Iii. а может, стану я огнем 2 страница

Пыльные бури бывают трех видов. Вихрь. Столб. Стенки. В первом случае не видно горизонта.

Во втором вас окружают «вальсирующие джинны».

В третьем перед вами «поднимается бронзово?красная стенки, и думается, что все объято пламенем».

Она поднимает голову от книги и подмечает, что он наблюдает на нее. Он отводит глаза в темноту и начинает рассказ.

У бедуинов были собственные обстоятельства чтобы сохранить мне жизнь. Видите ли, я мог быть им нужным. В то время, когда мой самолет потерпел аварию в пустыне, кто?то сообщил им, что я не несложный летчик, и вдобавок кое?что могу – к примеру, по очертаниям на карте выяснить, какой это город. И в самом деле, моя голова постоянно хранила море информации.

Я из тех, кто, появлявшись один в чужом доме, направляется к книжному шкафу, добывает книгу и просматривает ее, забыв обо всем.

Так мы вбираем в себя историю. Я не забывал карты морских глубин, размещения не сильный мест земной коры, схемы маршрутов крестоносцев, начертанные на телячьих шкурах…

Исходя из этого я знал те места еще перед тем, как мой самолет упал в том направлении. Знал, в то время, когда эту пустыню пересек Александр Македонский, движимый добропорядочными мотивами либо жадностью. Знал обычаи кочевников, одержимых колодцами и шёлком.

Одно племя выжгло дно равнины до черноты, дабы повысить конвекцию и тем самым возможность дождя, и возвело высокие сооружения, дабы проткнуть чрево облака.

Было и второе племя (и не одно), люди которого протягивали руки ладонями вперед, отстраняя от себя ветер. Они верили: в случае если это сделать в необходимый момент, возможно направить ветер в иную часть пустыни, к иному, менее благословенному племени, которое было в немилости…

В пустыне легко утратить чувство действительности. В то время, когда мой самолет упал в эти желтые волны, единственной моей мыслью было: я обязан выстроить плот.

…Я обязан выстроить плот.

И тут, в сухих песках, я знал, что меня окружали люди воды.

В Тассили[8]я видел наскальные картинки тех лет, в то время, когда на месте Сахары было море, а люди плавали на лодках из тростника. В Вади?Сура[9]я видел пещеры с наскальными изображениями пловцов. В том месте было в то время, когда?то озеро.

Я имел возможность нарисовать его контуры на стене.

Я имел возможность бы отвести людей к его береговой линии, которая была в том месте шесть тысячелетий назад.

Попросите моряка обрисовать самое старое известное парусное судно, и он поведает вам о трапециевидном парусе, что свисал с мачты тростниковой лодки, – такие же я видел на наскальных картинках в Нубии, относящихся к еще дофараоновской эре. В той пустыне до сих пор археологи находят гарпуны. В том месте вправду была вода.

Кроме того на данный момент караванные дороги похожи на реки, не смотря на то, что вода тут редкая гостья.

Вода на данный момент в изгнании. Перенесенная ко мне в флягах и банках, она, как будто бы призрачное видение, исчезает в ваших руках и во рту.

В то время, когда я был среди них и не имел возможности выяснить, где нахожусь, все, что мне было необходимо, – наименование маленького горного хребта, либо местный обычай, либо каждая маленькая частичка этого доисторического животного,[10]и карта окрестного мира будет восстановлена в моей памяти.

Что мы знали об этих районах Африки? То, что равнина Нила превратилась в поле сражений, простирающееся на полторы тысячи километров в глубину пустыни. Восемь тысяч людей на быстроходных танках, бомбардировщиках средней дальности «Бленхейм», в гладиаторских битвах на бипланах.

Казалось, вся Европа вести войну в Северной Африке. А с кем они сражались?

И кто защищал эти места – плодородные почвы Киренаики, соленые болота Эль?Агейла?

* * *

Накрыв летчика тканью, пропитанной маслом, а сверху еще и плащом, бедуины несли его по пустыне пять дней.

Для него это был путь во мраке.

Неожиданно он почувствовал, что температура упала. Они пришли в равнину, окруженную высокими красными горами. Тут был лагерь остатков племени людей воды, которое доживало собственный век среди песка, пропадая в нем как вода (а их голубые одежды были похожи на струи молока либо на крылья).

Они сняли с него мягкую ткань, которая прилипла к его телу. Как и тысячу лет назад, высоко в небе парили канюки, медлено понижаясь к данной горной расщелине…

Утром его понесли в дальний финиш глубокого ущелья. Сейчас они говорили звучно, и из их беседы он осознал, что в том месте был склад оружия. Вот потому?то он и был нужен им.

Глаза его были завязаны, исходя из этого он не видел, где они остановились. Его руку открытой ладонью прижали к железному стволу какого именно?то огнестрельного оружия, после этого отпустили. Голоса умолкли.

Его доставили в том направлении, дабы выяснить тип оружия.

– Двенадцатимиллиметровый пулемет «Бреда». Италия.

Он оттянул затвор, проверил пальцем патронник – безлюдной, после этого, отпустив затвор, надавил на спусковой крючок. Раздался щелчок.

– Хороший пулемет, – пробормотал он.

Его понесли дальше.

– Ручной пулемет «Шаттелеро» калибра семь с половиной. Модель 1924 года. Франция.

– Летный пулемет МГ?15 калибра семь и девять десятых. Германия.

* * *

Его подносили к каждому виду оружия, которое, казалось, было собрано из стран и разных времён – необычный музей в пустыне. С опаской смахнув пыль, он проводил ладонью по очертаниям ложа и магазина либо дотрагивался пальцем до прицела, именовал калибр оружия, и его несли дальше.

Он насчитал восемь видов оружия, каковые опознал, звучно именуя сперва по?французски, а позже на их родном языке. Но что они в этом осознавали и для чего это было им необходимо? Быть может, им не столько было принципиально важно наименование, сколько сам факт, что он вправду разбирается в огнестрельном оружии.

Его опять забрали за запястье и загрузили его руку в коробку с патронами. Справа был еще один ящик с патронами, в этом случае семимиллиметровыми.

В юные годы его воспитывала тетя. Он прекрасно не забывает, как, рассыпав на траве на лужайке колоду карт лицом вниз, она учила его играться. Каждому игроку разрешалось перевернуть лишь две карты, а позже по памяти необходимо было неспешно вернуть пары. Но все это происходило в другом мире, среди ручьев, в которых игралась форель, и среди лугов, залитых пением птиц.

Он выяснял их по голосам.

То был мир, полный названий.

А на данный момент, с маской из трав на лице, он выбирал патрон, показывал, к какому оружию его поднести, вставлял патрон, двигал затвором и, подняв дуло вверх, стрелял в атмосферу. Звук выстрела отдавался в ущелье сумасшедшим грохотом. «Эхо – это душа голоса, пробуждающаяся в пустоте.» Мужчину, что в то время, когда?то написал эти строки в стенках одной британской поликлиники, вычисляли нелюдимым и мало не в себе. А он, летчик, тут, на данный момент, в пустыне, был нормальным и сохранил здравость ума; и с такой же легкостью, как в то время, когда?то подбирал пары карт и подбрасывал их в атмосферу, радуясь собственной тетушке, сейчас он обнаружил на ощупь подходящие патроны для каждого типа пулемета и разряжал их в атмосферу, а его зрители, которых он не видел, отвечали на любой выстрел одобрительными возгласами.

Следом шел один бедуин и процарапывал ножом однообразные шифры калибров на коробках с патронами и стволах. А он был счастлив оживлению и движению по окончании стольких уединения и дней неподвижности. Собственными знаниями он расплатился с ними за то, что они спасли его, пускай кроме того вот так небескорыстно.

* * *

В некоторых селениях, куда его приносят, совсем нет дам. Слух об его необыкновенных знаниях, каковые смогут принести пользу, проносится от племени к племени. Восемь тысяч аборигенов, и любой – индивидуальность.

Он прикасается к особенным обычаям и особенной музыке. Он слышит ликующие песни племени мзина, воздающие хвалу воде, танцы дахия , звуки дудок, которыми пользуются, дабы предотвратить об опасности, двойных флейт макруна (одна из которых звучит монотонно, как басовая трубка волынки). А после этого вторая деревня – в этом случае территория пятиструнных лир.

Каждое новое селение либо оазис полон собственных интерлюдий и прелюдий. Хлопки в ладоши. Немногословный танец.

Он может заметить собственных спасителей и в один момент поработителей лишь по окончании сумерек, в то время, когда снимают повязку. Сейчас он знает, где находится. Для некоторых племен он рисует карты мест, каковые расположены за пределами их границ, вторым – растолковывает устройство оружия.

Музыканты сидят недалеко от костра по другую сторону. Через языки огня легкий порыв ветра доносит до него звуки лиры симсимия . Под эти звуки танцует мальчик, что так оптимален в освещении пламени костра, что от него тяжело оторвать взор. В бликах огня его дистрофичные плечи кажутся белыми, как папирус, на животе искрятся капельки пота, а нагота, которая, подобно отблескам молнии, просвечивает через разрезы его светло синий балахона от шеи до лодыжек, соблазняет и манит.

Их окружает ночная пустыня, покой которой нарушают только ураганы да караваны. Его всегда подстерегают тайны и опасности. в один раз он, опустив руку в песок, нежданно порезался острой бритвой, которая неизвестно как в том месте была.

Время от времени нет возможности совершенно верно сообщить, явь это либо сон, но данный порез таковой четкий, что не оставляет боли, и он проводит рукой по голове (до лица еще нереально дотронуться), дабы обтереть кровь и привлечь интерес бедуинов, в плену которых находится, к собственной ране. Существовало ли в действительности это селение, где нет ни одной дамы и куда его принесли в полном молчании? Вправду ли весь месяц он пребывал в безотносительной темноте, в то время, когда не видел кроме того луны?

Возможно, ему, что он был окутан коконом из масла, темноты и войлока?

Они проходили мимо колодцев, где вода была проклята. На некоторых открытых участках песок поглотил города, и он ожидал, в то время, когда его спутники откапывали стенки либо колодцы. В его памяти всплывал образ танцующего у костра ребёнка, чистая красота его непорочного тела, чистая, как звук голоса мальчика?хориста, как прозрачная речная вода либо воды морских глубин.

Тут, в пустыне, где в то время, когда?то, весьма в далеком прошлом, было море, нет ничего, что застывало и не останавливалось, а пребывало в медленном перемещении – как одежды на танцующем мальчике, как будто бы он входил в океан либо медлительно выплывал из его волн, как будто бы из последа при рождении. Ребёнок, пробуждающий собственную страсть, его гениталии медлительно покачивались в свете костра.

После этого костер засыпают песком, и лишь дым поднимается над ним. Звуки музыкальных инструментов похожи на ритмические удары пульса либо стук капель дождя. Мальчик делает символ рукой, дабы замолчали дудки. Мальчика нет, уже не слышно и его уходящих шагов. Лишь груда тряпья.

Один из мужчин ползет вперед и подбирает пара капель спермы, упавшей на песок.

Он подходит к белому человеку – переводчику оружия – и пересыпает ему в руки эти капли с песком. Нет ничего, что ценится так в пустыне, как влага.

Она стоит, ухватившись за края таза, и наблюдает на стену перед собой, после этого, водя головой из стороны в сторону, – на собственный отражение в воде. До этого у нее не было времени и жажды наблюдать на себя, и она убрала все зеркала в пустую помещение. Набирая в руки воду, она смачивает голову.

Это придает чувство свежести, которое ей нравится, в то время, когда она выходит из дома и легкий ветерок обдувает ее, заставляя забыть о нехорошем.

II. Бесстрастный к судьбе

Mужчина с забинтованными руками пребывал в военного госпиталь в Риме уже более четырех месяцев, в то время, когда случайно услышал имя медсестры, оставшейся с обгоревшим больным. Он быстро повернулся от двери и подошел к группе докторов, дабы определить, где возможно отыскать эту медсестру, чем много поразил их. Дело в том, что, не обращая внимания на достаточно продолжительный срок нахождения тут, он нехотя шел на контакт и ни с кем не сблизился за это время.

Его общение с людьми ограничивалось мимикой и жестами, время от времени – усмешкой.

От него ничего не было возможности определить, кроме того его имя, – а в медицинской карте был сначала записан только его персональный воинский номер, и это имело возможность означать, по крайней мере, что он принадлежал к армиям союзников.

Он прошел двойную диагностику, а из Лондона отправили подтверждение, что человек с этим номером вправду значился в перечнях личного состава канадского корпуса. При осмотре доктора, глядя на его бинты, понимающе кивали. В итоге, победителей не делают выводы.

Храбрецы также желают и есть в праве помолчать.

Так он ощущал себя спокойнее, защищая молчанием собственную безопасность, ничего не открывая и не говоря. Они ничего не добьются от него ни нежностью, ни уговорами, ни угрозами. Более четырех месяцев он не сказал ни слова.

В то время, когда его привезли и дали дозу морфия, дабы заглушить боль в руках, он был громадным животным, совсем бесстрастным к судьбе. В большинстве случаев он сидел в кресле с подлокотниками в полутемном углу, замечая за движением пациентов и суетой медсестёр из палаты в палату.

Но на данный момент, проходя мимо докторов в холле, он услышал женское имя, замедлил ход, повернулся, подошел к ним и задал вопрос, в каком конкретно госпитале она трудится. Ему ответили, что она осталась в бывшем монастырьк северу от Флоренции.[11]Там шли бои не на жизнь а насмерть, и монастырем сперва обладали немцы, а позже, по окончании осады союзниками, он был переоборудован во временный полевой военного госпиталь. Строение практически наполовину уничтожено, и в том месте небезопасно.

Однако, в то время, когда госпиталь эвакуировался, ее пациент и медсестра отказались уехать совместно со всеми.

– Из-за чего вы не приказали им уехать?

– Она объявила, что ее больной через чур не сильный и не вынесет переезда. Мы, само собой разумеется, попытались бы доставить его как возможно аккуратнее, но тогда нам было не до споров. Да она и сама была далеко не в лучшем состоянии.

– Она ранена?

– Нет. Быть может, маленькая контузия по окончании взрыва. Ее следовало бы послать к себе, но основная неприятность в том, что тут война закончилась, и никто уже не подчиняется распоряжениям.

Больные самовольно уходят из больниц.

Воины разбегаются, не ждя, в то время, когда их пошлют к себе.

– На какой вилле? – задал вопрос он.

– На той, где, говорят, в саду живут привидения, – Сан?Джироламо. А по большому счету?то у нее имеется собственный призрак – обгоревший больной. Он так обгорел, что у него нет лица, он не реагирует ни на что.

Кроме того в случае если совершить спичкой по его щеке, вы не заметите никакой реакции.

Мертвое лицо.

– Кто он? – задал вопрос он.

– Мы не знаем его имени.

– Он не говорит?

Доктора засмеялись.

– Нет, он говорит, практически все время говорит, но не помнит, кто он.

– Откуда его привезли?

– Бедуины привезли его в оазис Сива. Позже он некое время пребывал в военного госпиталь в Пизе, а позже… Быть может, у какого именно?нибудь араба и хранится бирка с его именем. Возможно, в то время, когда?нибудь он реализует ее, и мы, наконец, определим его имя. Быть может, и нет.

Арабам весьма нравятся эти бирки.

У всех летчиков, каковые потерпели аварию в пустыне и поступили к нам, ни при каких обстоятельствах не бывает именных бирок, по которым их возможно идентифицировать. А на данный момент данный больной прячется на вилле в Тоскане, и женщина ни за что не бросит его. Легко отказывается это сделать. Союзники сумели разместить в том месте сотню раненых. До того немцы удерживали данный монастырь – собственный последний оплот – с маленьким отрядом.

Стенки некоторых помещений расписаны под различные времена года. За виллой расположено узкое ущелье.

И все это – в горах, в тридцати километрах от Флоренции. Вам, само собой разумеется, пригодится пропуск. Может, мы попросим кого?нибудь подвезти вас.

В том месте около еще страшные следы войны: убитые животные, мертвые лошади, наполовину съеденные, тела убитых людей, свисающие с моста. Последние злодеяния войны. В том месте все начинено минами – саперам хватит на долгое время работы.

При отступлении немцы заминировали практически все. Для военного госпиталя это было страшное место. Кругом стоял запах смерти.

Потребуется не одна свора воронов и много снежных метелей, дабы очистить эту страну от мертвых тел и замести следы войны.

– Благодарю.

В первый раз за все собственный нахождение в римском госпитале он вышел на воздушное пространство, на солнце, вырвался, наконец, из больничных палат с зеленоватым светом, в которых ощущал себя, как в стеклянной банке. Он стоял, вдыхая воздушное пространство полной грудью, вбирая в себя все, что видит около. «В первую очередь, – поразмыслил он, – мне необходимы ботинки на резиновой подошве. И еще я желаю мороженое.»

В трясущемся поезде он не имел возможности заснуть. Пассажиры курили. Виском он ударялся об оконную раму.

Все были одеты в тёмное, и огоньки сигарет были похожим мелкие костры в ночи. Он увидел, что всегда, в то время, когда поезд проезжал мимо кладбища, все крестились.

«Она сама далеко не в лучшей форме.»

Мороженое для миндалин, отыскал в памяти он. Он отыскал в памяти, как они втроем – с ее отцом и девочкой – пришли в поликлинику, где ей должны были удалить гланды. Она лишь посмотрела на палату, полную вторых детей, и категорически отказалась.

Эта девочка, такая послушная и покладистая, внезапно показала твердость и железную волю, чего от нее никто не ожидал.

И никто не имел возможность оторвать миндалины из ее горла, даже если бы она осознавала, что в этом была необходимость. Она не разрешит ничего делать с ней и будет жить с этим , что бы ни произошло. А он до сих пор так и не знал, что оно за вещь – гланды.

«Необычно, – поразмыслил он, – что они не прикоснулись голову.» Самое ужасное было тогда, в то время, когда он воображал себе, что они имели возможность бы сделать дальше, какой орган отрежут следующим. В такие 60 секунд он постоянно беспокоился за собственную голову.

* * *

Снова что?то, похожее на мышь, пробежало по перекрытию потолка.

Он остановился в дальнем финише коридора и, поставив собственный саквояж на пол, помахал ей через тьму и колеблющиеся облачка свечных огоньков, а позже направился к ней по долгому коридору. Ее мало поразило, что не было слышно звуков его шагов, он приближался практически очень тихо, и это действовало успокаивающе, было знаком того, что он не уничтожит их уединенный мир: ее и британского больного.

В то время, когда он проходил мимо светильников в коридоре, они отбрасывали его тень на стены. Она подкрутила фитиль лампы, и стало мало ярче. Она сидела весьма прямо, с книгой на коленях, а он подошел и склонился над ней, как ветхий хороший дядюшка.

– Сообщи мне, что такое миндалины.

Она с удивлением уставилась на него.

– Я не забываю, как ты пулей выскочила из поликлиники, а мы с твоим отцом бежали за тобой.

Она кивнула.

– Твой больной тут? Могу я с ним познакомиться?

Она отрицательно покачала головой, пока он не заговорил опять.

– Ну, тогда я встречусь с ним на следующий день. Где я могу разместиться? Простыни мне не необходимы. А кухня тут имеется? Если бы ты знала, какое необычное путешествие я проделал, дабы отыскать тебя…

В то время, когда он ушел, она возвратилась к столу и села, не в силах унять дрожь. Ей нужен данный стол, эта наполовину прочтённая книга, дабы забрать себя в руки. Человек, которого она знала еще девочкой, ехал ко мне поездом, пешком одолел семь километров из деревни в гору, а после этого прошел по долгому чёрному коридору – и все лишь чтобы встретиться с ней?

Через пара мин. она вошла в помещение британского больного и остановилась, глядя на него. На листву, нарисованную на стенах, лился лунный свет, и казалось, что листья живые, а цветы источают ласковый запах; рука нечайно тянется к цветку, дабы сорвать его и приколоть к платью.

Мужчина с фамилией Караваджо[12]распахивает настежь все окна в помещении, прислушиваясь к ночным шорохам.

Он раздевается, с опаской растирает забинтованными ладонями некоторое время и шею без движений лежит на незастеленной кровати. Шепчутся деревья в саду. Блики луны прыгают на страницах астр, ныряя в них серебряными рыбками и появляясь опять.

Лунный свет окутывает его, как будто бы вторая кожа, как будто бы сноп воды. Через час он уже на крыше виллы. Тут, наверху, он видит уничтоженные бомбежками скаты крыши, а внизу – развороченные сады и огороды, окружающие виллу.

Он все еще в Италии.

* * *

Утром, у фонтана, они пробуют поболтать.

– Вот ты и в Италии, значит, можешь больше определить о Верди.[13]

– Что? – она поднимает голову от белья, которое стирает в фонтане.

Он напоминает ей:

– В то время, когда?то ты сказала мне, что влюблена в него.

Хана в смущении опускает голову. Караваджо ходит около, разглядывая дом при дневном свете, глядя из лоджии вниз, на сад.

– Да, в то время, когда?то ты все время повторяла это. Ты доводила нас до неистовства все новой и новой информацией о Джузеппе. Какой мужчина!

Лучший из лучших! В нем нет недостатков! И нам ничего не оставалось, когда соглашаться с тобой, самоуверенной шестнадцатилетней девочкой, не терпящей возражений.

– Той девочки в далеком прошлом уже нет. – Она вешает выстиранную простыню на край фонтана.

– Ты постоянно добивалась, чего желала.

Она идет по тропинке из булыжников, меж которыми пробивается трава. Он видит ее ноги, обтянутые тёмными чулками, ее узкое коричневое платье. Перегнувшись через балюстраду, она говорит:

– Возможно, я обязана признать, хотя бы где?то в глубине души, что я приехала ко мне как раз из?за Верди, но вряд ли осознавала это. Быть может, вследствие того что ты уехал на войну, а позже и папа… взглянуть на ястребов. Они прилетают ко мне каждое утро.

Все другое уничтожено и разбито. Водопровод уничтожен, и воду возможно забрать лишь в этом фонтане. Союзники разобрали водопровод, в то время, когда уходили.

Они пологали, что тогда я соглашусь уехать.

– Тебе следовало уехать. Так как данный район еще не разминирован, кругом полно неразорвавшихся снарядов.

Она подходит к нему и прикладывает палец к его губам.

– Караваджо, я счастлива видеть тебя. Как никого другого. Лишь не скажи мне, словно бы ты приехал ко мне намерено, дабы уговорить меня уехать.

– Да лично мне наплевать на эти чертовы бомбы! Я бы с наслаждением посидел где?нибудь в мелком баре, выпил бы пива и закусил сыром, лишь я не желаю думать, что в один красивый момент это все может взлететь на воздушное пространство! Я бы не отказался послушать Фрэнка Синатру.

Кстати, было бы хорошо раздобыть что?нибудь в плане музыки, – говорит он. – Это будет полезно и твоему больному.

– Ему все равно. Он все еще в Африке.

Он следит за ней, ожидая, что она сообщит еще что?нибудь об британском больном, но ей нечего добавить. Он бормочет:

– Кое-какие британцы обожают Африку. Одно полушарие мозга у них совершенно верно отображает пустыню. И они не чувствуют себя в том месте чужими.

Он видит, как она легко качнула головой, в мыслях соглашаясь с ним. Она кратко подстригла волосы, и ее лицо стало простым, в нем не осталось и следа от скрытой тайны, которую придавали ей долгие пряди. Что бы ни произошло, она казалась спокойной в этом мелком, созданном ею мире: журчащий далеко фонтан, ястребы, уничтоженный сад на вилле.

Он считает, что, быть может, она и права. Любой по?собственному старается забыть кошмары войны. Она выбрала собственный путь: посвятить себя заботам об обгоревшем больном, стирать простыни в фонтане, просматривать книги в помещении, укрываясь в беседке из нарисованных на стенах листьев.

Как словно бы все, что остается, – это капсула из прошлого, которое было задолго до Верди, в то время, когда Медичи, хозяева виллы, при свете свечи обсуждали проект балюстрады либо окна в присутствии приглашенного ими архитектора – наилучшего архитектора в пятнадцатом столетии – и хотели, дабы он создал что?нибудь особое для обрамления столь прекрасного вида.

– Если ты останешься, – говорит она, – нам пригодится больше продуктов Я посадила мало овощей, у нас имеется мешок фасоли, но нам необходимы куры. – Она лукаво наблюдает на Караваджо, зная его занятие в прошлом, но не именуя это вслух.

– Я также уже не тот, у меня не хватит смелости, – говорит он.

– Тогда я отправлюсь с тобой, – предлагает Хана. – Вдвоем будет не страшно. Ты научишь меня красть, продемонстрируешь, что и как нужно делать.

– Ты не осознаёшь. У меня не хватит смелости в смысле… уверенности в себе и успехе.

– Из-за чего?

– Меня схватили немцы. Они пытали меня и чуть не отрубили мои проклятые руки.

* * *

Время от времени по ночам, в то время, когда британский больной засыпает, или почитав книгу за столиком около двери его помещения, она отправляется на поиски Караваджо. Она знает, где возможно его отыскать: либо в саду, где он лежит на каменном краю фонтана и смотрит на звезды в небе, либо на нижней террасе. на данный момент, в июне, в то время, когда установилась теплая погода, ему тяжело оставаться в доме по ночам.

Солидную часть времени он проводит на крыше у уничтоженной трубы, но негромко сползает вниз, в то время, когда видит, что Хана проходит по террасе и ищет его. Она находит его у обезглавленной статуи графа, где на месте шеи обожает погреться один из местных котов, принципиально важно восседая и мурлыча при появлении людей. Ее преследует чувство, что это не он, а она отыскала мужчину, что обожает темноту и знает все ночные звуки, а в то время, когда напьется, говорит, что вырос в семье сов.

Они стоят на утесе, вдалеке светится огнями Флоренция. Время от времени он думается ей неистовым, время от времени – через чур спокойным. Днем она подмечает, как неуклюже он двигается, его негнущиеся, непослушные руки с забинтованными кистями, как он поворачивается к ней всем телом, вместо того дабы развернуть лишь шею, в то время, когда она показывает ему что?нибудь высоко в горах.

– Мой больной верит в целительные особенности истолченной в порошок кости павлина.

Он наблюдает в небо.

– Я также знаю об этом.

– Ты что, был шпионом?

– Не совсем.

Он наблюдает на окно в помещении британского больного. В том месте еще горит свеча. Говоря с Ханой, он чувствует себя свободнее ночью.

– Время от времени нас отправляли красть. Им крупно повезло, что они заполучили меня – итальянца, да к тому же еще и вора. Они не могли поверить в собственную успех и применяли меня на полную катушку.

Нас было четверо либо пятеро.

Некое время у меня все шло прекрасно. Я доставал для них бумаги и полезные сведения. Но в один раз, совсем случайно, я попал в объектив фотоаппарата.

Воображаешь?

Это случилось на вечеринке, одной из тех, каковые организовывались на средневековых итальянских виллах для германских офицеров и их местных подружек. Я взял задание выкрасть пара бумаг, и, дабы пробраться на эту вечеринку, мне было нужно напялить смокинг. В действительности я был легко вором.

И совсем никакой не патриот и уж тем более не храбрец. Легко отцы?начальники признали мои способности и сделали их официальными. Но одна из дам, подружка какого именно?то вояки, принесла с собой фотоаппарат и щелкала им без передышки, снимая офицеров, а я попал в кадр, в то время, когда проходил через зал.

Я был уже на половине пути, и щелчок фотоаппарата вынудил меня обернуться.

Так я и засветился, а это угрожало опасностью не только для меня, но и для всей организации.

Дело в том, что на протяжении войны все фотографии издавались в национальных лабораториях под контролем гестапо, а по фотографии было легко установить, что я не был в перечне приглашенных. Любой государственный служащий нашёл бы это при тщательном просмотре. Оставалось одно – постараться как?то выкрасть эту пленку.

* * *

Она заглядывает в помещение британского больного, дабы убедиться, что он еще спит. Он точно на данный момент на большом растоянии в пустыне, а бедуин, сидящий рядом с ним, погружает пальцы в чёрную пасту, которую разводит в чаше, сделанной из соединенных подошв ног, и накладывает ее на его обгоревшее лицо. Она как будто бы ощущает, как тяжесть руки бедуина ложится на ее щеку.

Она идет по коридору и забирается в собственный гамак, что быстро качнулся, в то время, когда ее ноги отрываются от пола.

Перед тем как уснуть, она ощущает некое оживление, прокручивая в памяти все события дня, принеся их с собой в кровать, как ребенок приносит карандаши и учебники. Думается, в течение дня смена кадров и сцен происходит в беспорядке, пока не наступает данный момент, в то время, когда она все раскладывает по полочкам, ее тело наполнено сюжетами и рассказами. Вот, к примеру, история Караваджо, которую он поведал ей сейчас.

Его порыв, фотография и драма, сделанная украдкой.

* * *

Он уезжает с вечеринки на машине. Автомобиль, чёрный, как будто бы чернильное пятно на фоне яркой летней ночи, медлительно, со скрежетом продвигается к воротам по усыпанной гравием дорожке, огибающей виллу.

Целый остаток вечера на вилле Козимо он не сводил глаз с дамы с фотоаппаратом, увертываясь всегда, в то время, когда она направляла объектив в его сторону. на данный момент, в то время, когда он уже знает, чем это угрожает для него, он успевает отвернуться. Затерявшись в толпе и прислушиваясь к тому, о чем они говорят, он определит, что даму кличут Анна, что она любовница офицера, что отправляется на следующий день на север, через всю Тоскану, а сейчас совершит ночь вместе с ней тут, на вилле.

Он мучительно ищет ответ. Смерть дамы либо ее неожиданное исчезновение приведёт к подозрению. на данный момент все, что выходит за рамки простого, подлежит расследованию.

Через четыре часа он бежит в носках по траве, подминая под себя собственную тень, отбрасываемую лунным светом. Добежав до дорожки, усыпанной гравием, он останавливается, позже медлительно крадется на протяжении нее. Он наблюдает вверх, на освещенные прямоугольники окон виллы Козимо, временно ставшей дворцом армейских жен.

Луч света от фар, как будто бы неожиданная струя воды, вырвавшаяся из брандспойта, окатывает помещение, по которой он крадется, и Караваджо опять застывает на полушаге. Он видит огромную кровать, на которой лежат женщина и мужчина, та самая, что фотографировала на вечеринке. Мужчина, очевидно планируя заняться с ней любовью, что?то ласково шепчет ей на ухо, выбирая пальцами ее белокурые волосы.

Она также видит Караваджо, и он уверен, что она также определила его, не смотря на то, что он стоит тут на данный момент в чем мать родила.

Конечно же, она определила того мужчину на вечеринке, которого сфотографировала, по причине того, что по чистой случайности он стоит на данный момент совершенно верно в такой же позе, как и в том месте, наполовину повернувшись в удивлении на свет фар, что раскрывает его наготу в темноте. Пятна света скользят в дальний угол чёрной помещения и исчезают.

Iii. а может, стану я огнем 2 страница

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: