Глинткофе и бутерброд с пчелами 1 страница

Вальтер Моэрс

Город Грезящих Книг

Роман из замонийской жизни Хильдегунста Мифореза

Перевод с замонийского и иллюстрации Вальтера Моэрса

Часть первая. Завещание Данцелота

В глубоких подземельях — стылых, негромких —

Где бродят тени по пустынным залам,

Где мечтают о прежней свободе книги —

О днях, в то время, когда деревьями их кликали,

Где уголь стал бриллиантом, тьма — успехом,

Где болью переполнен сон за сном,

Вот в том месте царит тот дух,

тот кошмар мрачный,

Которого кличут Тень-Королем![1]

Предостережение

Тут начинается рассказ. В нем говорится о том, как ко мне попала «Кровавая книга» и как я получил Орм. Эта история не для тонкокожих и слабонервных — им я рекомендую сходу вернуть книгу на полку и уползти в отдел детской литературы. Кыш, кыш! Провалитесь сквозь землю, плаксы и любители чая с ромашкой, тряпки и нытики!

Тут отправится рассказ о том месте, где чтение еще остается подлинным приключением!

А слово «приключение» я осознаю на ветхий лад, по «Толковому словарю замонийского языка»: «Рискованное предприятие, в которое пускаются из задора либо тяги к изучению, с головокружительными поворотами событий, непредсказуемыми опасностями и обычно фатальным финалом».

Да, я говорю о месте, где чтение может ввергнуть в сумасшествие. Где книги способны ранить, отравить, да что в том месте, кроме того убить. Лишь тот, кто для данной книги готов пойти на подобный риск, кто готов поставить на кон собственную жизнь, только бы определить мою историю, пускай последует за мной к следующему абзацу.

А других я поздравляю с трусливым, но разумным ответом остаться дома. Всех благ вам, трусы!

Хочу вам продолжительного и смертельно этой фразой и скучного прозябания делаю вам ручкой!

Итак. За один раз сократив число моих читателей до горстки безумных храбрецов, я искренне приветствую оставшихся. Привет вам, мои отчаянные приятели, вы из того теста, из которого лепят авантюристов !

А потому не будем терять времени и без всяких отлагательств отправимся в странствия.

Так как нас ожидает поход, букинистический поход в Книгород, в Город Грезящих Книг. Завяжите покрепче шнурки — путь предстоит неблизкий: по каменистым предгорьям, позже по равнине, где частые стебли травы по пояс остры, как бритвы. И наконец, по чёрным, запутанным и страшным тропам все глубже и глубже в подземелья.

Не знаю, сколькие из нас возвратиться назад.

Могу только дать совет ни при каких обстоятельствах не терять мужества — что бы с нами ни произошло.

И не рассказываете, что я вас не давал предупреждение!

В Книгород

В случае если, двигаясь на восток по Дульскому плоскогорью в Западной Замонии, путник из последних сил преодолевает море колышущейся травы, перед ним неожиданно раскрывается нескончаемая ровная равнина, которая, прячась за горизонтом, переходит в Сладкую Пустыню. В хорошую погоду и в случае если ветер не взбивает пыль, возможно различить пятнышко, которое все возрастает по мере того, как приближаешься к нему размашистым шагом. После этого его очертания становятся угловатыми, из них складываются остроконечные крыши, а по окончании и само овеянное преданиями место, которое именуют Книгородом.

Его запах ощущаешь издали, — оттуда веет ветхими книгами. Словно бы открыли дверь в огромный букинистический магазин, словно бы встал самум книжной пыли, и прямо в лицо воняло затхлостью миллионов истлевающих фолиантов. Имеется люди, которым данный запах не по нутру, каковые, стоит им раз чихнуть, бегут изо всех сил.

Согласен, он не через чур приятный: безнадежно устаревший, отдающий разложением и распадом, плесневым грибком и бренностью — но имеется кое-что еще.

Легкий кисловатый привкус, напоминающий дуновение ветерка, пробежавшего по лимонным деревьям. Возбуждающий запах ветхой кожи. Острая едкость типографской краски.

И, последний, но самый главный, умиротворяющий запах дерева.

Я говорю не о живых деревьях, не о смолистых лесах и свежих еловых иголках, я говорю про мертвое, ошкуренное, отбеленное, перемолотое, вымоченное, проклеенное, свальцованное и порезанное дерево, меньше, про бумагу. О да, мои любопытные приятели, и вы также уже чувствуете данный запах, напоминающий об утерянном древних и знании ремесленных традициях. И сейчас вам непросто подавить желание поскорей открыть антикварную книгу, поскольку правда?

А потому прибавим шагу! С каждой минутой запах улучшается, манит все больше. Все яснее видны дома под островерхими крышами, над которыми поднимаются сотня, тысячи каминных труб и жирными клубами затемняют небо и подмешивают к запаху новые запахи: свежесваренного кофе, свежеиспеченного хлеба, нашпигованного травами мяса, которое скворчит на вертеле над углем.

Отечественный ход опять ускоряется, и к пылкому жажде открыть поскорее книгу примешивается тоска по чашке горяче го какао с корицей и ломтику еще теплого песочного кекса. Стремительнее! Стремительнее!

Наконец мы подходим к окраине, усталые, голодные, выполненные любопытства — и чуть-чуть разочарованные. Не видно ни внушительной крепостной стенки, ни защищаемых ворот (скажем, в виде огромной жёсткой обложки, которая, покряхтывая, открылась бы на отечественный стук), нет, имеется только пара узеньких улочек, по которым вступают в город либо покидают его, торопясь по своим делам, жители Замонии размеров и всех рас. Большая часть несет под мышкой стопки книг, кое-какие кроме того волокут за собой целые тачки.

Сценка у ворот самого простого города, если бы не бесчисленные книги.

И вот, мои отважные спутники, мы стоим на чудесной границе Книгорода — как раз тут, без всяких фанфар начинается город. Вот на данный момент мы переступим его невидимый порог, войдем и определим его загадки и тайны.

на данный момент, на данный момент.

Но прежде я желаю ненадолго прерваться и сказать, по какой причине по большому счету отправился в путь. У каждого путешествия имеется собственный предлог, и мой заключался в юношеском легкомыслии и пресыщении, в жажде вырваться из привычного уклада, определить жизнь и повидать мир. Помимо этого, мне хотелось выполнить обещание, которое я дал умирающему, и, не в последнюю очередь, я шел по следу необычной загадки.

Но все по порядку, приятели!

В Драконгоре

В то время, когда юный житель Драконгора[2]вступает в возраст, достаточно зрелый для чтения, он приобретает от своих родителей так именуемого «крестного во литературе». В большинстве случаев его выбирают из родных либо ближайших друзей, и с этого момента он несёт ответственность за литературно-поэтическое воспитание юного динозавра. Таковой крестный учит воспитанника просматривать и писать, приобщает к мастерству замонийской поэзии, наставляет в круге чтения и обучает писательскому ремеслу.

Он выслушивает его стихи, обогащает словарный запас и без того потом и тому подобное — иными словами, всемерно содействует творческому формированию крестника.

Моим крестным был Данцелот Слоготокарь. В то время, когда данный мой дядя по материнской линии забрал меня под собственный крыло, ему было уже более восьмисот лет, — ископаемое по меркам Драконгора. Дядюшка Данцелот был крепким стихоплетом без особенных амбиций, писал на заказ (по большей части хвалебные адресы для праздничных дней), и вдобавок считался одаренным текстовиком по части застольных и похоронных речей.

Фактически говоря, он был скорее читателем, нежели писателем, скорее любителем литературы, нежели ее творцом. Он заседал в бесчисленных комитетах по присуждению премий, организовывал поэтические состязания, подвизался литературным негром и независимым «лектором». Сам он издал только одну книгу «Об отраде огорода», в которой упорно прославлял пышно разросшиеся грядки синекочанной капусты и распространялся о философских импликациях изготовление компоста.

Собственный огород Данцелот обожал практически как саму литературу и без устали проводил параллели между укрощенной поэзией и природой. Собственноручно посаженный куст клубники равнялся для него выстраданной поэме, выверенные грядки спаржи — ритмическому рисунку стиха, а гора компоста уподоблялась философскому эссе. Разрешите, мои терпеливые приятели, привести коротенькую цитату из уже давно распроданного произведения Данцелота: по его описанию несложной синекочанной капусты вы составите себе большое количество лучшее чувство, чем из тысячи моих слов:

не меньше ошеломляет процесс разведения синекочанной капусты. Тут для разнообразия направляться заботиться о состоянии кочана, а не о росте страницы, и умелый огородник определяет временное ожирение по зонтику соцветий. Его бесчисленные, собранные в компактные соцветия бутоны жиреют вместе с черенками, образуя бесформенную массу голубоватого растительного сала.

Синекочанная капуста — это цветок, гибнущий перед распусканием в собственном жиру, либо правильнее: множество погибших цветков, зачахшее соцветие! Как, сообщите на милость, способно размножаться это кормовое создание с его заплывшей жиром мошонкой?

Но, по окончании краткой набега в противоестественное оно все же возвращается к естественному. Очевидно, огородник не позволит ему таковой возможности: урожай капусты собирают на пике ее заблуждения, а именно на наивкуснейшей стадии ожирения, в то время, когда соцветия толстопузого растения напоминают по вкусу фрикадельку. Селекционер же, наоборот, оставляет голубую массу в уголке собственного огорода, разрешая ей возвратиться к собственному лучшему «я».

Если он придет посмотреть на нее через 20 дней, то вместо трех фунтов растительного сала отыщет увядший кочан, около которого зудят пчелы, пряничные жуки и блуждающие огоньки. Прежде неестественно утолщенные ласково-голубые черенки преобразовали толщину в длину и, как мясистые цветоножки, сейчас украшены на финише несколькими редко сидящими желтыми цветками.

Немногие неукротимые бутоны покупают светло синий окраску, набухают, распускаются и выбрасывают семена. Эта маленькая, храбрая свора отважных и верных природе храбрецов не позволяет погибнуть роду синекочанной капусты.

Да, вот вам Данцелот Слоготокарь во всей собственной красе. Един с природой, влюблен в язык, неизменно точен в наблюдениях, оптимистичен, мало взбалмошен и так скучен, как быть может, в то время, когда речь заходит о предмете его литературных трудов: о синекочанной капусте.

У меня сохранились о нем только хорошие воспоминания, не считая, само собой разумеется, тех нескольких месяцев, в то время, когда (по окончании того как на протяжении одной из бессчётных осад Драконгора ему угодил в голову каменный боеприпас из катапульты) он возомнил себя шкафом, полным запыленными очками. Тогда я страшился, что он ни при каких обстоятельствах больше не возвратится к нам из мира галлюцинаций, но скоро он оправился — по окончании нового тяжелого удара по голове. От унесшего Данцелота гриппа не нашлось сходной панацеи.

Смерть Данцелота

В то время, когда на восемьсот восемьдесят восьмом году собственной продолжительной и насыщенной динозаврьей жизни Данцелот испускал дух, мне было только семьдесят семь весен и я еще ни разу не покидал Драгонгора. Погиб он, по сути, от безобидной, гриппозной инфекции, совладать с которой выяснилось не под силу его ослабленной иммунной совокупности (что еще больше усугубило мое принципиальное недоверие к надежности иммунных совокупностей).

Итак, в тот злосчастный сутки я сидел у его смертного одра и записывал следующий диалог, поскольку крестный настойчиво попросил, дабы я запротоколировал его окончательные слова. Нет, он не так обожал себя, что хотел покинуть для потомков описание собственного предсмертного вздоха, наоборот, он счел это неповторимым шансом для меня собрать аутентичный материал в данной области. Иными словами, он погиб при выполнении собственного долга «крестного в литературе».

Данцелот: Я умираю, мой мальчик.

Я (борясь со слезами, утратив дар речи): У-у-у…

Данцелот: Я далек от того, дабы приветствовать смерть по соображениям фатализма либо по характерному старости философскому маразму, но, наверное, придется с ней согласиться. Каждому дается только одна бочка, а моя полна практически до краев.

(Задним числом я радуюсь, что дядюшка прибег к образу полной бочки, поскольку он показывает на то, что собственную жизнь Данцелот вычислял наполненной и содержательной. Многого добился тот, кому личная судьба напоминает полную бочку, а не безлюдное ведро.)

Данцелот: Послушай, мой мальчик, многого я тебе завещать не могу, по крайней мере, денежно. Это тебе известно. Я не стал одним из тех драконгорских крезов, у которых денег очень много и каковые платы хранят в мешках по подвалам.

Я завещаю тебе мой огород, не смотря на то, что знаю, что овощи ты не через чур жалуешь.

(Тут он был прав. Как любого молодого драконгорца, меня не через чур интересовали славословия синекочанной капусте и гимны в честь ревеня из огородной книги Данцелота, и я этого не скрывал. Только позднее семя Данцелота дало всходы, и я кроме того разбил личный огород, начал выращивать синекочанную капусту и обучился черпать толику воодушевления в укрощенной природе.)

Данцелот: Я вот-вот сыграю в коробку, а в коробке-то моем пусто…

(Не обращая внимания на тяжёлые события, я нечайно прыснул, потому, что эвфемизм «сыграть в коробку» в данной обстановке казался не только верным, но и очевидно комичным: словно бы он, неуклюже нашаривая, выхватил первый же попавшийся оборот из кубышки тёмного юмора. Будь это рукопись, вышедшая из-под моего пера, Данцелот в обязательном порядке выделил бы его красным. Но мое прысканье в носовой платок в полной мере сошло за сморканье на протяжении рыданий.)

Данцелот: …и потому в материальном смысле мало что могу тебе завещать.

(Я мотнул головой и зарыдал, на этот раз честно расстроенный. Он же умирает и в один момент тревожится о моем будущем! Как мило!)

Данцелот: Но у меня тут имеется кое-что, значительно более полезное, чем все сокровища Замонии. По крайней мере, для писателя.

(Я воззрился на него через слезы.)

Данцелот: Да, возможно заявить, что кроме Орма это, возможно, самое полезное, чем может владеть в собственной жизни автор.

(Может же он заинтриговать! На его месте я бы попытался изложить серьёзные сведения с уместной краткостью. Я придвинулся ближе.)

Данцелот: Мне попало в руки самое превосходное произведение всей замонийской литературы.

(Ох, батюшки, поразмыслил я. Либо он начинает бредить, либо желает завещать мне собственную пыльную библиотеку и говорит про собственный первоиздание «Рыцаря Хемпеля», старомодной тягомотины Грифиуса Одакропаря, чей стиль и композицию он считал хорошими для подражания, а я — неудобоваримыми.)

Я: О чем ты говоришь?

Данцелот: Некое время назад один юный замонийский автор, живущий за пределами Драконгора, отправил мне рукопись, сопроводив ее простым стыдливым пустословием: дескать это лишь скромная проба пера, робкий ход в неизвестное и без того потом, и не имел возможности бы я заявить, что об этом думаю, и заблаговременно громадное благодарю!

Ну, я забрал себе за правило просматривать и эти отправленные без спросу тексты также и с полным правом могу утверждать, что такие труды стоили мне большой части судьбе и кое-каких нервов.

(Он болезненно закашлялся.)

Данцелот: Рассказ был маленькой, всего пара страниц, я именно планировал завтракать, налил себе чашку кофе, а газету уже прочел, исходя из этого подтянул к себе рукопись. Сам знаешь, ежедневно — по хорошему делу, и из-за чего бы не за завтраком, тогда через час уже буду свободен. Обширный опыт подготовил меня к простому лепету начинающего писателя, что борется со стилем, грамматикой, отвращением и любовными муками к миру, а потому, в мыслях содрогнувшись, я взялся за чтение.

(Крестный душераздирающе набрался воздуха, и я испугался, что это судорога перед скорой смертью.)

Данцелот: В то время, когда через три часа, я опять взялся за чашку, она была еще до краев полна, но кофе совсем остыл. Но для чтения мне три часа не пригодилось, хватило пяти мин., — остаток времени я, возможно, сидел без перемещения, с письмом в руках, стараясь оправиться от потрясения. Содержание так меня поразило, как способно лишь прямое попадание камнем из катапульты.

(На маленькое мгновение у меня мелькнуло неприятное воспоминание о том времени, в то время, когда Данцелот вычислял себя шкафом, набитым запыленными очками, а по окончании, признаю, мне пришло в голову что-то неслыханное. И крутилось у меня в голове практически следующее: «Надеюсь, он не позволит дуба прежде, чем поведает, что было в том треклятом письме». Нет, я не думал «Не оставляй меня!» либо «Ты обязан жить, крестный!» либо еще что-то в таком духе. Нет, это была только вышеприведенная фраза, и мне до сих пор стыдно, что в ней имеется словосочетание «дать дуба».)

Схватив меня за запястье, Данцелот зажал его как будто бы в тиски, позже приподнялся и уставился на меня обширно открытыми глазами.)

Данцелот: Окончательные слова умирающего… и он жаждет поведать тебе кое-что сенсационное! Запомни данный прием! По окончании для того чтобы никто книгу не кинет!

Никто!

(Крестный умирал, и в это мгновение для него не было ничего ответственнее, чем научить меня этому тривиальному фокусу балаганных писак, — вот оно служение литературе в самом милом его совершенстве. Я взволнованно зарыдал, а Данцелот ослабил хватку и снова упал на подушки.)

Данцелот: Рассказ был маленьким, от силы десять рукописных страниц, но я ни при каких обстоятельствах, осознаёшь, ни при каких обстоятельствах в жизни не просматривал ничего превосходнее.

(Многие годы Данцелот был хорошим читателем, возможно, самым прилежным в Драконгоре, тем большее чувство произвели на меня его слова. Мое любопытство возросло стократно.)

Я: Что в том месте было, Данцелот? Что?

Данцелот: Слушай пристально, мой мальчик, у меня уже не осталось времени, пересказывать тебе ту историю. Письмо лежит в первоиздании «Рыцаря Хемпеля», которое я желаю тебе завещать совместно со всей моей библиотекой.

(Так я и думал! На глаза мне снова навернулись слезы.)

Данцелот: Я знал, что ты не через чур жалуешь этого классика, но могу себе представить, что в один раз Одакропарь тебе полюбится. Все дело в возрасте. Полистай его как-нибудь на досуге.

(Это я дал обещание, храбро кивнув.)

Данцелот: Но одно желаю тебе сообщить: эта история была написана так совсем, так безупречно, что мою жизнь. Я тут же решил покинуть художественную литературу, потому что ни при каких обстоятельствах не смогу создать чего-либо, хотя бы примерно похожего. Если бы я ни при каких обстоятельствах не просматривал того рассказа, то и дальше руководствовался бы собственными расплывчатыми представлениями о высокой литературе, полезной примерно так же, как произведения Грифиуса Одакропаря.

Я ни при каких обстоятельствах бы не выяснил, как выглядит идеальное художественное произведение. Но я держал его в руках. Я признал собственный несовершенство, но сделал это с удовольствием.

На покой я ушел не по лености, не из страха и не по каким-либо иным низменным мотивам, но из смирения перед подлинным величием. Я решил посвятить мою жизнь ремесленным нюансам литературного мастерства. Держаться того, что вероятно обрисовать.

Ну, ты сам знаешь: синекочанная капуста.

(Крестный выдержал продолжительную паузу. Я уже было поразмыслил, что он погиб, но тут он продолжил.)

Данцелот: А позже я совершил величайшую неточность моей жизни: я написал этому юному гению письмо, в котором дал совет отправиться со своей рукописью в Книгород, дабы в том месте искать издателя.

(Данцелот опять не легко набрался воздуха.)

Данцелот: На том отечественная переписка оборвалась. Больше я о нем ни при каких обстоятельствах не слышал. Возможно, он последовал моему совету и по пути в Книгород погиб либо попал в руки разбойникам с громадной дороги либо демонам кукурузы. Мне следовало поспешить к нему, забрать его под собственный крыло, а я что сделал?

Отправил в Книгород, в логово львов, в город, где полно людей, наживающихся на литературе, стяжателей, кровопийц и стервятников.

В город издателей! Все равно что отправить его в Вервольфов лес с колокольчиком на шее!

(Крестный захрипел, совершенно верно захлебывался кровью.)

Данцелот: Надеюсь, что, воспитывая тебя, мой мальчик, я сумел исправить все то, в чем совершил ошибку с ним. Я знаю, ты способен стать величайшим писателем Замонии и в один раз ты получишь Орм. А в этом тебе сильно помог бы тот рассказ.

(Данцелот еще цеплялся за старое суеверие про Орм, некую мистическую силу, которая наполняет избранных сочинителей в мгновения величайшего воодушевления. Мы, просвещённые писатели и молодые, потешались над данной устарелой нелепостью, но из уважения к крестным воздерживались от циничных замечаний об Орме. Но не в то время, когда были среди собственных. Я знаю анекдотов и сотни шуток про Орм.)

Я: В обязательном порядке, Данцелот.

Данцелот: Но не поддавайся страху! Потрясение, которое тебя ожидает, будет страшным! Любая надежда тебя покинет, ты испытаешь искушение по большому счету отказаться от литературной стези.

Быть может, тебе придет в голову идея расстаться с судьбой.

(Он что, заговаривается? Ни один текст на свете не может так на меня подействовать.)

Данцелот: Ты обязан будешь преодолеть данный кризис. Отправляйся в странствия! Объезди Замонию! Расширь собственные горизонты! Определи мир!

Со временем шок преобразится во воодушевление.

Ты почувствуешь потребность потягаться с этим совершенством. И в один раз, если не опустишь руки, ты сумеешь стать с ним вровень. В тебе мой мальчик имеется что-то, чем не владеет никто в отечественной Крепости Слепых Червей.

(В Крепости Слепых Червей? Из-за чего его веки затрепетали?)

Данцелот: И еще одно, мой мальчик, тебе нужно запомнить: не в том дело, как начинается рассказ. И не в том, как он заканчивается.

Я: А в чем?

Данцелот: А в том, что происходит между концом и началом.

(Все годы судьбы он таких банальностей чурался. Неужто рассудок его покидает?)

Я: Обязательно запомню, Данцелот.

Данцелот: Отчего же так холодно?

(В комнате было мучительно жарко, поскольку, несмотря на летнюю жару, мы разожгли для Данцелота громадный пламя в камине. Он взглянуть на меня с мукой, в его глазах мне почудилось отражение торжествующего оскала смерти.)

Данцелот: Чертовски холодно… Неужто никто неимеетвозможности закрыть створку шкафа? И для чего в том месте в углу тёмный пес? Из-за чего он так на меня наблюдает?

Кто надел на него очки? Нечищенные, невытертые, немытые очки?

(Я перевел взор в угол, где заметил только одно живое существо — зеленого паучка, что застыл в собственной паутине под потолком. Данцелот не легко набрался воздуха и окончательно закрыл глаза.)

Письмо

В следующие дни я был через чур занят делами, обрушившимися на меня со смертью Данцелота, дабы искать суть в его окончательных словах. Предстояло организовать похороны, разобраться с литературным наследием, к тому же траур. Как крестнику в литературе мне надеялось написать траурную оду минимум на сто строчков александрийским стихом, которую следовало продекламировать перед всеми обитателями Драконгора на протяжении сожжения тела.

После этого мне разрешили развеять прах крестного с вершины отечественной горы по жадным ветрам. Временный прах Данцелота покачался мгновение узкой серой завесой, позже растворился в прозрачный туман, что медлительно осел и, наконец, рассеялся всецело.

Я унаследовал его домик с огородом и библиотекой и потому решил покинуть родительский кров и переселиться в том направлении. Переезд занял пара дней, и только позже я начал доставлять личные книги к тем, что уже занимали дядины полки. Отовсюду на меня вываливались рукописи, каковые Данцелот засовывал среди книг, — быть может, дабы запрятать от интересных взоров.

Это были заметки, наброски сюжетов, время от времени целые стихотворения. Одно из них гласило:

Я древесен, темён, закрыт всегда,

Камнями был избит безжалостно.

Во мне — приют мирьядам стекол мутных!

Стенаю я надсадно и простудно.

Разбита голова — удел жёсток,

Я шкаф, что полон сотнями очков —

Нечищенных, невытертых, немых.

Ух ты! Я понятия не имел, что во время помрачения рассудка Данцелот писал стихи. Я взвесил, не стереть с лица земли ли листок, дабыпозорное пятно этих виршей не омрачало его наследия.

Но позже одумался: все же истина дороже, исходя из этого хорошая либо плохая эта пачкотня, она также достояние просматривающей общественности. Кряхтя и охая, я расставлялкниги, пока не дошел до буквы «О» (Данцелот устроил собственную библиотеку в алфавитном порядке по фамилиям авторов).

Тут в руки мне попал «Рыцарь Хемпель» Одакропаря, а в памяти всплыли таинственные слова умирающего. В «Хемпеле» обязана прятаться сенсационная рукопись. Заинтересовавшись, я открыл книгу.

Между первой страницей и обложкой вправду выяснилось сложенное в два раза письмо страниц из десяти, легко пожелтевшее, чуть заплесневелое от сырости — неужто это то самое, которым так восхищался крестный? Вынув письмо, я взвесил его на руке. Данцелот разбередил мое любопытство, но и в один момент предостерег.

Прочтение может поменять мою жизнь, напророчил он, так же, как поменяло его.

Мда… Но почему бы и нет? Я ведьжажду изменений! В итоге, я же еще молод, мне лишь семьдесят семь!

За окном светило солнце, а в доме еще гнетуще витал дух погибшего крестного: запах табака от бесчисленных трубок, скомканные страницы на рабочем столе, начало застольной речи, недопитая чашка кофе, и со стенки на меня пялился его портрет в молодости. Данцелот еще находился тут везде, и от мысли провести тут ночь одному, становилось не по себе, исходя из этого я решил выйти на свежий воздушное пространство, сесть где-нибудь на стене Драконгора и в том месте, под открытым небом прочесть рукопись. Со вздохом намазав себе кусок хлеба клубничным джемом данцелотова изготовление, я закрыл за собой дверь его дома.

Уверен, до самой смерти мне не забыть тот сутки. Солнце уже давно миновало зенит, но еще было тепло, и большая часть обитателей Драконгора вышли подышать воздухом. На улицы были вынесены стулья и столы, на низких стенках развалились, совершенно верно на диване, жадные до солнца ящеры: игрались в карты, просматривали книги и оглашали окрестности собственными последними произведениями.

Везде — песни и хохот, иными словами, самый простой сутки финиша лета в Драконгоре.

Отыскать негромкое местечко выяснилось непросто, исходя из этого я опять и опять бродил по улочкам и наконец начал изучать рукопись еще на ходу.

Первой моей мыслью было: тут каждое слово на своем месте. Ну, в этом нет ничего особого, подобное чувство создаёт каждая прекрасно написанная страница. Только при внимательном чтении подмечаешь, что тут и в том месте что-нибудь выбивается: знак препинания поставлен неверно, вкралась описка либо вызывающая большие сомнения метафора, существительные либо глаголы громоздятся и налезают друг на друга, — да что в том месте, в тексте множество мест, где возможно совершить ошибку!

Но эта страница была другой, она казалась безукоризненным шедевром, а ведь я кроме того не знал ее содержания. Такое не редкость, в то время, когда наблюдаешь на картину либо скульптуру, и уже, с первого взора светло, имеешь ли ты дело с китчем либо с шедевром. Еще ни одна рукописная либо печатная страница не создавала на меня аналогичного впечатления.

Строки на ней как будто бы были выведены рукой рисовальщика.

Любая буква заявляла о себе как суверенное произведение искусства, это был подлинный балет знаков, чарующим хороводом закружившихся по странице. Много времени прошло прежде, чем я сумел вырваться из этих чар и начал, наконец, просматривать.

Тут вправду каждое слово на своем месте, поразмыслил я, прочтя первую страницу. Нет, не только каждое слово в отдельности, каждая запятая и каждая точка — кроме того пробелы между словами — обретали тут собственную значимость. А содержание?

Как я осознал, передо мной были размышления некоего писателя, мучимого horror vacui, другими словами страхом перед безлюдным страницей.

Писателя, что в отчаянии терзается, с какой фразы начать.

Согласен, не через чур уникальная мысль! какое количество текстов уже написано об этом! Я знаю как минимум дюжина, и парочка изних — мои личные.

В основном они свидетельствуют не о величии писателя, а о его несостоятельности: ему ничего не приходит в голову, исходя из этого он и пишет о том, что ему ничего не приходит в голову — как если бы флейтист, позабыв ноты, бессмысленно дул в инструмент лишь вследствие того что такая у него профессия.

Но данный текст так гениально, так вдохновенно, так глубоко и в один момент так остроумно обыгрывал эту истрепанную идею, что всего за пара абзацев позвал у меня необузданное радость. Я как будто бы танцевал с хорошенькой динозаврихой, легко опьяненный парой бокалов вина и под небесную музыку. Мой мозг, казалось, повернулся около собственной оси.

Брызжа искрами, как осколки комет, мысли сыпались на меня фейерверком и, шипя, меркли на коре головного мозга. Оттуда они проникали, хихикая, в сам мозг, заставляли смеяться, провоцировали на под-тверждения либо возражения во все горло — ни при каких обстоятельствах прежде чтение не вызывало у меня столь бурной реакции.

Возможно, я создавал чувство законченного безумца, в то время, когда размахивая письмом, вышагивал взад-вперед по переулку, читал вслух и иногда разражался гомерическим смехом либо пританцовывал от восхищения. Но в Драконгоре чудачества на людях считаются хорошим тоном, исходя из этого никто не призвал меня к порядку. Может, я, к примеру, роль в пьесе, где главный герой сошел с ума?

Я просматривал дальше. Стиль письма был такими правильным, таким совершенным, что на глаза мне навернулись слезы, а ведь в простых событиях такое со мной случается лишь от хорошей музыки. Это было… необыкновенным, неземным, чудесным!

Я безудержно рьщал и читалчерез пелену слез, пока внезапно новая идея не развеселила меня так, что слезы неожиданно иссякли, и на меня напал хохот. Я гоготал, как пьяный идиот, ударяя себя кулаком по бедру.

Клянусь Ормом, какая умора! Я хватал ртом воздушное пространство, успокоился ненадолго, прикусив губу, прижав ко рту когтистую лапу, — и все равно не смог с собой совладать в этот самый момент же снова захихикал. Как будто бы по принуждению я раз за разом повторял отдельные выражения, каковые опять и опять прерывались приступами смеха. Ах-ха-ха-ха! Самая забавная фраза, какую я когда-либо просматривал.

Высококлассная хохма, супершутка!

Сейчас мои глаза наполнились слезами хохота. Это были не заезженные остроты: ничего столь остроумное и язвительное мне бы и во сне не привиделось. Клянусь всеми замоний-скими музами, это неописуемо прекрасно!