Громкие слова, тихие слова 1 страница

Корнелия Функе Чернильная смерть

«Корнелия Функе Чернильная смерть»:

Machaon; 2012; ISBN 978-5-389-02912-5, 978-3-7915-0476-6

Перевод: Мария Сокольская

Аннотация

Длятся странствования Мегги и ее семьи по Чернильному миру, в котором они были благодаря прекрасному дару отца Мегги оживлять литературных персонажей, просматривая книги вслух. Чернильный мир зачаровывает собственной красотой. Он полон превращений и волшебства, в том месте смеются дети, разгуливают феи и великаны, единороги и эльфы.

Но Зло пробует переделать данный мир по-своему, и для спасения Чернильного мира храбрецам приходится искать выход из неисправимых обстановок, снова и снова рискуя собственной судьбой. В этом случае будущее готовит им встречу с самой Смертью…

Корнелия Функе Чернильная смерть

Возможно, все на свете

связано только с томлением.

Рольфу – навечно. Я была поразительно

радостна замужем за Сажеруком.

Айлин, знающей все об потерях, неизменно могшей осознать и утешить.

Эндрю, Энджи, Антонии, Кэм и Джеймсу, Каролине, Феликсу, Микки и, наконец, но уж точно не в последнюю очередь, – Лайонелю и Оливеру, всем, кто наполнил тёмные дни светом, теплом и дружбой.

И Городу Ангелов, питавшему меня первобытной

красотой; мне думается, тут я получила наяву

собственный Чернильный мир.

Я – песня, которая птицу поет,

Я – лист, что почву рождает,

Я – прилив, что луну за собой ведет,

И река, что песок заметает.

Я – облако, уносящее вихрь,

Глина, что руку лепит, Почва, дающая солнцу свет,

Искра, выбившая кремень,

Слово, произносящее человека.

Чарлз Косли. Я – песня

Лишь пес и лист бумаги

Слышишь, мимо нас во мгле

Ночь прошелестела?

Лампа на моем столе

Как сверчок запела.

А на полке – корешки

Радужной раскраски

Как будто бы зыбкие мостки

В мир чудесной сказки.

Райнер Мария Рильке.

Жертвы Ларам Вигилии III[1]

Лунный свет падал на халат Элинор, ее ночную рубаху, босые ноги и пса, лежавшего на полу у кресла. Пес Орфея. Как он смотрел на нее собственными всегда печальными глазами!

Как будто бы желал задать вопрос: ну из-за чего, для всех манящих запахов на свете, ты сидишь ночью в библиотеке, среди безмолвных книг, без движений уставившись в одну точку?

– В самом деле, из-за чего? – задала вопрос Элинор в пространство. – По причине того, что не спится мне, глупая ты тварь.

И все-таки погладила пса по голове. «До чего мы дожили, Элинор, – сообщила она себе, с большим трудом подымаясь с кресла. – Говорим по ночам с собакой. А ведь ты терпеть не можешь псов, а эту особенно: любой хряп ее одышливого дыхания напоминает мерзавца-хозяина».

Да, она оставила у себя пса, не обращая внимания на болезненные воспоминания, не выкинула и кресло, не смотря на то, что в нем сиживала Сорока. Мортола… Как довольно часто Элинор слышался ее голос в тишине библиотеки, как довольно часто виделись ей Мортимер и Реза между библиотечных стеллажей либо Мегги у окна, с книгой на коленях, лица не видно за прямо спадающими яркими волосами… Воспоминания – это все, что имеется у нее сейчас. Не настоящее, чем образы из прочтённых книг.

Но что осталось бы, утрать она и эти воспоминания? Одиночество, уже окончательное, с пустотой и тишиной в сердце. И некрасивой псиной.

Элинор посмотрела на собственные босые ступни, совсем старческие в бледном лунном свете. «Лунный свет! – думала она, шевеля пальцами ног в серебристом луче. – В книжках ему приписывают чудесную силу. Бред все это! Всю жизнь голова у меня была забита печатным бредом.

Кроме того на луну смотрю через буквенную завесу.

Ах, стереть бы все чужие слова из сердца и головы и хоть раз заметить мир собственными глазами!

Н-да, Элинор, мы опять в хорошем настроении, – думала она, бредя к витрине, где хранилось то, что осталось ей от Орфея, не считая собаки. Купаемся в жалости к себе, как эта псина, в каждой нечистой луже».

Листок в застекленной витрине на вид не воображал из себя ничего особого – простой страницу линованной бумаги, близко исписанный светло синий чернилами. Никакого сравнения с прекрасными иллюминованными исходниками, лежавшими в других витринах, не смотря на то, что любая линия в почерке Орфея выдавала его самовлюбленность. «Надеюсь, укусы огненных эльфов согнали с его лица самодовольную ухмылку, – думала Элинор, открывая витрину. – Надеюсь, латники проткнули его копьем, нет, лучше думать, что он погиб с голоду в Непроходимой Чаще медлительно, мучительно…» Не в впервые воображение Элинор расписывало смерть Орфея в Чернильном мире. Нет ничего, что радовало ее одинокое сердце посильнее, чем эти картины.

Листок уже пожелтел. Недорогая бумага. Глаза бы не смотрели. Да и по словам, на нем написанным, не сообщишь, что они прямо на глазах Элинор перенесли собственного создателя в второй мир. Рядом с листком лежали три фотографии: одна – Мегги и две – Резы, ветхая, еще детская, и недавняя, с Мортимером, где оба сияли радостной ухмылкой.

Элинор каждую ночь подолгу разглядывала эти снимки.

Слезы уже не текли ручьем у нее из глаз, но это не означает, что они иссякли. Их соль сейчас разъедала сердце. Ужасное чувство.

Сгинули.

Мегги.

Реза.

Мортимер.

Не так долго осталось ждать три месяца с того времени, как они провалились сквозь землю. А для Мегги срок уже перешагнул за три месяца…

Пес потянулся, прошлепал на сонно заплетающихся лапах к Элинор и уткнул шнобель в карман ее халата – в том месте для него постоянно находилось собачье печенье.

– На, на! – пробормотала она, засовывая в мохнатую пасть вонючую пластинку. – Хозяин-то твой где, а?

Она сунула листок собаке под шнобель, и глупая псина начала принюхиваться, словно бы и в действительности имела возможность учуять в буквах запах Орфея.

Элинор прочла вслух: «На улицах Омбры…» какое количество раз за эти семь дней она стояла тут по ночам, среди книг, утративших для нее всякое значение с того времени, как она опять осталась с ними наедине. И бумажные сокровища встречали ее сейчас молчанием, как будто бы знали, что она все их в ту же 60 секунд обменяла бы на трех человек, которых утратила. Утратила в книге.

«Я обучусь, разрази меня гром! – твердила она с детским упрямством. – Я обучусь просматривать так, дабы слова приняли меня в себя! Да, я обучусь».

Пес наблюдал на нее с таким видом, как будто бы верил каждому ее слову, но сама она себе не верила. Нет. Она – не Чудесный Язык.

Упражняйся она хоть десять лет, хоть сто – слова у нее не звучали. Не пели так, как у Мегги и Мортимера либо у треклятого Орфея.

Не смотря на то, что она всю жизнь преданно обожала книги.

Листок задрожал в пальцах Элинор, и она расплакалась. Снова они текут, эти слезы, сколько их ни удерживай. Сердце.

Элинор всхлипнула так звучно, что пес со страхом содрогнулся. Как довольно глупо, что из глаз течет вода, в то время, когда сердцу больно. В книгах ужасные храбрецы в большинстве случаев отличались неординарной красотой.

Об опухших глазах и покрасневшем носе в том месте ничего не говорилось. «А у меня, в то время, когда я реву, шнобель сходу делается красный, – поразмыслила Элинор. – Возможно, исходя из этого я и не гожусь в героини».

– Элинор!

Она содрогнулась и быстро утерла глаза.

В дверях стоял Дариус в широченном, не по размеру халате, что она подарила ему на последний сутки рождения.

– Чего тебе? – неприветливо отозвалась она. – Куда снова подевался носовой платок? – Элинор, сопя, извлекла его из рукава и высморкалась. – Три месяца! Их нет уже три месяца, Дариус! Разве это не предлог плакать?

Еще какой предлог! И не наблюдай на меня так сочувственно, глаза твои совиные! какое количество бы мы ни приобрели книжек, – она обвела широким жестом хорошо вынужденные полки, – какое количество бы мы их ни нашла на аукционах, ни выменяли, ни похитили, ни одна не поведает мне о том единственном, что я желаю знать! Тысячи страниц – и ни на одной ни слова о том, что меня интересует.

Какое мне дело до всего остального?

Для меня существует лишь один сюжет! Что сталось с Мегги? Что сталось с Резой и Мортимером?

Все ли у них в порядке? Живы ли они еще? Увидимся ли мы опять?

– Дариус наблюдал на стеллажи, как будто бы сохраняя надежду отыскать ответ в одной из находившихся в том месте книг. Но наряду с этим молчал, как и книжные страницы.

– Я сделаю тебе молока с медом, – сообщил он наконец и скрылся в кухне.

И Элинор опять осталась одна с книгами, уродливым псом и лунным светом Орфея.

Всего лишь деревня

Ветер потоками мрака хлестал по вершинам крон.

Луна в тучах мелькала, как призрачный галеон.

Дорога змеей серебрилась на лоне пурпурных болот,

И прыгает разбойник опять,

Он прыгает и прыгает опять,

Вот прискакал он опять к таверне и поднялся у ворот.

Альфред Нойес. Разбойник[2]

Феи уже начали собственный танец – их стайки вились между деревьями, на лазурных крылышках дрожали звездные блики. Мо видел, как Тёмный Принц с тревогой поглядел на небо. Оно было совсем чёрным, чернее окрестных холмов, но феи ни при каких обстоятельствах не ошибались.

Только приближение утра имело возможность выманить их из гнезд в такую холодную ночь, а деревня, чей урожай разбойники пришли выручать, лежала в страшной близости от Омбры.

Дюжина бедных лачуг, худые каменистые поля около и стенки, талантливая остановить разве что ребенка, но уж никак не воина, – вот и все. Деревня, каких большое количество. Тридцать дам, оставшихся без мужей, и приблизительно столько же детей без отцов.

В соседнем селе воины нового наместника два дня назад забрали целый урожай.

В том направлении разбойники опоздали. А тут еще было что выручать. Вот уже пара часов они копали подземные убежища, показывали дамам, как запрятать под почвой припасы и скот…

Силач приволок последний мешок наспех выкопанной картошки. Его неотёсанное лицо покраснело от напряжения. Таким же красным оно бывало на протяжении драки либо в то время, когда Силач напивался. Совместно они спустили мешок в тайник, выкопанный за полем. Жабы на окрестных буграх расквакались очень громко, как будто бы поторапливая новый сутки.

Мо накрыл тайник плетенкой из веток, дабы его не нашли сборщики и солдаты налогов. Часовые, находившиеся у въезда в деревню, подавали тревожные символы. Они также увидели фей.

Да, пора было уходить, возвращаться в Непроходимую Чащу, до сих пор надежно укрывавшую разбойников, сколько воины ни прочесывали лес по приказу нового наместника. Вдовы Омбры прозвали его Зябликом – подходящее прозвище для тщедушного шурина Змееглава. Но данный заморыш был ненасытно жаден до хороша собственных подданных, кроме того самых бедных.

Мо совершил рукой по лицу. До чего же он устал! Практически не дремал в последние дни.

Через чур много было около сёл, куда не сейчас-на следующий день имели возможность нагрянуть воины.

«У тебя усталый вид», – сообщила день назад Реза, проснувшись рядом с ним. Она и не подозревала, что он лег только утром. Было нужно заявить, что ему снились плохие сны и что от бессонницы он уходил в мастерскую, переплетал страницы с ее картинками – портретами стеклянных человечков и фей.

Прекрасно бы и сейчас Реза и Мегги еще дремали, в то время, когда он возвратится на закинутый хутор, где поселил их Тёмный Принц, – в часе ходьбы на восток от Омбры, подальше от той стороны, где все еще властвовал Змееглав, бессмертный благодаря переплетенной Мо книге.

«Не так долго осталось ждать, – думал Мо, – не так долго осталось ждать его бессмертие кончится»! Но он твердил эту фразу уже давно, а Змееглав все еще был бессмертен.

К нему неуверено шла девочка. какое количество ей лет? Шесть? Семь?

Прошло большое количество времени с того времени, как Мегги была таковой вот малышкой. Девочка смущенно остановилась в шаге от него.

Из темноты вышел Хват и заговорщически подмигнул ребенку:

– Ага, смотри-смотри! Это и в самом деле он! Перепел. Малышей наподобие тебя он в большинстве случаев ест на ужин.

Хват обожал такие шутки. Мо подавил желание сообщить ему грубость. Девочка была светловолосая, как Мегги.

– Не слушай этого дурака! – тихо сказал он, наклоняясь к ней. – Что это ты не дремлешь, в то время, когда все дремлют?

Девочка обширно раскрыла глаза, ухватилась за его рукав и потянула вверх, пока не показался шрам. Шрам, о котором рассказывалось в песнях…

Ребенок наблюдал на него не отрываясь, с страха и той смесью благоговения, которую Мо так довольно часто видел сейчас в обращенных на него взорах. Перепел.

Девочка побежала обратно к матери. Мо выпрямился. В то время, когда начинал ныть шрам на том месте, куда вошла пуля Мортолы, ему казалось, что через это отверстие и пробрался в него Перепел – разбойник, которому Фенолио дал имя и лицо.

Либо он всегда был частью Мортимера, спавшей внутри, пока ее не пробудил мир Фенолио?

В то время, когда они приносили в голодающие деревни мясо либо мешки с зерном, похищенные у управляющих Зяблика, дамы, случалось, доходили и целовали ему руки. «Идите к Тёмному Принцу, его благодарите», – сказал он. Но Принц лишь смеялся. «Заведи себе медведя, – сказал он, – тогда они от тебя отстанут».

В одной из лачуг начал плакать ребенок. Мрак неспешно окрашивался розовым. В этот самый момент Мо услышал стук подков. Наездники, не меньше десятка, в противном случае и больше. Как скоро слух обучается осознавать звуки, куда стремительнее, чем глаза – разбирать буквы. Стайки фей мгновенно рассеялись.

Дамы заголосили и ринулись к лачугам, где дремали дети.

Рука Мо сама собой потянулась к мечу, как словно бы он всю жизнь им орудовал. Это был все тот же клинок, захваченный из Дворца Ночи, – наследство Огненного Лиса.

Восход солнца.

Говорят же, что они постоянно являются на заре, по причине того, что им нравится кровавая кайма на небе. Остается сохранять надежду, что они пьяны по окончании многочасового пира, какие конкретно обожает задавать их хозяин.

Принц подозвал разбойников к стенке, окружавшей деревню. Не стенки, а одно наименование – пара последовательностей плоских камней высотой по пояс. Лачуги также не могли являться укрытием.

Медведь фыркнул и заревел, в этот самый момент же из мрака выступили фигуры: полтора десятка наездников с новым гербом Омбры на груди – василиск на красном фоне.

Само собой разумеется, они не ожидали встретить тут мужчин. Плачущих дам, кричащих детей – это да, но никак не мужчин, к тому же вооруженных. От удивления они придержали коней.

Да, они пьяны. Значит, не смогут двигаться скоро.

Наездники колебались недолго. Они уже осознали, что перед ними всего лишь бродяги в лохмотьях, без доспехов и к тому же пешие.

Дураки. В сражении принципиально важно не только снаряжение. Но они отправятся на тот свет, так и не успев этого понять.

«– Всех! – хрипло тихо сказал Хват на ухо Мо. – Мы должны убить всех до одного, Перепел! Надеюсь, твое ласковое сердце это осознаёт. В случае если хоть один возвратится в Омбру, на следующий день от данной деревни останется груда пепла».

Мо кивнул. Как словно бы он сам не знает…

Послышалось пронзительное ржание – наездники двинули коней на разбойников. Мо опять почувствовал – как тогда, на Змеиной горе, в то время, когда вонзил клинок в Насту, – хладнокровие, ледяной мороз в крови. Он был на данный момент холоден, как иней на траве под ногами, и в случае если опасался чего-то, то лишь себя.

В этот самый момент раздались крики. Стоны. Кровь.

Стук собственного сердца – оглушительный, свирепый. Рубить и колоть, извлекать клинок из чужой плоти, ощущать на одежде влагу чужой крови, видеть искаженные неприязнью (а возможно, страхом?) лица. К счастью, под шлемами практически ничего не разобрать. Многие воины были совсем юнцами. Раздробленные ноги и руки, разрубленные тела. Берегись, он позади!

Убей его. Скоро.

Ни один не должен уйти.

Перепел.

Один из воинов тихо сказал это имя, в то время, когда Мо втыкал в него клинок. Возможно, в последнюю секунду он думал о награде, которую дали бы ему в Омбре за труп Перепела, – куче денег, сколько не награбишь за целую солдатскую судьбу. Мо извлёк клинок из его груди.

Они явились ко мне без панцирей.

К чему панцири против детей и женщин? Как холодно делается от убийства, страшно холодно, не смотря на то, что кожа горит и кровь кипит, как в лихорадке.

Да, они перебили их всех и скинули трупы со склона. В лачугах стояла мертвая тишина. Двое убитых были из их последовательностей.

Кости товарищей смешаются сейчас с костями неприятелей.

Хоронить их было некогда.

Тёмный Принц был ранен в плечо. Плохая рана. Мо перевязал его, как мог.

Медведь сидел рядом и с тревогой косился на процедуру. Из лачуги вышел ребенок – та самая девочка, что разглядывала его шрам.

с далека она была весьма похожа на Мегги. Мегги, Реза – лишь бы они еще дремали, в то время, когда он возвратится. В противном случае как он растолкует им кровь на одежде? Столько крови…

«Когда-нибудь ночи заслонят собой дни, Мортимер», – думал он. мирные дни – и Кровавые ночи. Днем Мегги показывала ему все, что обрисовывала на словах в застенке Дворца Ночи: русалок с чешуйчатой кожей в заросших лилиями прудах, следы в далеком прошлом провалившихся сквозь землю великанов, цветы, ласковым шепотом откликавшиеся на прикосновение, деревья, добывавшие до самого неба, кикимор, неожиданно оказавшихся из-под коряг… Мирные дни.

Кровавые ночи.

Лошадей они увели с собой и попытались, по возможности, замести следы побоища. К прощальным признательностям дам примешивался ужас. Они собственными глазами видели, что их защитники могут убивать не хуже, чем неприятели.

разбойники и Хват возвратились в лагерь. Практически ежедневно они переносили его на новое место. на данный момент он размешался в чёрном овраге, куда кроме того днем практически не проникал свет.

Решено было отправить за Роксаной, дабы она занялась ранеными. А Мо отправился в том направлении, где дремали Реза и Мегги, на закинутый хутор, что нашёл для них Принц, по причине того, что Реза не желала жить в разбойничьем лагере, да и Мегги по окончании продолжительных скитаний томилась по домашнему уюту.

Тёмный Принц отправился проводить Мо, как это довольно часто бывало. «Само собой разумеется, не пристало Перепелу ходить без свиты!» – ехидно увидел Хват. Мо чуть не стащил его с коня за эти слова – кровь у него еще не остыла по окончании битвы, – но Принц его удержал.

Они спешились. Путь был неблизкий, в особенности для таких измученных пешеходов, но наездников легче выследить. А рисковать безопасностью хутора было нельзя – так как в том месте Мо оставлял самое дорогое.

Дом и полуразвалившиеся хлев с конюшней появились из-за деревьев так неожиданно, будто кто-то случайно их тут обронил. От полей, каковые когда-то кормили хутор, не осталось и следа. В далеком прошлом заросла и дорога к ближайшей деревне. Все поглотил лес.

Тут его не называли Непроходимой Чащей, как к югу от Омбры. Тут у леса было столько имен, сколько сёл около: Лес Фей, Чёрный лес, Кикиморовый лес.

Те места, где пряталось гнездо Перепела, именовали Жаворонковым лесом – так, по крайней мере, утверждал Силач.

«Жаворонковый лес? Чушь какая! Силач все именует птичьими именами.

У него кроме того феи зовутся по птицам, не смотря на то, что они птиц терпеть не смогут! – возражала Мегги. – Баптиста говорит, что это Светлячковый лес». И действительно, столько огненных эльфов и светлячков больше нигде не заметишь! А по ночам тут еще всякие светящиеся жуки на деревьях…

Как бы ни именовался лес, Мо всегда с новым удовольствием окунался в его покой. Да, в Чернильном мире было и это, а не только воины Зяблика. Первые лучи утра пробивались через ветви деревьев, обрызгивая стволы бледным золотом; феи плясали, как будто бы хмельные, в холодных лучах осеннего солнца, залетая медведю на мохнатую морду, пока тот не хлопнул по надоедливому рою лапой; Принц поймал одну из вертлявых крошек и, радуясь, поднес к уху, как будто бы пробуя разобрать, о чем верещит данный пронзительный голосок.

А в другом мире также было так? Необычно, но отыскать в памяти не получалось. Была ли его прошлая судьба так полна сводящих с света контрастов: и ума тьмы, красоты и жестокости – пьянящей, чарующей красоты, заставляющей забыть обо всем на свете?

Хутор круглосуточно защищали люди Тёмного Принца. Сейчас вахту нес Гекко. Он с обиженной миной вышел им навстречу из полуразвалившегося хлева.

Гекко был подвижным мелким человечком с глазами чуть навыкате, вправду похожий на ящерку, за что и взял собственный прозвище. На плече у него сидела ручная ворона.

Этих птиц Принц время от времени применял как почтальонов, но по большей части они крали для Гекко на рынке. Mo постоянно поражался, как много они имели возможность унести в клюве.

Гекко побледнел, заметив кровь на их одежде. Но в случае если тьма Чернильного мира и охватит закинутый хутор, то еще не сейчас.

Мо, спотыкаясь от усталости, шагнул к колодцу. Принц, также совсем измученный, забрал его под локоть.

– Мы сейчас еле ноги унесли, – сказал он чуть слышно, как будто бы опасаясь спугнуть обманчивый покой. – В случае если мы не станем осмотрительнее, в следующей деревне нас уже будут поджидать воины. За цену, которую Змееглав назначил за твою голову, возможно приобрести всю Омбру. Я и на собственных-то людей не могу сейчас в полной мере положиться, а в сёлах тебя определят кроме того дети.

Возможно, тебе стоит какое-то время отсидеться тут?

Мо разогнал фей, вившихся над колодцем, и начал спускать древесную бадью.

– Ерунда. Тебя они также определят.

Вода в глубине колодца поблескивала, как будто бы в том месте спряталась от наступавшего дня луна. «Совершенно верно колодец перед хижиной Мерлина, – поразмыслил Мо, ополаскивая лицо холодной водой. – Того смотри, мне на плечо взлетит Архимед, а из леса, пошатываясь, выйдет заблудившийся Варт…»

– Ты что радуешься? – Тёмный Принц стоял, прислонившись к колодцу, а медведь, сопя, валялся по мокрой от росы траве.

– Отыскал в памяти одну историю, которую просматривал когда-то. – Мо поставил перед медведем бадью с водой. – Поведаю как-нибудь на досуге. Весьма хорошая история, лишь финиш у нее печальный.

Принц покачал головой и совершил ладонью по усталому лицу.

– В случае если у нее печальный финиш, то лучше не говори.

Гекко караулил дремлющий хутор несколько. Мо улыбнулся, заметив выходящего из хлева Баптисту. Баптиста предпочитал разбою мирные занятия, и среди людей Принца Мо особенно привязался к нему и к Силачу.

Ему легче было уходить по ночам, в то время, когда защищать сон Резы и Мегги оставался кто-то из этих двоих. Баптиста так же, как и прежде выступал скоморохом на рынке, не смотря на то, что у зрителей в далеком прошлом не было для него лишнего гроша.

– Нужно ж им хоть время от времени повеселиться! – отвечал он, в то время, когда Хват дразнил его за это.

Собственный рябое лицо он обожал закрывать самодельными масками – то плачущими, то смеющимися, смотря по настроению. Но на данный момент, подойдя к колодцу, он протянул Мо не маску, а сверток тёмной ткани.

– Привет тебе, Перепел! – сообщил он с низким поклоном, каким в большинстве случаев приветствовал публику. – Забудь обиду, что затянул с твоим заказом. Нитки у меня кончились. С ними в Омбре в наше время не хорошо, как и со всем остальным, но, к счастью, Гекко, – он отвесил поклон в сторону товарища, – отправил одну из собственных черноперых приятельниц, и она стащила несколько катушек у одного из торговцев, которым благодаря отечественному новому наместнику так же, как и прежде живется хорошо.

– Тёмное платье? – Принц вопросительно взглянуть на Мо. – Для чего?

– Это костюм переплетчика. Я так как в действительности переплетчик, помни! К тому же тёмная одежда хороша для ночных набегов.

В ней легче слиться с темнотой.

Пожалуй, это, – он стянул с себя перепачканную кровью рубаху, – также нужно выкрасить в черный цвет. В противном случае, опасаюсь, носить ее уже запрещено.

Принц задумчиво взглянуть на него:

– Не упрямься, послушай меня! Не выходи до тех пор пока из этого. Забудь на время громадной мир, как мир забыл данный хутор.

Чёрное лицо высказывало такую заботу, что Мо был тронут. На мгновение ему захотелось вернуть Баптисте тёмный сверток – но только на мгновение.

В то время, когда Принц ушел, Мо переоделся в обнову, а окровавленную рубаху запрятал в мастерской, которую оборудовал в бывшей пекарне. Тёмная одежда сидела безупречно. Мо негромко прокрался в дом.

В незастекленном окне забрезжил первый луч утра.

Мегги с Резой и в самом деле еще дремали. В помещение Мегги залетела фея. Мо тихо сказал пара слов – и она села ему на руку. «Вы лишь поглядите, – говаривал Хват, – кроме того эти дуры-феи не смогут устоять перед его голосом. Что ж он на меня-то не действует?» Мо поднес фею к окну и выпустил наружу. Прикрыл плечи Мегги одеялом, как делал в ту пору, в то время, когда они были одни на свете, и посмотрел в ее лицо. Во сне она казалась еще ребенком, а днем – уже практически взрослой.

Мегги тихо сказала во сне: «Фарид».

Первая любовь – это взрослость?

– Где ты был?

Мо содрогнулся. В дверях стояла Реза, протирая сонные глаза.

– Наблюдал, как феи танцуют в утренних лучах. Не так долго осталось ждать они прекратят вылетать из гнезд – ночи уже холодные.

Это, само собой разумеется, действительно, не смотря на то, что и не вся. А долгие рукава тёмного платья закрывали рану над запястьем.

– Отправимся из этого, в противном случае мы разбудим отечественную взрослую дочь.

Он потянул ее за собой в их спальню.

– Что это на тебе надето?

– Костюм переплетчика. Мне его сшил Баптиста. Тёмный, как чернила. Превосходно сидит, правда?

Я попросил его сшить что-нибудь для тебя и для Мегги.

Тебе не так долго осталось ждать пригодится новое платье.

Он положил руку ей на пузо. Еще ничего не заметно. Ребенок, зачатый в другом мире, но увиденный лишь в этом.

Реза сообщила ему всего семь дней назад.

– Ты кого бы желал – мальчика либо девочку?

– А разве меня задают вопросы? – отозвался он, пробуя представить, каково это будет: опять ощутить в ладони детские пальчики, до того маленькие, что чуть смогут обхватить его громадный палец. Именно своевременно – так как Мегги на глазах делается взрослой.

– Меня тошнит все время. Отправлюсь на следующий день к Роксане – точно она знает какое-нибудь средство.

– Само собой разумеется! – Мо обнял жену.

Мирные дни. Кровавые ночи.

Написанное серебро

Но так как мрачные предпочитал он вещи,

То в помещении собственной, пустынной и ужасной,

Где пахло сыростью и к ставням лип туман,

Он перечитывал все время собственный роман.

В том месте было небо цвета охры, лес горящий,

Цветы из плоти распускались в звездной чаще…

Артюр Рембо. Семилетние поэты[3]

Очевидно, Орфей не пачкал рук работой. Он стоял рядом в шикарной одежде и наблюдал, как корячится Фарид. Мальчик копал по его приказу уже вторую яму, до того глубокую, что стоял в ней на данный момент по грудь. Почва была мокрая и тяжелая.

Последние дни шел ливень, а лопата, которую раздобыл Дуботряс, никуда не годилась. В довершение всего над головой у Фарида болтался повешенный. Холодный ветер раскачивал труп на потертой веревке.

А вдруг гниющее тело упадёт ему на голову?

На виселицах справа показывались еще три мрачных фигуры. Новый наместник обожал вывешивать. Говорили, словно бы Зяблик заказывает парики из волос повешенных; вдовы Омбры перешептывались, что именно по данной причине на виселице часто были сейчас и дамы…

– Продолжительно ты еще будешь копаться? Уже светает! Копай поживее! – прикрикнул Орфей и пнул в яму попавшийся под ногу череп.

Их большое количество валялось под виселицами, как будто бы падалица под яблонями.

И в действительности уже занимался восход солнца. Треклятая Сырная Голова! Вынудил его копать ночь напролет!

Ах, свернуть бы ему белую жирную шею!

– Поживее? Может, твой душечка-телохранитель желает меня поменять? – крикнул Фарид. – Хоть был бы наконец толк от его мускулов!

Дуботряс скрестил на груди замечательные руки и неуважительно улыбнулся сверху в ответ на слова Фарида. Орфей нашёл этого великана на рынке. Он трудился у цирюльника – держал больных, пока им извлекали воспаленные зубы. «Что за ерунду ты несешь! – хмыкнул тогда Орфей на вопрос Фарида, для чего ему еще один слуга. – Да у любого торговца в Омбре имеется сейчас телохранитель, из-за всего этого сброда, что болтается в наше время по улицам.

А я, кстати, намного богаче их!» Это была чистая правда.

И потому, что Орфей платил больше, чем цирюльник, а Дуботрясу осточертело слушать крики терзаемых больных, он тут же, не вспоминая, отправился с новым хозяином. Сам он именовал себя Осс – через чур маленькое имя для таковой громады и одновременно с этим подходящее для молчуна, талантливого за весь день не проронить ни слова. Фарид сначала готов был поклясться, что у этого урода по большому счету нет языка.

Но ел он за четверых и часто успевал умять совместно со своей порцией то, что служанки Орфея приготовили для Фарида. Сначала Фарид пробовал жаловаться, но, по окончании того как Осс подкараулил его за это на чёрной лестнице, он предпочитал ложиться дремать голодным либо стащить себе что-нибудь на рынке. Да, с возникновением Дуботряса жизнь на работе у Орфея стала еще безотраднее.

То в соломенной подстилке Фарида выяснялись осколки стекла, то Осс подставлял ему ножку на лестнице, то внезапно больно дергал за волосы… Приходилось все время быть начеку. Только ночью гигант оставлял его в покое и дремал, как преданный пес, под дверью Орфея.

– Копать – не дело телохранителя, – заявил Орфей, нетерпеливо расхаживая между ямами. – А телохранитель нам пригодится, если ты не поторопишься. Еще до полудня тут сейчас вздернут двух браконьеров!

– И кто виноват? Я же говорю, давай находить клады у тебя на заднем дворе!

Виселицы, кладбища, пожарища – Орфей обожал места, вызывавшие у Фарида кошмар. Да, уж чего-чего, а духов Сырная Голова не опасался. Фарид утер пот со лба.

– Ты не имел возможности хотя бы обрисовать правильнее, под которой виселицей клад? И неужто не было возможности, громы небесные, закопать его не так глубоко?

«Не так глубоко! На заднем дворе!» – Орфей брезгливо поджал ласковые, как у девушки, губы. – Уникально, нечего сообщить! И весьма подходит к данной истории!

До таковой чуши кроме того Фенолио не дописался бы!

Но, что толку тебе растолковывать! Ты все равно не осознаешь.

– Ах вот как! – Фарид быстро воткнул лопату во влажная почва. – Но я осознаю второе – ты тут придумываешь себе один клад за вторым, изображаешь богатого торговца и не пропускаешь ни одной юбки в Омбре, а Сажерук так же, как и прежде в царстве мертвых.

Громкие слова, тихие слова 1 страница

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: