сходу. Коварный вопрос смутил её. Она не желала лгать, а в это же время принуждена была скрывать правду для несложной осторожности, защищая не только себя, но и директора Гроссе, в руках которого, разумеется, уже пребывала ужасная рукопись. Поразмыслив 60 секунд, она ответила:

— Я пологаю, что масоны нашли всё, что им было необходимо. В противном случае к чему было бы перерывать всю квартиру? Да, помимо этого, кроме записок Менцерта провалились сквозь землю, благодаря всё тем же “случайностям”, целых восемь экземпляров произведения убитого историка.

Напоминание о злоключениях “Истории тайных обществ” привело к движению в публике, не забывавшей трагикомическую историю этих восьми исчезновений.

ГЛАВА XXVIII. Масонская отрава

Это произошло на четвёртый сутки совещания, на протяжении утреннего перерыва, в то время, когда масса публики устремилась к буфету, выходящему на нескончаемую галерею, служащую местом прогулки для зрителей, защитников, журналистов и стенографов. На эту галерею выходило десятка два дверей, среди них и дверь помещения подсудимых, защищаемая двумя жандармами.

В данный сутки Ольга проходила между жандармами через наполненную публикой галерею. Неожиданно ей навстречу попалась скоро бегущая еврейка с огромной актуальной шляпой в руке. Разумеется, спешившая изящно одетая юная особа не увидела приближавшейся подсудимой и прямо натолкнулась на неё, причём одна из долгих шпилек, торчащих из полей актуальной шляпки, легко оцарапала руку Ольги.

Виновница инцидента рассыпалась в извинениях, предлагая собственный платок для перевязки раненой руки, на которой показалась капля крови. Но Ольга лишь плечами пожала при виде безлюдной царапины. Да и жандармы не разрешили ей говорить.

Должны были допрашиваться юные офицеры, ужинавшие вместе с принцем, Ольгой и Герминой в зоологическом саду. Но опоздал первый вызванный свидетель ответить на вопросы, как подсудимая нежданно встала с места и необычно изменившимся голосом обратилась к главе прося о немедленном вызове врача Рауха, поскольку она чувствует себя плохо.

Сходу все взоры обратились на Ольгу. Артистка стояла, опираясь правой рукой на древесную решетку, окружающую скамейку подсудимых, и прочно прижимая к груди левую руку, обмотанную носовым платком. Её лицо покрылось зеленоватой бледностью, а неестественно расширенные зрачки сверкали горячечным огнём.

С большим трудом ворочая воспалёнными губами, Ольга договорила:

— Я прошу привести к Рауха вследствие того что считаю себя отравленной, господа судьи… Два часа назад какая-то дама оцарапала мне руку шпилькой от шляпы, наскочив на меня в коридоре… На царапину я не обратила внимания…

Но она так скоро и без того страшно разболелась, что… я не могу терпеть больше… Посмотрите сами, господа судьи.

Лихорадочным перемещением Ольга развернула платок, кое-как обмотанный около руки, и с видимым упрочнением, застонав от невыносимой боли, подняла левую руку правой.

Присяжные, судьи и публика в кошмаре ахнули…

Рука распухла, как подушка, и приняла светло синий-багряный цвет, неспешно расползающийся по обе стороны от почерневшей царапины, светло видимой на самой середине ладони.

В публике раздались крики:

— Отрава… Доктора… Скорей доктора… Это масонский яд…

Присяжные повскакали с мест.

Глава звучно звонил, стараясь вернуть самообладание, но тщетно. Невообразимый сумбур длился пара мин..

Разбор дела остановился… Публика видела ещё, как мертвенно-бледную, шатающуюся подсудимую практически вынесли из залы совещания в приёмный покой, находящийся тут же, в строении суда.

За срочно закрытыми дверями данной помещения скрылись доктор, больная и её защитники…

Берлинские газеты, спешно разнёсшие слухи о “столь же прискорбном, как и необъяснимом случае” и об страшной заболевании подсудимой, поспешили уверить публику в том, что разбирательство “масонского дела” остановлено на долгое время.

Тем посильнее было удивление публики, в то время, когда уже через дни поступила информация, что дело Ольги Бельской не откладывается, по просьбе самой обвиняемой, которая вынесла серьёзную операцию, вызванную отравлением.

Начались споры о операции и болезни…

Посыпались газетные статьи и интервью; неприятели подсудимой именовали заболевание “искусной комедией, разыгранной в расчете на сострадание присяжных”. Но тюремный доктор сказал с уверенностью о попытке отравления. На вопрос о том, каким ядом воспользовались, узнаваемый эксперт по токсикологии ответил, что наверняка это — яд сибирской язвы, бациллы которого на данный момент возможно дотянуться очень легко в каждой бактериологической лаборатории Берлина.

Не скрывал врач Раух и того, что до операции жизнь Ольги Бельской пребывала в самой важной опасности и что три знаменитости медицинского мира решительно высказались за необходимость немедленной ампутации руки выше локтя. Но врач Раух постарался сделать менее радикальную операцию: предварительно перетянув руку выше локтя, дабы задержать распространение заражения крови, он сделал пара глубоких разрезов в больной ладони для выпуска накопившегося в большом количестве ядовитого гноя, а раны после этого шепетильно промыл особенно сильным дезинфекционным средством.

Благодаря этим мерам распространение заражения крови было остановлено. К ночи температура у больной понизилась, а боли успокоились так, что она имела возможность заснуть относительно нормально. На другой сутки при повторной промывке глубоких разрезов на кисти руки стало ясно, что опасность миновала.

Необычная энергия помогла Ольге Бельской явиться через три дня по окончании происшествия на следующее совещание суда, спокойной и жёсткой, как неизменно. Действительно, она была весьма бледна и её красивые светло синий глаза глубоко ввалились. Да и слабость была так заметна, что глава внес предложение ей отвечать на вопросы не поднимаясь.

Но Ольга лишь поблагодарила суд за снисхождение.

Вид измученной, осунувшейся юный дамы был так мил, что масонов стали открыто именовать убийцами и злодеями…

На пятый сутки совещания окончилось судебное следствие. Выступил прокурор. И нужно дать ему справедливость, он справился со своей тяжёлой задачей блестящим образом.

Его обращение была примером недобросовестного искусства и лукавого красноречия. Он так умело применял все сведенья обвинительного акта, что составил целую сеть улик, кажущихся неопровержимыми.

О совокупности защиты, “изобретенной” подсудимой, прокурор упомянул как бы вскользь, именуя указание на масонов “искусным шагом”, но “жалкой интригой”. Общество “свободных каменщиков”, во главе которого стоит король английский язык , милостиво принявший почётное наименование гроссмейстера ордена, и в котором участвуют родственники практически всех европейских монархов, “само собой разумеется выше подозрения” в гнусном правонарушении, “возмутившем всю грамотного Европу”[3]. Любезно признавая “достаток фантазии” у подсудимой, прокурор обнаружил естественным, что “фантазия актрисы и писательницы посоветовала ей уникальную совокупность защиты, превращая простое уголовное правонарушение, вызванное любовью и ревностью, в сенсационный политический процесс, окружённый таинственностью”.

— Не сомневаясь ни 60 секунд в том, — закончил прокурор, — что вы, господа присяжные, отвергнете все попытки перевоплотить дело Ольги Бельской в “масонское дело”, я однако попросил бы вас о некоем снисхождении к убийце несчастного молодого учёного. Мы знаем, что любовь вооружила её руку и что ревность её была позвана несчастным стечением событий.

Не смотря на то, что следствию и не удалось разыскать даму, с которой ужинал доктор наук Гроссе, но ситуация этого ужина достаточно светло сказала о её родных, через чур родных отношениях к молодому учёному, пользовавшемуся, как мы знаем, особым успехом у дам. Не тяжело представить себе душевное состояние юный избалованной поклонениями артистки, мнящей себя любимой и находящей того, кто всего пара часов назад клялся ей в вечной любви, прося быть его женой, находящей этого, к тому же горячо любимого человека, в обществе второй дамы…

Обижено было не только самолюбие, но и сердце страстной и гордой дамы. негодование и Ревность слились в одно непреодолимое желание отомстить изменнику, и несчастная отомстила! Лучшей защитой было бы для неё полное и искреннее признание, на которое без сомнений ответило бы столь же полное снисхождение всех, опытных, что такое ревность и любовь…

Но подсудимая предпочла другую систему защиты…

Но кроме того то, что она имела силу выполнить её, с металлической последовательностью решившись устроить обстановку суицида, не должно делать её чудовищем в ваших глазах, господа присяжные… Всепоглощающая страсть имела возможность поддержать даму в первые 60 секунд.

Но настал час, в то время, когда фиктивная сила возбуждения погасла, в то время, когда совесть проснулась при виде тела убитого, в то время, когда изнасилованные неженской энергией и неженским умом женские нервы надорвались, и железная воля подсудимой не имела возможности помешать обмороку, предавшему преступницу в руки правосудия… Верховная справедливость сказалась в этом обмороке! Божественная справедливость, не оставляющая безнаказанным ни одного убийства со времен первого братоубийцы — Каина!

Но за собственное правонарушение несчастная юная дама уже понесла кару, тяжёлую, чем те, каковые находятся в распоряжении земных судей. Посмотрите на её изможденное бледное лицо и сообщите себе, что одни физические страдания не могли бы наложить таковой ужасный след на это красивое лицо… В том месте же, где заговорило раскаяние, где начались муки совести, — в том месте земное правосудие может отойти перед правосудием небесным, и оказать снисхождение несчастной юный даме, так много выстрадавшей…

Блестящая обращение прокурора, с её для всех неожиданным воззванием к снисхождению, произвела на публику сильное, не смотря на то, что и разнообразное чувство. Большая часть равнодушных зрителей отыскало слова обвинителя не только очень тактичными, но кроме того милыми, и радовалось, что “сам прокурор” высказался за снисхождение.

Но более проницательные приятели Ольги пришли в негодование от иезуитского подхода обвинительной власти, открывающей совести присяжных лазейку, дабы совсем обелить масонов. Признав Ольгу виновной, они имели возможность успокоить собственную совесть, отыскав, что убийство совершено “без заблаговременно обдуманного намерения”, пожалуй, кроме того его к “нанесению смертельной раны в раздражении и запальчивости”.

Этим присяжные присуждали Ольгу к относительно малому наказанию, которое ещё возможно было смягчить просьбой о монаршей милости. Так имели возможность появляться “и волки сыты, и овцы целы”. Беседы о масонском убийстве закончатся, и красивая подсудимая пострадает не через чур жестоко.

Негодовала и сама Ольга, слушая недобросовестную, но гениальную обращение собственного обвинителя. Она еле сдерживаластрастное желание прервать лукавого оратора возгласом негодования и возражать ему, оправдываться, крикнуть, что ей необходимо не снисхождение, а оправдание, не свобода, а честь.

Так как обращение прокурора, начатая в 9 часов вечера, кончилась лишь по окончании полуночи, то защитительные речи было нужно отложить на следующий сутки.

ГЛАВА XXIX. Защитительная обращение

В то время, когда раздались сакраментальные слова: “Слово в собственности защитникам”, все ожидали, что первым будет сказать русский “гастролёр”, как именовали Неволина берлинские юристы. Но, к крайнему удивлению публики, встал Фриц Гроссе. По всей видимости нервничая, бледный, с ухмылкой конфуза на прекрасном молодом лице, он начал сказать негромким, легко дрожащим голосом, что но не так долго осталось ждать окреп и зазвучал непоколебимым убеждением.

Брат убитого заговорил не об убийце, а об убитом. За его честь вступился он, отвечая прокурору на клевета об “удачах у дам”.

— В жизни моего бедного брата было лишь два увлечения, — дрогнувшим голосом сказал Фриц Гроссе. — Одно роковое, мрачное и гибельное, второе ослепительное, броское и… краткое. Ольга и Масоны Бельская. О любви моего брата я сказать не смею, определив о ней лишь по окончании его смерти из письма, взятого вместе с газетой, принесшей мне известие об страшной участи брата.

Но о масонах я имею право сказать уже вследствие того что брат остерегал меня от увлечения ужасным тайным обществом. Я знаю о масонской опасности из уст человека, кровью собственной скрепившего собственные предостережения. И я обязан высказать тут всё, что я знаю.

Это не только моё право, но, повторяю, и моя обязанность, которую я обязан выполнить, не обращая внимания на то… нет, как раз вследствие того что, по всей видимости, этим подписываю себе смертный решение суда.

За этим предисловием, юный юрист изложил историю вступления собственного брата в ряды “свободных каменщиков”, его увлечения, а после этого и тёплой дружбы со известным Менцертом, раскрывшим собственному юному приятелю преступные цели масонства. С увлекательным красноречием обрисовав значение тайных обществ, юный юрист сделал вывод из исторических фактов, заставляя публику в первый раз посмотреть в глаза масонской опасности.

После этого он перешёл к личным отношениям брата к альянсу, из которого тот вышел, поступая в армию. Но альянс не отказался от надзора за ним.

Один из шпионов от масонства был ветхий слуга Ганс Ланге. Фриц Гроссе напомнил присяжным необычное поведение этого слуги в сутки убийства брата, его необъяснимую “ссору” с покойным, равно как и его неожиданное исчезновение, и, не обинуясь, назвал его “участником убийства”. После этого юный юрист указал на “случайные” исчезновения восьми экземпляров рукописи “Истории тайных обществ”, именуя эту книгу достаточным предлогом для убийства его автора, в подтверждение чего и прочёл пара строчков из предисловия, в котором Рудольф Гроссе прощался со собственными соотечественниками, посвящая им произведение, названное им “своим смертным решением суда”.

Не обращая внимания на это сознание, создатель однако производил его в свет, считая собственной обязанностью предотвратить христианский мир о том, что почва под его ногами изрыта подземными ходами ядовитых жидо-масонских кротов, уже наполняющих эти ходы динамитом не только в переносном, но кроме того и в буквальном смысле слова.

“На всякую попытку избавиться от нас мы ответим взрывом всех городов, в которых совершены тоннели подземных дорог, заблаговременно перевоплощённых нами в фугасы ужасной силы. Зная это, какой же народ посмеет поднять на нас руки”…

— Вот что гласило одно из распоряжений жидо-масонского синедриона, на котором находился доктор наук Менцерт, убитый практически сразу после передачи всей правды о масонах моему брату, — продолжал Фриц Гроссе, закрывая книгу. — Не приступ неожиданного сумасшествия убил известного соперника Гумбольдта, а пули масонских убийц… И в подтверждение этого я напомню, что в груди великого учёного отыскано было шесть пуль; револьвер же Менцерта, признанный орудием его “самоубийства”, был всего пятизарядным…

Обращение длилась более трёх часов и увлекла публику так, что никто не увидел длительности её. В первый раз раздавались слова обличения тайного общества, так продолжительно скрывавшего собственные подлинные цели под маской человеколюбия, набожности и благотворительности.

— Мы живём в ужасные времена! — вскрикнул юный юрист. — Поклонение сатане, так шепетильно прятавшееся рыцарями-храмовниками в мрачных подземельях недоступных замков, сейчас совершается открыто… Во многих местах Европы, Америки и Африки сатанизм делается чуть ли не официально признанной религией. Масонство же есть главным штабом армии жидовства, в далеком прошлом уже подготовленного к восприятию сатанизма страшным учением талмуда и каббалы, развращающим души и черствящим сердца.

В третий раз остановленный главой, юный юрист совершил рукой по утомлённому лицу и сказал усталым голосом:

— Я практически кончил, господин глава… Я надеюсь, что Всевышний помог мне доказать присяжным, общественному мнению и судьям достоверность того, что убийцы брата были масоны… Обвинение только что израсходовало больше часа для исчисления всех добродетелей масонства, но господин глава не останавливал его…

— Я прошу вас не осуждать действия главы, — быстро перебил глава, — в другом случае я лишу вас слова…

Фриц Гроссе почтительно поклонился.

— Я желал оправдать мои слова, показывая на то, что они были позваны представителем обвинения, начавшим восхвалять масонов, ставя их якобы нравственный вид в противоположность затемнённому образу Ольги Бельской. Я не стану сказать о ней, которую брат просил меня, в предчувствии собственной близкой смерти, обожать как сестру. Я через чур мало знаю мою названную сестру чтобы осмелиться раскрывать перед вами её душу.

О ней будет сказать тот, кто знал всю её жизнь, чистую перед Всевышним, как и перед людьми. Не смотря на то, что я и стою тут как её защитник, но в первую очередь я обязан и буду защищать память моего брата, убитого злодеями и оклеветанного. Обвинение сказало о “молодом учёном, имеющем успех у дам”.

Говорилось потом о “предлоге к ревности”, данном братом его невесте, о какой-то загадочной даме, с которой он выпивал шампанское по окончании сделанного предложения. Я, брат убитого, я, опытный всю его душу и все его мысли, обязан заявить, что все это неправда.

Ни при каких обстоятельствах брат мой не разрешил бы себе сказать о любви честной даме, которую просил быть своей женой, если бы в душе его жил образ, либо хотя бы воспоминание о второй даме… ещё менее был он способен уступить минутному увлечению чувственности, только что взяв согласие собственной невесты. Вы слышали письма моего брата. Лишь подлец имел возможность бы писать тут и подобные письма же обманывать любимую даму.

Покиньте, по крайней мере, память брата незапятнанной.

Не превращайте честного и чистого учёного в опереточного Дон-Жуана, устраивающего оргии с какими-то загадочными красавицами… Мне сообщат, что следы данной оргии сохранились: остатки узкого ужина, бутылки шампанского, два прибора и… пунцовые розы на столе. Но говорю вам, господа присяжные, что считаю данный ужин такой же декорацией, как и кинжал Ольги Бельской, отысканный в груди Рудольфа…

Масонам необходимо было убить обладателя рукописи Менцерта.

Но им необходимо было кроме этого стереть с лица земли и даму, возможно, знавшую эту рукопись. И они устроили ужасную декорацию, перевоплотили эту даму в убийцу Рудольфа. Похитить кинжал нетрудно, и ещё легче было забрать обувь.

Но агент масонства промахнулся, захватив сандалии для пьесы, в которых, само собой разумеется, ни одна дама не будет гулять по городу. Поставленный в столовой букет роз был облит каким-то особым составом. Следствие не захотело сделать химического расследования букета, что, к тому же, очень не так долго осталось ждать куда-то провалился сквозь землю!

Жаль, что следствие не захотело отыскать провалившегося сквозь землю слугу Рудольфа, не выказало рвения к отысканию загадочной “белой женщины”, якобы ужинавшей с моим бедным братом, а также исчезновение букета из шкапа вещественных доказательств не возбудило интереса следственных правительства.

— Я заканчиваю, заканчиваю тем, чем начал, утверждая, что мой брат погиб мучеником за христианский мир, хотя предотвратить его о ужасной опасности. Книга брата — крик часового, увы, уже заплатившего судьбой за собственные предупреждения отчизне. Всевидящий Судья Небесный зачтёт ему его подвиг. Мы же, пережившие его, должны продолжать его дело.

Мы должны будить дремлющих в сладкой беспечности и не видящих неприятелей, негромкой сапой подползающих к святыням христианства…

И в случае если мне, по примеру брата, будет необходимо кровью собственной подтвердить отечественное “берегись”, умирая на отечественном посту бессменного часового, то я с удовольствием приму смерть за отчизну, за родной народ, за веру Христову… Ave Patria, morituri te salutant! Обречённых на масонскую смерть не поминайте лихом, братья христиане!

Гробовым молчанием ответила поражённая, расстроенная и взволнованная публика на эту ужасную обвинительную речь против масонов. Ничего аналогичного никто не ожидал от малоизвестного парня, только что покинувшего школьную скамью, в первоначальный раз выступившего в собственном новом адвокатском звании. Но как раз исходя из этого, как всё неожиданное и непредвиденное, обращение Фрица Гроссе произвела тем большее чувство, позвав в публике то самое чувство, которое он хотел привести: к чувству кошмара перед масонской опасностью…

Непросто было Неволину овладеть публикой, пребывавшей под обаянием красноречия прошлого оратора.

Но, русскому юристу однако не так долго осталось ждать удалось приковать внимание к собственной речи.

Друг за другом под неумолимой логикой речи защитника отпадали казавшиеся неопровержимыми доводы обвинения и гибли безвозвратно перед глазами публики.

Коснувшись Ольги Бельской, Неволин нарисовал нравственный вид той, которую “знал чуть не с детства”.

Взрыв громких рукоплесканий был ответом на блестящую обращение русского юриста. В продолжении двух-трёх мин. глава не смог водворить порядок и, наконец, припугнул очистить зал силой.

В последнем собственном слове Ольга умоляла об одном: в случае если присяжные вычисляют её виновною, пускай забудут о снисхождении.

— Имейте мужество, — сообщила она, — признать меня виновной без всяких смягчающих вину событий… Я не желаю полуоправдания вследствие того что не могу жить получестью.

Договорив окончательные слова неверным, рвущимся голосом, Ольга упала на скамью и закрыла глаза.

В публике слышались громкие всхлипывания…

Один глава не был тронут.

Спокойным и холодным голосом сказал он собственное “резюме”, в котором прозрачно намекал присяжным на возможность, сказав обвинительный вердикт, предохранить “подсудимую” от через чур жёсткого наказания, признав убийство не предумышленным, а идеальным случайно, “в раздражении и запальчивости”.

— Помимо этого, никто не мешает вам, господа присяжные, обратиться к монаршему милосердию, прося засчитать обвиненной предварительное заключение в наказание за без злого умысла, возможно, но однако лишение судьбы для того чтобы выдающегося человека, каким был доктор наук Рудольф Гроссе.

Этими словами закончил глава собственное “изложение дела”, долженствующее быть по закону в полной мере беспристрастным.

Ропот негодования много раз прерывал умную обращение юриста, разумеется выполнявшего желание кого-то, воздействующего на него посильнее, чем предписания закона.

Так же лукаво поставлены были и вопросные пункты:

1) Доказано ли, что над личностью Рудольфа Гроссе совершено убийство Ольгой Бельской?

Стоило присяжным не подметить подтасовки и ответить: “да, доказано”… на первый вопрос, и Ольга была бы обвинённой в убийстве, кроме того при отрицательном ответе на все другое вопросы, гласившие:

2) Виновна ли Ольга Бельская в убийстве с заблаговременно обдуманным намерением?

3) Если она не виновна в убийстве предумышленном, то не совершила ли она убийства под влиянием раздражения и запальчивости вызванных ревностью?

4) Не виновна ли Ольга Бельская в нанесении раны, хотя бы и без умысла, но появлявшейся смертельной?

Защитники осознали опасность аналогичной постановки вопросов и желали протестовать, требуя их трансформации, но Ольга остановила их усталым жестом.

Присяжные не попались в ловушку и ответили отрицательно на все вопросы, по окончании каких-нибудь десяти мин. заседания. Оправдательный решение суда был вынесен единогласно, о чём в германском суде сообщается громогласно.

Тяжело обрисовать то, что случилось в зале совещаний по окончании слов главы:

— Графиня Ольга Бельская, вы — свободны! Публика положительно плакала от восхищения. рыдания и Аплодисменты, крики “браво” по адресу присяжных и оправданной сливались в один громоподобный шум.

В то время, когда судьи, наконец, скрылись за дверями, в то время, когда оправданная перекрестилась русским крестом и упала на позорную скамью, обессиленная эйфорией, с просветлённым лицом, по которому большие слезы лились неудержимо из красивых глаз, сияющих бесконечной эйфорией возвращения к судьбе, тогда её тесным кольцом окружила публика.

Привычные и незнакомые поздравляли её, осыпая уверениями уважения и симпатии. А около неё сгруппировались родные неизменные приятели: старик Гроссе, её защитники, Гермина Розен, Матковский, юные офицеры, приятели принца Арнульфа, ещё кое-кто из актёров.

С большим трудом удалось этим приятелям увести шатающуюся Ольгу из залы совещания через строй бешено хлопающей в ладоши и почтительно расступающейся толпы. Никто не думал о позднем времени, — было уже далеко за полночь. С успехом довезли оправданную до гостиницы в коляске, украшенной цветами и сопровождаемой массой народа, на которую, — о, чудо! — берлинские полицейские любезно посматривали, забывая собственную неукоснительность и неизменную строгость.

Разумеется, полиции было сделано распоряжение не обращать внимания на овации оправданной, поскольку никто не помешал тёплой молодёжи устроить серенаду под окнами гостиницы “Бристоль”, в которой измученная юная дама отдыхала от всего перенесённого ею, в обществе немногих родных друзей.

ГЛАВА ХХХ. Прощальная личная встреча

На второе утро Ольге отправлено было приглашение пожаловать во дворец. Приглашение было направлено: “Вдовствующей графине Бельской”.

Не легко одев светло синий шёлковое платье, юная дама запрятала в намерено приготовленный карман загадочную рукопись, о которой столько говорилось на суде, и которую незадолго до лишь принёс ей директор Гроссе.

Ольга не в впервые ехала во дворец, где она два раза принимала участие в мелких вечерах по желанию императрицы. Но тогда она являлась во дворец в качестве артистки, вместе с другим артистами, удалявшимися по окончании концертной программы, до начала ужина. Сейчас же она приехала в качестве графини Бельской.

До глубины души растроганная нежным приёмом, Ольга со слезами на глазах припала губами к красивой руке императрицы, привлекшей к себе молодую даму и обнявшей её сердечно и нежно.

Император прочно пожал руку Ольги, высказывая надежду, что “отечественная прелестная Иоанна д’Арк возвратится на покинутую сцену”…

Ольга поблагодарила с грустной ухмылкой.

— Я не думаю возвращаться на сцену, — сказала она печальным голосом. — В случае если же события принудят меня к этому, то, по крайней мере, не так не так долго осталось ждать… года через два-три, не раньше.

— Из-за чего? — задал вопрос император.

— По двум обстоятельствам, ваше величество. Во-первых, вследствие того что ещё неизвестно, смогу ли я вольно обладать левой рукой… Имеется и ещё обстоятельство.

Появление моё на сцене, в особенности на берлинской сцене, по окончании всего, что было… будет иметь вид рекламы очень некрасивого свойства. Мне думается, что дама, которую будущее избрала для тяжёлой и неблагодарной роли “уголовной героини”, обязана отказаться от сцены.

Императрица улыбнулась и одобрительно кивнула головой.

— Вы большое количество выстрадали, бедняжка, — негромко увидела она. Ольга безрадосно улыбнулась.

— Да, государыня… Не скрою. Говорят, что спокойная совесть облегчает участь осуждённых.

Я и сама так думала до… личного опыта.

— Но что же вы собираются делать, графиня? — с участием задал вопрос император. — Я, зная вас, предполагаю, что жизнь светской дамы вас не удовлетворит сейчас, как не удовлетворяла и прежде…

— Ваше величество через чур милостивы ко мне, но я обязана согласиться, что вправду не могу жить без дела, легко… Но так как сцена однако не единственный труд, дешёвый даме… Я думаю заняться литературой.

На этом поприще я уже раньше испытывала собственные силы с некоторым успехом…

— Ах да, да… не забываю, — быстро перебил император. — Помнится, я кроме того просил вас продемонстрировать мне вашу рукопись, — радуясь добавил император.

Ольга сказала чуть дрогнувшим голосом:

— Не знаю, как благодарить ваше величество за милостивое разрешение поднести мою скромную литературную попытку. В случае если мне разрешено будет срочно воспользоваться добротой вашего величества, что я бы осмелилась просить вас, правитель, подарить мне десять мин. времени и выслушать мелкое предисловие, которое должно растолковать суть и цель моей драмы…

Император с удивлением поднял голову, пытливо всматриваясь в лицо Ольги. Он прочёл в её глазах что-то более важное, чем простое желание писателя заинтересовать собственной драмой. Просьба об отдельной личной встречи была чересчур ясна, не обращая внимания на скрытую форму.

Император сообразил, что эта дама придавала какое-то особое значение рукописи, которую хотела передать ему обязательно с глазу на глаз.

Из-за чего?.. Что эта за загадочная рукопись?..

У императора мелькнули подробности процесса Ольги и внезапно ему припомнились записки Менцерта. Вторично посмотрел он на Ольгу собственными проницательными яркими глазами и, прочтя в её глазах положительный ответ, сказал с напускной беззаботностью:

— Понимаете что, графиня… По окончании завтрака, с разрешения императрицы, мы уединимся в моём кабинете на пятнадцать минут, дабы обсудить постановку вашей увлекательной драмы…

— Которую вы разрешите позже и мне прочесть, — с ухмылкой докончила императрица, поднимаясь.

Ланч кончился.

Через пятнадцать минут император входил вместе с Ольгой в собственный кабинет, двери которого срочно затворились.

— В чём дело, графиня? Я прочёл в ваших глазах желание сказать со мной наедине о чем-то важном, и, как видите, поспешил выполнить это желание.

— Да, ваше величество… Что-то очень важное, так важное, что если бы милость её величества не призвала меня во дворец сейчас, я просила бы на следующий день об личной встречи, не смея терять ни единого дня из опасения не успеть выполнить то, что считаю своим священным долгом… Вашему величеству как мы знаем, что страховать мою жизнь на данный момент было бы рискованным предприятием, но о моей предстоящей судьбе сказать не следует.

Несравненно ответственнее то, что я могу вручить вашему величеству рукопись Менцерта, в которой он говорит всю правду о собственных отношениях к масонству…

Вильгельм II кроме того приподнялся с кресла.

— Что вы сообщили, графиня? Рукопись Менцерта? Да разве она существует?

— Да, правитель… Она тут, у меня. И в случае если ваше величество соблаговолите разрешить мне передать ее…

Ольга встала с места, но император опять усадил её.

— Постойте, постойте, графиня… Сперва поведайте мне, как эта загадочная рукопись попала к вам, и как она имела возможность укрыться от поисков масонов?

Грустные глаза Ольги вспыхнули эйфорией.

— Значит ваше величество верите в существование масонов?

— Да, — сообщил император. — С того времени, как прочёл “Историю тайных обществ” вашего безвременно погибшего приятеля. Книга Рудольфа Гроссе была для меня откровением, растолковав мне многое. Не мало событий в национальной судьбе оставались мне, и не одному мне, таинственными , пока юный историк не раскрыл существования невидимой огромной силы, трудящейся с целью достижения собственных особых заинтересованностей.

Но возвратимся к рукописи Менцерта. Вы рассказываете, что она у вас?.. Как имели возможность вы укрыть её от масонских розысков?

Не легко, обладая лишь одной рукой, вытащила Ольга из глубокого кармана узкий сверток бумаги, перевязанный светло синий ленточкой.

— Вот эта рукопись, правитель, — начала она, развязывая ленточку. — Как видите, она написана на отдельных листках почтовой бумаги громадного формата, но того сорта, что французы именуют “луковой шелухой” (pelure d’ognein), а немцы “заокеанской бумагой”… Именно поэтому, тетрадка была не толще двух мизинцев, не смотря на то, что в ней около трёхсот страниц. Менцерту удалось принести её к собственному молодому другу и любимому ученику, Рудольфу Гроссе, во внутреннем кармане сюртука, так что никто из масонских шпионов, неустанно смотревших за ним в последние дни его жизни, не увидел, что он скрывал на собственной груди разоблачение всех тайн сурового ордена…

— Но как же удалось доктору наук Гроссе скрыть подобную рукопись от шпиона, жившего в его доме под видом ветхого слуги?..

— Я обязана согласиться, ваше величество, что спасение данной рукописи подтверждает лишний раз истину, что чем меньше скрывать что-либо, тем больше шансов остаться нераскрытым. По данной совокупности запрятано было и Рудольфом Гроссе его сокровище… Он поместил отдельные листки рукописи среди ветхих номеров “Гартенлаубе”, еженедельно приобретаемого Рудольфом с молодости и до смерти, в продолжение практически трёх десятков лет.

Если бы кто-либо случайно раскрыл ветхую книжку издания, то и тогда не заметил бы в нем для того чтобы узкого листка, поскольку они помещались между страницами издания, склеенными по краям. Разумеется, ни одному масону не пришло в голову переворачивать лист за страницей издание, скопленный за двадцать восемь лет.

Так как библиотека Рудольфа Гроссе, по завещанию его, должна была быть реализована чтобы создать при берлинском университете стипендию его имени, то в полной мере конечно, никому не имело возможности придти в голову придавать какое-нибудь особое значение книгам, составлявшим эту библиотеку. Но в завещании собственном доктор наук просил собственных родных, т. е. отца, брата и невесту, покинуть себе те книги, каковые они захотят сохранить на память о нем.

Любой из нас и выбрал то, что ему самый доходило. Брат Рудольфа — какое-то редкое юридическое произведение. Я — дивное издание Гётевского “Фауста” с иллюстрациями Каульбаха.

А папа — коллекцию “Гартенлаубе” за те три года, в то время, когда его сын помещал в том месте собственные популярные исторические статьи. Данный выбор не имел возможности возбудить подозрения масонов. В это же время, предупреждённый заблаговременно покойным сыном, старик Гроссе понёс мне книжку ветхого издания, в которой пребывали статьи его сына.

Мы специально говорили о них звучно и покинули книгу на столе, уходя из номера, благодаря чему она опять-таки не привлекла внимания масонских шпионов, несомненно находящихся в числе отельной прислуги. (В противном случае не похитили бы у меня так легко и незаметно кинжала, запрятанного между десятками сценических украшений, из-за чего я и не увидела его исчезновения). Лишь поздно ночью, закрыв двери и убедившись в отсутствии соглядатаев, я спешно и с опаской вырезала листки рукописи из толстой книги, помогавшей им футляром, и перенумеровав их, запрятала у себя под подушку. А после этого благодаря тонкости бумаги, тетрадка незаметно уместилась в моем кармане.

Император задумчиво забрал в руку маленькой свёрток.

— Все, что вы говорите мне, графиня, очень остроумно, благодаря простоте плана, но как же переплетчик?.. Так как он должен был знать, что переплетает?..

— Я забыла сообщить вашему величеству, что Рудольф Гроссе сам переплетал все собственные книги. Это было его любимым развлечением с детства.

— Очень остроумно, — повторил император, разворачивая свёрток, наскоро сшитый светло синий шелковинкой, дабы страницы не разлетались. — Да, это почерк Менцерта, — сказал он посмотрев на рукопись и нечайно понижая голос, как говорят в присутствии покойника.

— Я определю руку несчастного, через чур рано погибшего гения…

Раскрыв рукопись, император машинально пробежал глазами первый лист. Неожиданно лицо его вспыхнуло и он задал вопрос быстро и отрывисто, голосом совсем непохожим на тот, которым он сказал до сих пор:

— Графиня, сообщите… вы просматривали эту рукопись?

Ольга нормально выдержала пытливый взор императора.

— Просматривала, ваше величество, — она, — за исключением предисловия, которое, как изволите усмотреть, предназначено лично для вашего величества. Исходя из этого создатель рукописи, передавая её Рудольфу, просил его на эти первые страницы, помеченные буквой “В”, наблюдать как на частное письмо. При возможности опубликования рукописи, либо неосуществимости передать её лично вашему величеству, это предисловие Менцерт просил сжечь, не просматривая его.

Все это помечено рукой Рудольфа Гроссе на оборотной стороне первой страницы, и смею сохранять надежду, что вы, правитель, не сомневаетесь в том, что я не разрешила бы себе прочесть чужое письмо, даже если бы не знала ничего о распоряжении Менцерта и завещании Рудольфа.

Лицо императора прояснилось.

— Я обязан растолковать вам обстоятельство моего “допроса”… — Ухмылка, с которой император сказал это слово, была уже прошлая, нежная.

— Видите ли, Менцерт разумеется хотел довести эту рукопись до моего сведения и, хотя стереть с лица земли во мне всякое сомнение в подлинности записок, напоминает мне один интимный разговор, что я имел с ним в молодости… Тогда я не был ещё кроме того крон-принцем, поскольку не только мой бедный папа, но и мой славный дедушка были ещё живы и здоровы. К чести Менцерта, я обязан согласиться, что он кроме того не пробовал воспользоваться моей юношеской неопытностью чтобы увлечь на неправильную дорогу…

Скорей напротив… Он давал мне глубоко-умные рекомендации, повторение которых я слыхал неоднократно от моего царственного деда, кроме того от вашего незабвенного императора Александра III, могучая фигура которого возвышается над отечественным веком, как статуя гиганта над пигмеями… Вы знали его, графиня, и осознаете, само собой разумеется, мою почтительную дружбу к этому воистину великому монарху…

Слезы опять показались на светло синий глазах Ольги…

— Ах, правитель… Смерть царя Александра III оплакивает вся Российская Федерация. И сейчас, в то время, когда я выяснила, что такое масонство, я осознала ликование этих злодеев при смерти гиганта-царя, что уже своим присутствием ставил непреодолимую преграду пагубной деятельности жидо-масонской революции…

И, как знать, какое участие эти проклятые отравители…[4].

— Тише, тише, графиня… Имеется вещи, о которых нельзя говорить… пожалуй, запрещено кроме того и думать, — скоро перебил император. — Возвратимся лучше к рукописи Менцерта. Мне остаетс