Графы, маркизы, виконты и скорпион

Город Санто-Амаро, где Гума сравнительно не так давно пристал со своим шлюпом,

был отчизной многих знатных людей империи, графов, маркизов, виконтов,

но, что серьёзнее, был отчизной Скорпиона. Как раз по данной причине и не по

какой второй — не по причине того, что славился своим сахаром графами,

маркизами, водкой и виконтами, — Санто-Амаро был одним из городов,

особенно любимых моряками. Тут появился известный Скорпион, ступал

по этим улицам, тут пролилась его кровь, тут он орудовал пистолетом и

ножом, побеждал в крепких играх капоэйры, пел собственные самбы.

Близехонько из этого, в Маракангалья, его разрезали на куски, и в небе

над данной местностью горит его звезда, громадная и яркая, практически такая

же громадная, как звезда разбойника Лукаса и знаменитого храбреца да

Фейра. Он превратился в звезду, потому что это — удел храбрых.

Санто-Амаро — отчизна храброго негра по прозвищу Скорпион… Об

этом думает на данный момент Гума, лежа на юте собственного судна. Еще сравнительно не так давно мысли

Гумы были направлены совсем в другую сторону. В тот сутки, в то время, когда погиб

Траира,он планировал вечером к Ливии и лишь о ней были его думы.Графы, маркизы, виконты и скорпион Но

на данный момент ему снова и снова беспокойно приходят на слова и память ветхого

Франсиско, и песня, что так довольно часто слышится над морем (Несчастлива та,

что станет женой моряка…), и смерть Траиры, покинувшая сиротами

трех девочек. Моряк должен быть свободен, говорит ветхий Франсиско. Об

этом в песне поется, и печальные происшествия, случающиеся чуть ли не

каждый день, подтверждают это. Моряк должен быть свободен… Не для

любви, не для вольной судьбы — для смерти, для свадьбы с Иеманжой,

хозяйкой моря. Потому что для смерти живут они все, таковой близкой, таковой

привычной, что ее уж и не ожидают, что о ней уж и не думают. Моряк не

имеет права приносить в жертву любимую даму. И не в том дело, что

жизнь его бедна, дом нищ, ужин из жареной рыбы скуден и карман безлюден.

Это вынесет каждая, тут все дамы к этому привыкли, потому что одни из них

появились тут же, в порту, а другие — дочери чужих рабочих,

поденщиков, таких же бедняков. К бедности-то они все привыкли, а довольно часто

и к чему-нибудь похуже бедности. Но не смогут же они привыкнуть к

неожиданно врывающейся в дом смерти, к тому, что вот внезапно и осталась ты

одна — без мужа, без опоры, без крова и без пищи, чтобы быть позже

проглоченной фабрикой либо, еще хуже, — улицей, если ты молода и хороша

собой. Гума приходит в кошмар при мысли, что подобная будущее может

постичь Ливию, самую прекрасную из дам побережья, что она вынуждена

будет отдаваться вторым мужчинам, зазывая их из окна чтобы

прокормить сына, что в один прекрасный день также станет моряком и

сделает несчастной другую даму. Из-за решетчатого окна (как будто бы в

колонии для осужденных пожизненно) мелькнет на миг ее лицо, все то же,

что на данный момент, без тайны и страдания, и она взмахнет рукой, зазывая

проходящего мимо мужчину. А сын ее, сын Гумы, сын моря, будет запрятан

от чужих глаз, чтобы не слышно было, как он плачет о собственной матери. И

она раскроет первому встречному тайну собственного тела, чтобы накормить

сына, что когда-нибудь также покинет жену собственную неожиданно и навеки,

уплыв с Иеманжой к почвам Айока, исконным почвам всех моряков, где

обитает единственная, кем возможно владеть без опаски, — Жанаина, богиня

с пятью именами, мать и супруга в одно да и то же время, чем она и

загадочна, чем она и страшна. Никто не припомнит, чтобы хоть один

моряк, имеющий семью и детей, дожил до старости, каждый день уходя в

море на собственной лодке либо шхуне. Иеманжа ревнива, и в бешенстве она

оборачивается богиней бурь Инае и насылает чёрные тучи и дикие вихри.

Безтолку тогда слать ей подарки, предлагать девушек для одолжений, ей

необходимы мужчины — ее мужья и сыны совместно.

Вот по этой-то причине, не хотя, чтобы будущее Ливии была

несчастной, и уехал Гума в ту ночь в Санто-Амаро с намереньем на

обратном пути забрать груз коробок с вином. Он попросту бежал, чтобы не

пойти с Родолфо к Ливии, не видеть ее чистых глаз, не хотеть ее еще

больше. Потому он лежит на данный момент на палубе собственного судна, стоящего на

причале в Санто-Амаро, городе графов, маркизов и виконтов, городе

Скорпиона.

Слышите, докеры и моряки всех морей и портов, — Скорпион появился

тут… Гума наблюдает на небо, где он горит звездой. В случае если светит

полная луна, то глаза человека, наблюдающего в небо, обращаются вначале

на луну, а позже ищут звезду Скорпиона, самого храброго негра на всем

побережье. Небо освещено душами храбрых, что зажглись звездами по окончании

их смерти, — Зумби дос Палмарес, вождь восставших рабов, Лукас да

Фейра, отчаянный авантюрист , за ними — другие, другие.

Скорпион… В том месте, между Лукасом и луной да Фейра, имеется место, где

заблестит по окончании смерти разбойник Виргулино Феррейра Лампиан, гроза

богачей, лишь это произойдёт еще не скоро…

Но никто из них не был сыном моря, никто не спешил на легком

паруснике под свежим морским ветром. Один лишь Скорпион. Он был подлинный

сын моря, умел руководить рулем, умело причалить лодку к берегу, плыть

на всех парусах под звуки музыки. Потому он так и любим на всех

пристанях. И это как раз тут, в Санто-Амаро, — слышите, моряки со

всего света, грузчики, докеры, лодочники, слышите, врач Родриго и

учительница дона Дулсе, слышите все, кто трудится окрест на воде и на

суше? — как раз тут он появился. А близехонько из этого, в Маракангалье,

изрубили его на куски, но — увидьте это себе, моряки со всех финишей

света, — убили его изменой, на протяжении сна, в то время, когда он мирно дремал в

подвесной койке, которая, покачиваясь, как на воде, более чем что-либо

иное напоминает на суше о лодках, шхунах и шлюпках.

Так что он появился тут. На баиянском побережье появилось большое количество

храбрых моряков. В Баие, столице штата, городе семи ворот, родятся

самые прекрасные дамы побережья. Ливия также в том месте появилась. Если бы

повстречалась она Скорпиону, — думает Гума, затягиваясь трубкой на

палубе собственного судна, — он в обязательном порядке увлекся бы ею и из-за нее пырнул

бы ножом троих, в противном случае — четверых. Храбрый был моряк. А на побережье нет

дамы прекраснее Ливии, той, что пришла на праздник Иеманжи, лишь

чтобы заметить Гуму, потому что Гума также храбрый, он неоднократно уже подвергался

опасности и собирается когда-нибудь отправиться на громадном корабле в

чужие края — искать приключений. Он обожает Ливию, он так продолжительно ожидал ее,

и она обожает его, в чем и согласилась тогда, на празднике, чистым

взором собственных глаз, без тайны и без обмана. А помимо этого, Гума так как

давал слово Розе Палмейрао, что у них с Ливией будет Роза и сын возвратится,

чтобы воспитывать его, играться с ним, забыть о собственной прошлой жизни,

полной скандалов, драк, смерти и насилья… Известно, действительно, что

Скорпион не был женат. Но так как он не знал Ливии, его уж не было, в то время, когда

она появилась. Из-за таковой дамы, как Ливия, любой моряк обо всем на

свете забудет, забудет и о том, что когда-нибудь может покинуть ее

одну в нищете, с сыном либо с тремя дочерьми, как у Траиры, — Марта,

Маргарита, Ракел.

Гума кроме того не слышит музыки, доносящейся с пристани. Он только

ощущает ее, она попадает в его мысли, и это та самая ветхая песня,

в которой говорится, что ночь создана для любви. Ночи Скорпиона не

постоянно бывали даны любви. Неоднократно были они полны схваток,

правонарушений. А другой раз являлись пособницами бегства, как произошло в

ту ночь, в то время, когда, сразив четверых солдат, он углубился в рощу, раненный

двумя пулями в подбородок и одной — в руку. Ночь та была черна, и его

преследовали продолжительно, окружили рощу, он ринулся в воду и, раненный,

плыл, не останавливаясь, как и положено моряку, покуда какая-то лодка

не подобрала его и не отвезла к негритянскому жрецу на излечение… И

все же и у Скорпиона бывали ночи любви. Ночами, полными музыкой и

луной, в то время, когда вода в реке голубая, он предавался любви, обнимая Марию

Жозе, либо Жозефу да Фонте, либо Алипию, либо другую даму, которую

только что встретил. Но ни при каких обстоятельствах не было у него единственной, той, что

связана с ним судьбою, что будет влачить собственную жизнь в нищете, в то время, когда он

погибнет. Многие дамы оплакивали его, да и не только дамы — все

побережье его оплакивало, а похороны его были пышней, чем у любого

маркиза, барона либо графа родом из Санто-Амаро. Оплакивали вследствие того что

он был хорош, щедр к бедным, неизменно готов отстоять с ножом в руке

исконные права моряков. Но ни одна из дам не плакала по нем, забыв

о его храбрости, доброте, подвигах, — легко как о близком человеке, о

собственной опоре, собственном счастье. Правду говорят старые песни и старые люди

— моряк не должен жениться… Гума беспокойно ворочается на досках.

Ночь дана для любви, но для любви-приключения, любви случайной, на

прибрежном песке, на берегу реки, у стенки опустевшего рынка, с первой

встречной.

Ночь дана для любви, поет какой-то негр у берега Санто-Амаро.

Вторая песня (история баиянского побережья вся переложена в стихи —

АВС, самбы, песни, эмболады) уверяет, что у жены моряка одна будущее:

ожидать на берегу, не покажется ли вдалеке парус, ожидать в бурные ночи,

не выкинет ли море мертвое тело. Скорпион так и не женился, он был не

лишь моряк, но еще и жагунсо, наемный стрелок, и, не считая весел, было

у него ружье, а не считая простого ножа, какой носит за поясом любой

моряк этих мест, был у него еще и кинжал. А отыскать в памяти Розу

Палмейрао?.. Хоть и дама, а стоит двоих мужчин, — и также так как

ни при каких обстоятельствах так и не было у нее семьи, сына. Жакес, собиравшийся сыграть

в этом месяце свадьбу с Жудит, молоденькой мулаткой, сиротой без отца,

стал по окончании смерти Траиры сомневаться: стоит ли? Он также спасся

бегством — уплыл в Кашоэйру, дабы равно как и сейчас Гума, лежать

на юте собственного судна, курить трубку, слушать музыку и думать… У Ливии

такие чистые глаза, как будто бы она не ожидает от судьбы ничего нехорошего.

Связать ее жизнь с судьбой моряка — значит сделать ее несчастной,

верно поется в песне. Гума охвачен гневной досадой, ему хочется

кричать, ринуться в воду — так сладко в море погибнуть…, — затеять

драку на ножах, один против десяти, как Скорпион.

Звезда Скорпиона мерцает на небе, как будто бы подмигивая. Она громадная

и яркая. Дамы уверяют, что он замечает все злые дела людей

(графов, маркизов, баронов и виконтов) Санто-Амаро и видит все

несправедливости, каким подвергаются моряки. Придет сутки, и он

возвратится на землю, чтобы отомстить за них.

Он возвратится в другом обличье, никто не додумается, что это

Скорпион. Его звезда провалится сквозь землю с небес и засияет на земле. Возможно,

это и имеется чудо, которого ожидает дона Дулсе, тот заветный сутки, о

котором говорит в собственных стихах врач Родриго. Возможно, с того дня

моряки смогут нормально жениться, лучше снабжать собственных жен и быть

уверенными, что те не погибнут от голода по окончании смерти мужа и не будут

вынуждены идти на улицу. В то время, когда настанет таковой сутки? Гума вопрошает об

этом луну и звезды.

Скорпион был храбрец, захватить его удалось только изменой, и тело

его изрубили на небольшие куски, каковые было нужно позже собирать для

погребения. Он боролся против графов, виконтов и маркизов, каковые все

были обладателями плантаций, зеленых полей сахарного тростника и

устанавливали тарифные таблицы для лодок и фрахта парусников. Он делал

набеги на плантации, уносил хоть мало из того, что принадлежало

всем этим богачам, и распределял позже среди сирот и вдов, чьи

кормильцы погибли в море. Бароны, виконты, графы и маркизы произносили

речи в парламенте, разговаривали свободно с самим доном Педро II,

императором бразильским, выпивали дорогие вина, насиловали девушек-рабынь,

пороли негров, обращались с лодочниками и моряками как со собственными

слугами. Но Скорпиона они опасались, он был для них хуже черта, при

одном звуке его имени их пробирала дрожь. Они бросали против него

целые полки собственных вооруженных людей, отряды полиции. Но не могли

совладать со Скорпионом, потому что не нашлось на всем побережье, в селениях

и городах, на море и на реке, ни одной дамы, которая не молила бы

Иеманжу обезопасисть его. И не было таковой шхуны, лодки либо баржи, где он

не отыскал бы убежища. Дрожали бароны, дрожали графы из Санто-Амаро,

просили всевышнего сделать так, чтобы Скорпион пощадил их почвы, давая слово

вместо пощадить какую-нибудь негритянку, какого-на данный момент негра,

какого-нибудь моряка. Потому что феодальные сеньоры испытывали кошмар перед

Скорпионом.

В один прекрасный день Скорпион возвратится. Гуме нужно будет

подождать с женитьбой до этого дня. Только бог ведает, как

возвратится Скорпион. Он может кроме того оборотиться многими людьми, и на

пристани будет тогда беспокойство, и все будут потребовать новых тарифов для

фрахта судов, новых законов, защиты прав сирот и вдов.

Ливия ожидает, Гума знает это. Ночь дана для любви, и Ливия ожидает

его. Родолфо, предположительно, обиделся, что он не пришел. Родолфо не знает,

что Гума бежал от них, не хотя, чтобы у Ливии была несчастная будущее.

Но на данный момент им овладевает неудержимое желание возвратиться, встретиться с ней

опять, находиться и наблюдать на нее. Ливия обязана пойти с ним, обязана

совершить большое количество ночей на палубе Храброго. А если он погибнет, у нее

должно хватить мужества не стать уличной дамой. Ночь дана для

любви, а для Гумы любовь свидетельствует Ливия. Ему не требуется случайных

амурных утех с первой встречной. Ливия отправлена ему самой Иеманжой, он

неимеетвозможности противиться воле богини. Лодочники, рыбаки, шкипера с

парусных шхун опасаются любви. Что-то примет решение Жакес, отправившийся в

Кашоэйру обдумывать собственные дела? Гума так как не желал, чтобы у Ливии была

несчастливая часть, — но что он может сделать? Будущее творится кроме

нас, ей нельзя прекословить. И будущее Ливии такая же, как у других

дам побережья. Ни она, ни Гума, ни кроме того Скорпион, обратившийся в

звезду, не смогут поменять судьбу. Гума отправится к Ливии, не требуется было

ему бежать от нее, эта ночь, озаренная яркой луной и столькими

звездами, создана для любви. В такую ночь никто не думает о штормах и

бурях, смерти и опасности… Гума думает о том, как Ливия прекрасна и

как он обожает ее.

Санто-Амаро — это вотчина Скорпиона. Не имеет значения, что тут появились

знатные сеньоры империи, обладающие многочисленным числом рабов. Это нам не

принципиально важно, моряки. Тут появился Скорпион, самый храбрый моряк из тех, что

плавали когда-либо в этих водах. Бароны, графы, виконты и маркизы дремлют

рядом с развалинами феодальных замков в закрытых гробницах, каковые

неспешно поедает время. Но Скорпион сияет в поднебесье яркой

звездой, испуская собственный свет на развернутый парус Храброго, скоро

уплывающего к родной гавани в отыскивании Ливии. В один прекрасный день

Скорпион возвратится, — слышите, моряки со всего света? — и тогда все

ночи будут для любви, и новые песни зазвучат на пристани и в сердцах

людей.

МЕЛОДИЯ

Море отправило Гуме самый стремительный ветер — норд-ост, подгоняющий

судно к берегам Баии. С лодок, проплывающих мимо, со шхун,

видящихся на пути, с рыболовных плотов, с барж, груженных дровами,

отовсюду слышится приветствие:

— Радостного пути, Гума…

Радостного пути, поскольку он едет искать Ливию. Луна освещает ему

путь, морская дорога долга и хороша. Дует норд-ост, свирепый норд-ост,

ветер бурь. Но сейчас он — приятель, помогающий стремительнее пересечь данный

тяжёлый рукав реки. Норд-ост доносит мелодии с речного берега — песни

прачек, напевы рыбаков. Акулы вспрыгивают над водой у самой бухты. На

освещенной палубе корабля, входящего в гавань, — танцы. У борта

какая-то парочка негромко разговаривает под луной. Радостного пути, —

говорит Гума и машет рукой. Они машут в ответ, радуясь, удивленные

приветом незнакомого моряка.

Он едет за Ливией, он едет за прекрасной дамой, которую подарит

морским просторам. Пройдет мало времени, и тело Ливии начнёт

пахнуть морем, а волосы станут мокрыми от брызг соленой воды. И она

начнёт петь на палубе Храброго песни моря. Она услышит о Скорпионе, о

заколдованном коне, определит истории всех кораблекрушений. Она будет

принадлежать морю, как весло, как парус, как песня.

Норд-ост дует все сильней, наполняя паруса. Лети, Храбрый, лети,

уже видны вдалеке огоньки Баии. Уже слышен барабанный перестук

кандомбле, пенье гитар, протяжные стоны гармоник. Гуме думается, что он

уже слышит чистый хохот, Ливии. Лети, Храбрый, лети!

ПОХИЩЕНИЕ ЛИВИИ

Шесть месяцев острого рвения к ней, к близости с нею…

Храбрый резал волны моря и реки, Храбрый уходил в рейс и

возвращался, а острота не сглаживалась. Гума ничего не имел возможности сделать…

В тот сутки, в то время, когда возвратился из Санто-Амаро, он встретился с ней сразу же по

прибытии. Он отправился к ней с Родолфо, как давал слово, и она показалась ему

еще прекраснее — такая робкая, с этими ясными глазами. Родственники, у

которых она жила, тётка и дядя, обладатели овощной лавчонки, все собственные

надежды возлагавшие на красоту Ливии (она может сделать хорошую

партию), сначала горячо благодарили Гуму за спасение, но позже стали

глядеть как-то не весьма дружелюбно. Они полагали, что Гума зайдет,

выслушает слова признательности и отправится дальше собственной дорогой. К

чему ему, фактически, задерживаться тут? Чего Ливия может ожидать от

несложного моряка? И чего имели возможность ожидать все они от человека беднее их

самих?

В течение шести месяцев, чтобы встретиться с ней и перекинуться

двумя-тремя словами (сказала она одна, он без звучно слушал), Гуме

приходилось выдерживать косые взоры дяди с теткой. Взоры, полные

злобы, недоброжелательства, презрения. Он спас им жизнь, это действительно,

но сейчас желал забрать у них единственную надежду на лучшую судьбу в

будущем. Но не обращая внимания на косые взоры, на язвительные слова, сообщённые

громким шепотом, намерено чтобы он их услышал, Гума приходил

в собственном неизменном (и единственном) кашемировом костюме, в

котором он ощущал себя непривычно и неудобно.

На второй семь дней знакомства он написал Ливии письмо. Желал было

продемонстрировать доне Дулсе, чтобы исправила неточности и расставила почаще символы

препинания, да постеснялся и отправил как имеется:

Здравствуйте горячо глубокоуважаемая Л… С приветом к Вам от всей души

и искренне.

Неумелою рукой но с сердцем полным безумной страсти к тебе пишу я

эти неразборчивые строчки.

Ливия любовь моя прошу хорошая моя чтобы ты прочла пристально

это письмо чтобы сразу же имела возможность отправить ответ, желаю узнать ответ

прямой и искренний от твоего сердца моему.

Ливия Вы понимаете что любовь вырастает из поцелуя и кончается

горькою слезой? Но дорогая я думаю что если ты отвечаешь мне взаимностью

у нас будет совсем напротив, отечественная любовь уже появилась с первого

взора, она обязана расти и ни при каких обстоятельствах не кончится правда так как любимая?

Прошу чтобы ты мне ответила на все вопросы, каковые я поставил

осознаёшь? Моя хорошая я думаю что твое сердце это золотая раковина

где скрыто слово ДОБРОТА.

Ливия любовь моя я предположительно появился уже любя тебя не в состоянии

больше скрывать эту тайну и не в состоянии больше выносить огромную

боль какую ощущает мое сердце объявляю тебе правду обожаемый мой

ангел осознала?

Ты будешь для меня единственной надеждой, я отдаю Вам собственный сердце

чтобы идти общей дорогой, опасаюсь что я тебе не нравлюсь но мое сердце

постоянно принадлежало тебе и без того и останется до последних секунд моей

жизни.

В то время, когда я увидал тебя мой ангел то утратил рассудок и такая была

моя страсть к тебе что чуть сразу же не сообщил наконец ситуация согрела для

чтобы ты услыхала мои мольбы.

Я пишу это письмо дабы уменьшить собственный сердце, никого на всей

почва не обожаю так как Вас, уважаю и хочу дабы ты была со мною

неизменно для отечественного вечного счастья.

Прошу окажи мне услугу не показывай никому это письмо чтобы не

имели возможность надсмеяться над сердцем полным страсти в противном случае я способен

разбить руль любому кто нужно мной посмеется. Сохраняю надежду что Вы мне

ответите положительно обещаю твое письмо также никому не показывать

пускай это будет между нами отечественный неспециализированный секрет.

Прошу ответить безотлагательно чтобы я знал сочувствуете ли Вы сердцу

полному страсти к тебе, но желаю узнать ответ искренный от твоего

сердца моему слышишь?

Твой ответ послужит утешением моему страдающему сердцу осознаёшь?

Прошу забыть обиду неточности и нехороший почерк.

Вы предположительно увидите что с середины письма почерк изменился это я

поменял перо осознала? Писал один дома без помощи и думая о Вас светло?

Притом примите привет от твоего Г… что так тебя обожает и

уважает всем сердцем светло?

Гумерсиндо

Безотлагательно.

Честно говоря, это письмо чуть не послужило обстоятельством ссоры.

Дело в том, что начал писать его совсем не Гума, а врач

Филаделфио. Но, Филаделфио его практически никто и не называл, а все

знали легко за врача. Он писал истории в стихах, песни и АВС из

судьбы портового люда. Он был неизменно под хмельком, злился, в случае если кто

ставил под сомнение его ученость (он обучался весь год в монастырской

школе), получал по нескольку монет, составляя различные письма — для

людей домашних, для женихов и невест для случайных любовников. Он

произносил речи на крестинах, на свадьбах, на открытии новых магазинов

и на церемонии спуска на воду новых судов. Его весьма обожали в порту, и

все помогали ему получить на еду и на выпивку. Ручка с пером за

ухом, чернильница в кармане, желтый зонт, сверток бумаги, книга о

спиритизме под мышкой… Он всю жизнь просматривал эту книгу и никак не имел возможности

дочитать до конца, дошел только до тридцатой страницы, но вычислял себя

спиритом. Однако он ни разу не был на спиритическом сеансе,

испытывая подлинный кошмар перед душами с того света. Любой вечер он

усаживался где-нибудь вблизи рынка и в том месте, взгромоздившись на

какой-нибудь ящик, писал записки для влюбленных, чьим постоянным

наперсником оставался при всех событиях, драматически

расписывал заболевании и потребность семей лодочников в их письмах к

друзьям и родственникам, составлял кроме того послания к самой богине

Иеманже от всех собственных земляков, не нуждаясь в подсказке, потому что жизнь их

знал назубок. В то время, когда к нему приближался Руфино, он смеялся своим

тоненьким хохотом, пожимал плечами и задавал вопросы:

— Кто твоя новенькая?

Руфино именовал имя, врач писал письмо — неизменно одно да и то же.

Завидев приятеля, давал предупреждение:

— Элиза на данный момент свободна Руфино ее уже кинул.

И писал письмо к Элизе от другого. Так он получал себе на

судьбу, а основное — на выпивку. Как-то раз он за десять тостанов создал

для Жакеса таковой шедевр, что кроме того сам гордился. Это был акростих,

что Жудит сейчас постоянно носила на груди:

Покою навек я лишился,

Ранено сердце во мне,

О, навек я с радостью простился,

Сохнет душа по тебе,

Тобою я полон одной,

И до смертного часа я твой.

Написал наименование — Забудь обиду, сам растрогался, посмотрел на Жакеса

мокрыми глазами и сообщил:

— Мне нужно было заниматься политикой, юноша. Тут, в порту, мне

выдвинуться нереально. Я б такие речи произносил — самого Руя за пояс

бы заткнул…

Прочел акростих вслух, переписал своим ровным почерком, взял

десять тостанов и сообщил:

— В случае если затем она не сдастся, как лодка, опрокинутая бурей,

я верну тебе твои деньги…

— Ну что вы…

— Да, да, верну… Так-то вот…

В то время, когда наступала пора празднеств в на данный момент и Сан-Фелисе, он

отправлялся на судне какого-нибудь знакомца моряка писать письма,

придумывать послания и стихи на ярмарках этих городов, куда слава о нем

дошла раньше его.

Он был неизменным наперсником всех. Неоднократно приходилось ему

придумывать ответ на письмо, сочиненное им же самим. Благодаря его

посредничеству не одна женщина вышла замуж и появился несколько ребенок.

И не одной семье, находящейся на большом растоянии, приходилось ему информировать

печальную весть о смерти моряка, не возвратившегося из плавания. В такие

дни он напивался больше простого.

Гума в далеком прошлом уже ожидал часа, в то время, когда врач будет свободен (либо

менее занят), чтобы поболтать с ним. В тот вечер именно клиентов было

мало, и врач задумчиво ковырял щепочкой в зубах, ожидая, не

будет ли кто-нибудь, чтобы обеспечить ему ужин. Гума приблизился:

— Хороший вечер, врач.

— Дай тебе всевышний попутного ветра, ты пришел своевременно. — Врач

обожал сказать правду.

Гума помолчал, не зная, как приступить к делу. Врач подбодрил

его:

— Так что же, место Розы так и будет пустовать? Я могу тебе такую

поэму сочинить, что ни одна не устоит.

— Я за тем и…

— Ну, какую ты рыбку ловишь, а? Как ее кличут?

— Вот этого мне б именно не хотелось сказать…

Врач обиделся:

— Я тут двенадцать лет, никто во мне не сомневался. Я нем, как

могила, словно бы не знаешь?

— Да я не то чтобы сомневаюсь, врач. Позже я сообщу…

— Тебе необходимо настоящее амурное письмо, так я уразумел?

— Я желал, чтобы вы мне набросали письмецо, чтобы в том месте было

сообщено…

— Давай к делу: женщина какого именно разряда?

— Прекрасная.

— Я задаю вопросы (обидно, он желал сообщить я осведомляюсь, да

сбился в последний момент), женщина она, гулящая дама либо морячка? —

Под морячками он осознавал мулаточек, подавальщиц из таверны, каковые

водили любовь с моряками из эмоции, а не из пользы, не требуя

никакого вознаграждения.

— Это важная женщина, я желаю жениться на ней.

— Тогда тебе необходимо дотянуться апельсинового цвету и положить в

конверт. И на бумаге чтобы было сердце, пронзенное стрелой, а значительно лучше

— два сердца.

Гума отправился разыскивать требуемый материал. Врач

предотвратил:

— Такое письмо обойдется в два крузадо. Но уж письмо будет —

пальчики оближешь. (Крузадо — древняя бразильская монета.)

В то время, когда Гума возвратился, то врач сразу же принялся составлять

письмо и каждую фразу прочитывал вслух. Вместо имени любимой проставил

только букву Л., как просил Гума.

Ссора вышла в том месте письма, где говорилось: Моя хорошая я

думаю что твое сердце это золотая раковина где скрыто слово доброта.

Потому что первый вариант был, что сердце — это золотой ларец. Гума с ларцом

не дал согласие и внес предложение раковину. Ларец — это что-то тяжелое, наподобие

сундука. Какая красота в нем? Никакой… Но Гума забыл, что врач

указаний не принимал. И потому ответил, что либо будет ларец, либо

по большому счету не будет письма. И кто по большому счету пишет, он либо Гума? Гума оторвал

письмо из рук ученого, забрал кроме этого перо с чернильницей и отправился на

собственный шлюп. Зачеркнул ларец и заменил раковиной. И сам, испытывая при

этом огромную эйфорию, дописал письмо до конца. Завершив, он добавил

объяснение о перемене почерка и отправился искать доктора.

— Вот, заберите за работу…

— Ты не желаешь, чтобы я закончил?

— Нет. Но я плачу… — И Гума вынул из кармана обещанные деньги.

Врач положил доход в собственный карман, захлопнул крышку на

чернильнице и весьма без шуток взглянуть на Гуму:

— Ты видал когда-нибудь ларец?

— А как же? Кроме того возил один на моем судне в Марагожипе…

— И он не был золотой?

— Нет, кованый.

— А золотого ты ни при каких обстоятельствах не видел?

— Ни при каких обстоятельствах.

— Потому ты и говоришь, что раковина лучше. В случае если б ты видел

золотой ларец, то не спорил бы.

И письмо так и пошло — с раковиной. Гума сам отнес его в тот же

сутки по адресу. Ливия была дома, он посидел самую малость и, уже собравшись

уходить, сообщил ей:

— Я желаю дать вам кое-что. Но поклянитесь, что распечатаете,

лишь в то время, когда я уйду.

— Клянусь…

Он дал письмо и опрометью ринулся из помещения. Остановился

лишь у самого моря и всю ночь совершил без сна, мучительно думая:

что же она ему ответит?

Ответила она устно, в то время, когда он пришел на следующий сутки:

— Я готовлю приданое…

тётка и Дядя, возлагавшие такие надежды на замужество Ливии,

определив о предложении Гумы, порвали с ним и не приказали впредь ступать на

порог их дома. Не было человека, кто знал, в каких краях на данный момент Родолфо, Гуме не у

кого было искать помощи. В то время, когда не был в плавании, он проводил продолжительные

часы, блуждая около дома Ливии, лишь чтобы встретиться с ней хоть на

мгновение, перекинуться парой слов, договориться о встрече. Страсть

его все росла. В итоге он открылся Руфино. Негр поковырял

палочкой почву и сообщил:

— Один лишь вижу путь…

— Какой?

— Похитить девушку.

— Но…

— Ничего для того чтобы тут нет. Ты с ней сговариваешься, воруешь ее

ночью, укрываешь на шлюпе, плывешь в Кашоэйру. А как возвратишься,

родственникам нужно будет согласиться.

— А с кем я ее покину в Кашоэйре?

— С матерью жены Жакеса, — сообщил Руфино по окончании маленького

раздумья.

— Отправимся к Жакесу, спросим, как он на это взглянет.

Жакес женился пара месяцев тому назад. Свекровь живет в

Кашоэйре, Ливия, очевидно, может пожить у нее, пока Гума

договаривается с родственниками. Жакес дал согласие сходу. Гума

отправился бродить около дома Ливии, чтобы улучить 60 секунд и

договориться с ней обо всем.

Ему удалось поболтать с Ливией, она была согласна, она также

мучилась. Условились на следующую субботу, поздним вечером, тётка и

дядя идут к себе домой. Она как-нибудь ухитрится остаться дома одна, тогда

возможно будет бежать… Договорившись о побеге, Гума отправился в

Звездный маяк, где заплатил за выпивку для всех и согласился с

врачом, что ларец прекраснее раковины. Золотой, очевидно.

Стоял июнь, месяц частых бурь и южного ветра. В июне Иеманжа

насылает южный ветер, а он твёрд. Пересекать залив в эту пору очень

страшно и бури неистовей, чем когда-либо. парусным шхунам и Рыбацким

лодкам в данный месяц приходится туго. Кроме того громадным пароходам Баиянской

компании угрожает опасность.

Данной ночью июньское небо застлано было тучами, зря Иеманжа

приплыла посмотреть на луну. Южный ветер бежал по остывшему, сырому

прибрежью, заставляя людей ежиться, плотней запахивать клеенчатые

плащи. Гума еще засветло занял наблюдательный пост на углу улицы Руя

Барбозы. Руфино был с ним, и оба не сводили глаз с дома Ливии. Они

видели, как дядя с теткой закрывали лавку, слышали, как в помещении

хлопотали, видно, убирали со стола, позже старики вышли. Гума набрался воздуха

с облегчением: ей удалось остаться дома. Он смотрел за стариками до

самой трамвайной остановки: тетка радовалась, дядя просматривал газету…

Тогда Руфино отправился за Ливией. Гума остался на углу. В то время, когда Руфино

постучал, соседка кликала Ливию:

— Ты решила остаться, Ливия? Тогда иди к нам, поболтаем…

Ливия заметила Руфино, шепотом сообщила ему что-то, позже

обернулась к соседке:

— Тетя забыла сумку… Отправила сообщить, чтобы я принесла.

Вошла в помещение, забрала зонт и большую сумку, на прощание еще

сообщила соседке:

— Она ожидает на трамвайной остановке. Заберу и зонтик, правильно, ливень

будет.

Соседка опустила глаза:

— Ручаюсь, что зонтик она захватила… Да, будет ливень.

И Ливия ушла. Они пересекли площадь, спустились на подъемнике, и

перед глазами Ливии лег морской берег, а за ним море, новая ее отчизна.

Гума закутал ее в клеенчатый плащ, Руфино шел в первых рядах, чтобы предохранить их

от встречи со привычными, а ливень уже падал, небольшой и холодный. У

причала Руфино распрощался.

Стоял июнь, месяц южного ветра, в то время, когда Ливия поменяла город на

море. Храбрый двинулся против ветра и шел, накренившись, багровый

свет фонаря освещал ему морскую дорогу. Гума склонился над рулем.

Какой-то лодочник у входа в гавань захотел радостного плавания.

Первый раз в жизни Ливия ответила на морское приветствие:

— Радостного плавания…

Южный ветер разметал ей волосы, от моря, исходил какой-то новый,

дотоле ей не ведомый, запах, и в груди ее встала радость,

вылившаяся в песню. Ливия приветствовала океан самой красивой песней

из всех, какие конкретно знала, и без того Храбрый пересек фарватер и вошел в

гавань, потому что красивые песни, что поют морячки, усмиряют море и ветер.

Ливия была радостна, а Гума так уж был радостен, что в первый раз в жизни

не увидел надвигавшейся бури. Ливия улеглась у его ног, и волосы ее

развевались на ветру. Песня Ливии неспешно замерла. Оба молчали.

Сейчас лишь южный ветер насвистывал собственную песню смерти.

Буря напала неожиданно, как в большинстве случаев случается в июне. Южный ветер

яростно потряс парус Храброго. Свет фонаря освещал огромные валы у

рейда. За годы, совершённые на море, неоднократно приходилось Гуме сражаться

с бурями. Кое-какие оканчивались трагически для многих рыбаков,

капитанов и лодочников шхун. Раз ночью он один вышел в море, чтобы

привести в гавань заблудший корабль, буря так свирепствовала тогда,

что никто не осмелился… И ни при каких обстоятельствах Гума не знал страха. Смерть была

его давешняя знакомая, он привык к ней, привык думать, что и сам

когда-нибудь окажется на дне морском. Сейчас буря давала слово быть

сильной, очень. Огромные валы кидались друг на друга, как будто бы

состязаясь в силе. Но Гума виделся и не с этими бурями и

ни при каких обстоятельствах не испытывал страха. Отчего же сейчас ему так страшно, из-за чего

он так опасается, что ветер загасит фонарь? Первый раз в жизни сердце его

бьется учащенно от страха перед морем. Ливия устала от напряженного

ожидания, в каком жила целый данный сутки, от опасений, что все может

провалиться в последнюю 60 секунд, в случае если дядя с теткой будут настаивать,

чтобы она отправилась с ними к себе домой, и по сей день растянулась на досках у ног

Гумы, стоящего у руля. Он ощущает нежное прикосновение ее долгих

волос, раздуваемых ветром. Он тянется к ней всем существом, а ведь

может произойти, что им и не нужно будет быть совместно. Возможно,

поплывут они оба к землям Айока, так и не соединившись. Но час смерти

еще не настал, потому что они еще не насладились приятель втором, жажда их еще не

утолена, и только в то время, когда тела их соприкасаются случайно и мгновенно, они

дрожат от удовольствия, не обращая внимания на бурю, не обращая внимания на неистовый гул

бушующих около огромных валов. Гума не желает умирать, не слившись

хоть раз с Ливией, потому что тогда он и по окончании смерти будет обречен все

возвращаться и возвращаться на место собственной смерти в отыскивании собственной

желанной.

Ливия, ничего еще не опытная о жизни моря, задаёт вопросы, обширно

раскрывая испуганные глаза:

— Оно неизменно такое, Гума?

— В случае если б оно всегда было такое, то человек по окончании второго плавания

оставался бы на дне.

Тогда Ливия встала и прочно прижалась к Гуме:

— Мы можем погибнуть сейчас?

— Не обязательно… Храбрый хорошее судно. И я кое в чем

разбираюсь… — И, не обращая внимания на бурю, Гума улыбнулся Ливии.

Она еще крепче прижалась к его плечу. И тихо сказала:

— Если ты думаешь, что мы погибнем, то приди ко мне на данный момент. Так

будет лучше.

Гуме хочется того же. Тогда они погибнут, уже определив друг друга,

утолив собственную жажду. Так они погибнут с миром. Но он знает, что, в случае если

удастся пересечь вход в гавань и достигнуть реки, он будет спасен и

отыщет место, куда пристать. Нереально потом плыть против этого

крепкого ветра, что завладевает судном и отбрасывает его на большом растоянии в

сторону. Фонарь еще не погас, спасение еще вероятно.

Ливень захлестывает палубу, платье на Ливии промокло и прилипло к

телу, с Гумы ручьями течет вода. Паруса принимают полный удар ветра, и

Храбрый кренится, желает выровняться, уступает, практически ложась на бок, и

отойдя от начального пути, удаляется все больше в

сторону открытого моря, того, что в собственности уж не им всем, а

огромным трансатлантикам и тёмным грузовым гигантам. Гума удерживает

руль из последних сил, все-таки руководя своим судном, вопреки

свирепому натиску волн и ветра. Ливия прижимает голову к его плечу,

умоляя:

— В случае если нам суждено погибнуть, приди ко мне…

— Возможно, и выдюжим…

На небе ни одной звездочки, не для любви эта ночь. Кроме того не слышно

песен с пристани, лишь ветер воет. Но Гума и Ливия желают любви данной

ночью, которая может оказаться последней. Все так изменчиво и скоро в

жизни на море. Кроме того любовь стремительна. Волны омывают тела и шлюп людей на

палубе. Тяжело сражаться с ними. Все, чего Гуме удалось добиться за

продолжительные часы, — это удержаться в заливе, не быть унесенным в открытое

море. Вон какой-то корабль входит в гавань. Тысячи огней освещают его.

Волны разламывают хребты о его большой корпус, не властные над ним. Но они

властны над мелким парусником Гумы, что время от времени полностью

прячется под каким-нибудь огромным валом. Одна только Ливия придает

Гуме силы, лишь страсть к ней, лишь желание жить для нее

заставляют его продолжать вести борьбу. Ни при каких обстоятельствах не испытывал он страха перед

бурей. Сейчас — в первый раз. Сейчас он опасается погибнуть, так и не определив

любовь Ливии.

Удалось наконец войти в реку. Но и тут хозяйничает буря. Фонарь

Храброго меркнет под ударом ветра. Ливия постаралась было снова зажечь,

да истратила целый коробок спичек, так ничего и не добившись. Гума

старается направить судно в мелкую заводь, где возможно переждать

шторм. Их мало тут, в начале реки. Разве что в тех местах, где

вершит собственный бег конь-призрак, имеется одна такая. Но для моряка лучше

остаться во власти бури, чем появляться в том месте и слышать собственными

ушами тяжелый скок белого коня, что был когда-то ожесточённым феодалом,

обладателем бесчисленных рабов и плантаций Но пути назад у Гумы нет,

они уже вблизи той заводи. Уже светло различим стук копыт. Вот

промчался, возвращается вспять, вот снова глуше. Конь-привидение

прыгает по берегу реки, сумы, набитые камнями, бьют его по пояснице и

бокам, молнии вырисовывают во тьме его силуэт.

Ливия поет тихо и неясно, призывая Гуму. Но белый конь прыгает

по берегу — лучше отдаться буре и погибнуть. А как, предположительно, прекрасно

прижаться телом к девичьему телу Ливии! Молния, разрезав ночь,

высветила невдалеке мелкую заводь.

— Гума, наблюдай… мы можем пристать вон в том месте.

Для чего думать о белом коне? Он не навлечет на нее смерть данной

ночью, ее венчальною ночью. Белый конь прыгает по берегу, но Ливия поет

и не опасается его. Она опасается бури, южного ветра, грома — гневного

голоса Иеманжи, молнии — гневного блеска ее глаз.

И Гума причаливает шлюп в маленькой заводи…

Много лет спустя один человек (старик, что уж и сам утратил счет

своим летам) сказал, что не только лунные ночи даны для любви. гнева

и Ночи бурь Иеманжи также хороши, чтобы обожать. Стоны любви — это самая

красивая на свете музыка, от которой молнии останавливаются в небе,

преображаясь в звезды, а огромные валы, набегая на песок прибрежья,

где укрылись влюбленные, разбиваются на небольшие волны. Ночи бурь также

хороши для любви, потому что в любви имеется музыка, звезды и добро.

Музыка слышалась и в стонах любви, вырывавшихся у Ливии. Звезды

зажглись в ее глазах, и молнии остановились в небе. И гордый крик Гумы

остановил гром. Огромные валы делались кротки, набегая на песчаную

от

Русская мелодрама 2016 Только одна ночь


Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: