Iii. а может, стану я огнем 3 страница

Все опять погружается в темноту. Какое?то время он не знает, что ему делать. Продолжать ли дальше поиски? А что если она шепнет собственному любовнику, что в помещении еще кто?другими словами? Обнажённый преступник.

Обнажённый наемный убийца.

Быть может, подкрасться к данной парочке и свернуть похотливому германскому офицеру шею?

До него доносится тяжелое прерывистое дыхание мужчины. Дама молчит, но он слышит, как она думает, и чувствует, что ее глаза наблюдают в темноту, в том направлении, где стоит он. Правильнее будет сообщить, не думает, а раздумывает . Вот так как какая мудреная вещь – слова: добавь приставку, и слово уже будет иметь второе значение.

Раздумывать – значит «думать», другими словами разбрасывать мысли мелкоячеистой сетью, наподобие липкой паутины либо бессердечных капканов… Его приятель как?то сказал, что слова намного мудренее скрипки. Он вспоминает тёмную ленту в волосах блондинки.

Он слышит звук второй автомобили, которая на данный момент развернёт, и ожидает нового луча света. Лицо, выплывшее из темноты, все еще выглядит как нож гильотины над ним. Луч света скользит по ее лицу, по телу офицера, по ковру и опять доходит до Караваджо. Это легко невыносимо. Он трясет головой, после этого рукой проводит по горлу.

В руках у него фотоаппарат, она обязана осознать.

Темнота снова скрывает его. Он слышит стон удовольствия, вырвавшийся из ее груди, и осознаёт, что дама не выдаст его. Это ее ответ на его просьбу, без слов, без намека на иронию, легко временный договор, сигнал, что она все осознала, и сейчас возможно нормально пробраться на веранду, спрыгнуть вниз и раствориться в темноте.

* * *

Отыскать ее помещение было значительно тяжелее. Он пробрался в строение и без звучно прошел по долгим коридорам под полуосвещенными фресками семнадцатого века. Где?то в глубине дома, как будто бы чёрные карманы в золотом камзоле, пребывали спальни.

Но в том месте дежурила охрана, и единственным шансом добраться в том направлении было прикинуться простачком. Он всецело разделся и запрятал одежду на клумбе под окнами.

И вот, совсем обнажённый, он семенит по лестнице на второй этаж, где стоит охрана. Перегнувшись через перила, они смеются, а он, согнувшись, что?то бормочет, пробуя растолковать, что ему было назначено тут свидание, под фресками либо в капелле . Это так как тут?

Они пропускают его. Еще один долгий коридор на третьем этаже. Один охранник – у лестницы.

Второй – в дальнем финише коридора, через чур дальнем для Караваджо. Для него это воистину театральный проход, и роль собственную предстоит сыграть под пристальными взорами, странными и насмешливыми в один момент, поставленных тут охранников.

Он идет, останавливаясь, дабы посмотреть на фрагмент фрески на стене, где изображен осел в роще. Прислонившись к стенке, он закрывает глаза, как будто бы набираясь сил, и опять пускается в путь, сперва спотыкаясь, но тут же берет себя в руки и вот уже шагает бодрым армейским шагом. Свободной левой рукой он приветствует херувимов на потолке, с этими же обнажёнными задами, как и он, в стремительном вальсе проносящихся мимо него, святых, каковые летят над ним, покрывая его обман и защищая его жизнь, вора, пробравшегося на эту виллу, чтобы во что бы то ни начало выкрасть пленку.

Он рукоплещет себя по обнажённой груди, как бы ища пропуск, сгребает в ладони собственный пенис совершает вид, что желает открыть им помещение, защищаемую часовым. Смеясь, он, пошатываясь, идет назад, словно бы бы огорченный собственной неудачей, и проскальзывает в помещение рядом.

Открыв окно, он выбирается на веранду. Стоит чёрная, прекрасная ночь. Он перелезает на другую веранду, этажом ниже.

Вот на данный момент он может войти в помещение, где находится Анна со своим любовником. Он слышит легкий запах духов. Он крадется очень тихо, не оставляя следов, не оставляя тени.

В то время, когда?то он говорил ребенку побасенку о человеке, что утратил собственную тень и занимался ее поисками, – так же, как он сам занимается на данный момент поисками данной чертовой пленки.

В комнате он срочно осознаёт, что сексуальная игра уже началась. Он натыкается руками на одежду, кинутую на спинку стула, опрокинутого на пол. Лежа на ковре, он перекатывается, ощупывая все около, пробуя отыскать что?нибудь жёсткое, похожее на фотоаппарат.

Он без звучно катается по полу.

Ничего. Темнота, хоть глаз выколи.

Он медлительно поднимается и, взмахнув руками, нащупывает что?то жёсткое – грудь мраморной статуи. Его рука двигается по ее мраморной холодной руке – он воображает себе, что обязана ощущать в таких случаях дама, – и нащупывает ремешок от камеры фотоаппарата. После этого он слышит визг тормозов автомобили за окном и, в то время, когда поворачивается на данный звук, видит глаза дамы в прорвавшемся в помещение луче света от фар.

* * *

Караваджо следит за Ханой, которая сидит наоборот и наблюдает ему в глаза, пробуя прочесть их, осознать, о чем он думает, вычислить движение его мыслей, практически так же, как в то время, когда?то это делала его супруга. Он замечает, как она пробует вдохнуть его запах и определить, где он бродил. Он прячет все это глубоко и отвечает на ее взор, зная, что она ничего не заметит в его ясных, чистых, как будто бы река, безукоризненных, как будто бы прекрасный пейзаж, глазах.

Он знает, что прекрасно может скрывать собственные эмоции, и люди довольно часто покупаются на это. Но женщина следит за ним с лукавой ухмылкой, наклонив голову набок, как собака, к которой обращаются громким голосом. Она сидит наоборот, на фоне красных, кроваво?красных стен, цвет которых ему не нравится, и собственными чёрными волосами, этим взором, загаром и стройностью, что легко прикоснулся ее кожу, она так напоминает ему жену.

на данный момент он не думает о жене, не смотря на то, что знает: стоит ему отвернуться, он сможет воспроизвести каждое ее перемещение, обрисовать каждую ее черточку, ощутить тяжесть ее руки, которая покоится на его груди ночью.

Собственные руки он прячет под столом, замечая, как женщина ест. Он все еще предпочитает принимать пищу в одиночестве, не смотря на то, что постоянно сидит за столом, в то время, когда приходит время обеда. Тщеславие, думает он.

Человеческое тщеславие.

Она видела из окна, как он ест руками, сидя на одной из тридцати шести ступеней у часовни, без ножа и вилки, как будто бы обучается имеется на манер обитателей Востока. Седеющая щетина на лице и тёмный пиджак делают его все больше похожим на итальянца с каждым днем.

Он видит ее тень на коричнево?красных стенках, ее кожу, ее кратко подстриженные волосы. Он знал ее и ее отца в Торонто[14]еще до войны. Тогда он был вором, женатым человеком, с ленивой самоуверенностью плыл но течению в выбранном им самим мире, с прекрасной хитростью обманывая богатых и очаровывая собственную жену Жанетту и эту мелкую девочку, дочь приятеля.

Но на данный момент мир около них уничтожен, и они предоставлены сами себе. Пребывав тут, на вилле над городом неподалеку от Флоренции, в дождливые дни сидя дома, предаваясь дремоте и грёзам на мягком стуле в кухне, либо в постели, либо на крыше, он не строил никаких замыслов, он думал лишь о Хане. А она, казалось, приковала себя цепями к этому умирающему больному в помещении наверху.

На протяжении еды он сидит наоборот девушки и замечает, как она ест.

Полгода назад, в то время, когда Хана трудилась в военного госпиталь Санта?Чиара в Пизе, она как?то заметила из окна в конце долгого коридора статую белого льва. Он стоял один на вершине зубчатых стен, вписываясь по цвету в беломраморный комплекс Дуомо и Кампосанго, не смотря на то, что его наивность и неотделанность формы казались частью второй эры. Как дар из прошлого, что направляться принять.

Из всего архитектурного великолепия, окружавшего тот госпиталь, она приняла этого льва.

В полночь она наблюдала в окно и знала, что, не обращая внимания на комендантский час, он в том месте и что он покажется с первым проблеском зари. Она взглянуть в окно в пять утра, позже в пять тридцать, а позже в шесть, дабы заметить, как неспешно проявляется его силуэт. Каждую ночь, в то время, когда она дежурила, это был ее страж.

Их госпиталь был расположен на территории ветхого монастыря. Тысячелетиями монахи заботливо заботились за кустами и деревьями, подстригая их в форме различных зверюшек, о которых на данный момент возможно было лишь догадываться, и ежедневно сестры возили больных в инвалидных колясках на прогулку по аллеям среди этих кустов и неухоженных деревьев, в далеком прошлом утративших собственную форму. И казалось, что лишь белый мрамор остался неизменным.

Сестры также были мало контужены из?за смерти, которая окружала их. Либо из?за мелкого конвертика с письмом. Они носили по коридору ампутированные конечности, промокали тампонами кровь, которая не останавливалась, как словно бы рана была колодцем, и они уже ни во что не верили, ничему не доверяли.

Что?то в них разрушалось, как будто бы в мине под руками умелого сапера за секунду до вероятного взрыва. То же было и с Ханой в военного госпиталь Санта?Чиара, в то время, когда посыльный, пройдя мимо много кроватей, отыскал ее и дал ей письмо с похоронкой на отца.

Белый лев.

Практически сразу после того в больницу привезли британского больного, что для нее был похож на обгоревшего зверя. И по сей день, спустя месяцы, тут, на вилле Сан?Джироламо, это ее последний больной. Для них обоих война закончилась, и они отказались уехать с другими в более надёжное место, в Пизу.

Война закончилась не только для них, она по большому счету закончилась, и во всех прибрежных городах, таких, как Сорренто и Марина?ди?Пиза, скопились много американских и английских солдат, ожидающих отправки к себе. Но она выстирала собственную военную форму, сложила ее и дала сестрам, каковые уезжали в Пизу. Ей заявили, что война еще не везде закончилась.

Но для нее она закончилась.

Ей заявили, что это похоже на дезертирство. Но она так не считала и решила остаться. Ее давали предупреждение, что тут полно мин, что нет воды и еды, но она была непреклонна.

Она поднялась в помещение к британскому больному и сообщила ему, что также остается.

Он ничего не ответил, по причине того, что кроме того не имел возможности развернуть голову в ее сторону, но его пальцы скользнули по ее белой руке, а в то время, когда она согнулась к нему, он совершил пальцами по ее волосам, почувствовав их прохладу.

– какое количество вам лет?

– Двадцать.

– В то время, когда?то жил герцог, – сообщил он, – что, умирая, захотел, дабы его подняли на Пизанскую башню, так, дабы перед смертью он имел возможность видеть широкое пространство.

– Приятель моего отца желал погибнуть под «Шанхайский танец». Я не знаю, что это такое. Он сам об этом где?то услышал.

– Чем занимается ваш папа?

– Он… он на войне.

– Вы также на войне.

Она ничего не знает о нем, не обращая внимания на то что прошел уже весь месяц, как она заботится за ним совершает ему уколы морфия. Сперва, оставшись вдвоем на вилле, они ощущали некую неловкость. Позже это прошло как?то само собой.

Больные, доктора, медсестры, оборудование, простыни, полотенца – все скрылось за бугром на пути во Флоренцию и дальше в Пизу. Она заблаговременно сделала запас морфия и таблеток кодеина. Она следила за их отъездом, за вереницей уходящих грузовиков.

До свидания.

Она помахала им вслед из окна, после этого хорошо закрыла ставни.

Сзади виллы поднимается высокая скалистая стенки, к западу – долгая полоса огороженного сада, а в тридцати километрах внизу, в равнине, ковром расстилается Флоренция, которая по утрам довольно часто тает в дымке.

Вилла Сан?Джироламо, выстроенная большое количество столетий назад для защиты ее обитателей от происков сатаны, была похожа на осажденную крепость; сады одолевала мерзость запустения, а статуи с оторванными на протяжении обстрелов конечностями безмолвно взирали на окружающий пейзаж, что раскрывался через уничтоженные стенки, на выжженную, в воронках от снарядов почву. Хане казалось, что эти запущенные, дикие сады были продолжением дома, его дальними помещениями.

И она с усердием трудилась в них, не забывая, что в том месте смогут быть мины. За домом на маленьком клочке почвы она начала возделывать огород с неистовой страстью, которая характерна для тех, кто вырос в городе. В то время, когда?нибудь тут будут комнаты и липовая беседка, залитые зеленым светом настоящей, живой листвы.

Караваджо зашел в кухню и понял, что Хана, сгорбившись, сидит за столом. Он не видел ее рук и лица, подобранных под грудную клетку, а лишь ее пояснице и обнажённые плечи, содрогавшиеся от рыданий. Голова тряслась и каталась по столешнице.

Караваджо остановился. Уж он?то знал, что слезы изматывают посильнее, чем каждая вторая работа. Еще не рассвело.

Ее лицо забелело ярким пятном на чёрном дереве стола.

– Хана, – позвал он, и она затихла, как словно бы возможно было одурачить его в темноте. – Хана.

Она начала стонать, и данный стон разделял их, как будто бы река, которую не было возможности переплыть.

Сперва он не знал, возможно ли дотронуться до ее обнаженной поясницы, но позже опять сообщил «Хана» и положил собственную забинтованную руку ей на плечо. Она все еще дрожала. В то время, когда у тебя глубокое горе, единственное средство, дабы выжить, – с корнем оторвать все воспоминания.

Она выпрямилась, но голова была еще опущена, после этого, с упрочнением оторвав себя от магнита стола, поднялась наоборот мужчины.

– Если ты желаешь меня трахнуть, не дотрагивайся до меня.

На ней была надета только юбка, как словно бы она только что поднялась с постели и прибежала ко мне, на кухню, продуваемую прохладным ветром с гор.

Ее лицо покраснело от слез.

– Хана.

– Ты слышал, что я сообщила?

– Из-за чего ты так поклоняешься ему?

– Я обожаю его.

– Ты не обожаешь его, ты его обожествляешь.

– Уходи, Караваджо. Пожалуйста.

– Я не могу осознать, что связывает тебя с этим живым трупом?

– Он святой. Я знаю это. Святой, что в отчаянии. Такое не редкость? И мы должны обезопасисть его.

– Неужто ты не видишь, что ему наплевать на это!

– Моя любовь может спасти его.

– Двадцатилетняя женщина, которая добровольно отказывается от всех эйфорий судьбы, дабы обожать призрака! – Караваджо помолчал. – Тебе необходимо обезопасисть себя от уныния. Из уныния весьма легко впасть в неприязнь. Послушай меня. Я?то знаю.

Если ты выпьешь яд, предназначенный второму человеку, думая, что этим облегчишь его участь, то ошибаешься, по причине того, что отравляешь не плоть, а душу, яд оседает в тебе. Бедуины в пустыне были умнее.

Они знали, что он бывает им нужен, спасли его и применяли, а позже.

– Уходи. Покинь меня в покое.

Она обожает посидеть одна в высокой мокрой траве в саду. В такие 60 секунд она наблюдает вдаль и пробует представить, кто шел по данной ветхой дороге под сенью восемнадцати кипарисов в далекие времена.

в один раз она находит в саду сливу, очищает ее и кладет в карман платья, дабы отнести британскому больному. В то время, когда он просыпается, она наклоняется над ним и кладет мякоть сливы ему в рот. Он всасывает ее, как будто бы воду, наряду с этим челюсть остается неподвижной.

Она видит, как он проглатывает ее. Думается, он готов кричать от наслаждения.

Он поднимает руку и пальцем стирает с губы каплю сливовой мякоти, которую неимеетвозможности слизать языком, позже кладет палец в рот и сосет его.

– Давайте я поведаю вам о сливах, – говорит он. – В юные годы я…

В то время, когда они остались на вилле вдвоем с британским больным, было еще холодно, и им было нужно сжечь практически все кровати. Как?то в одной из помещений она отыскала ветхий солдатский гамак и стала им пользоваться. Любой вечер она выбирала помещение, которая ей приглянулась, вбивала в стенке гвозди, вешала гамак и засыпала, покачиваясь над отбросами, грязью и водой на полу, не опасаясь крыс, каковые сейчас стали появляться здесь.

Каждую ночь она забиралась в данный гамак, что, возможно, еще не забывал собственного хозяина, одного из ее бывших больных, умершего от ран.

Пара теннисных туфель и гамак – вот все, что она забрала у других в данной войне. Сняв платье и повесив его на гвоздь, забравшись в гамак и накрывшись ветхой кофтой, она спит, иногда просыпаясь по ночам от полосы лунного света, которая скользит по потолку. на данный момент стало теплее, и она спит в этом гамаке.

Уже нет потребности сжигать кровати и стулья.

Ее гамак, ботинки и платье. Она ощущала себя в безопасности в этом мелком мире, что сама создала; двое мужчин казались далекими планетами, любой на собственной орбите уединения и памяти.

Караваджо, приятель ее отца в Канаде, любимец дам. Он с легкостью разбивал их сердца, не прилагая особенных упрочнений, приводя к настоящему переполоху среди них и добровольно отдавая себя. на данный момент он уже не тот.

В той, довоенной жизни он был вором?одиночкой, по причине того, что не доверял мужчинам. Он был общительным, обожал поболтать с мужчинами, но предпочитал женское общество и скоро попадал в умело расставленные женские сети. В то время, когда она, бывало, рано утром, крадучись, возвращалась к себе, она видела, как он спит прямо в кресле ее отца, измученный и усталый от ночной работы либо очередных амурных похождений.

Караваджо принадлежал к людям, которых необходимо было прочно обнять и не отпускать, дабы они не убежали, а самой ущипнуть себя, дабы не утратить рассудок в его обществе. Необходимо было держать его за волосы, как утопающего, в противном случае он потянет вас за собой. Либо вы встретитесь с ним, идущего вам навстречу по улице и уже готового помахать вам рукой, но внезапно он перепрыгнет через стенке – и был таков, провалился сквозь землю на месяцы.

Он был не весьма хорошим дядюшкой.

Караваджо нарушал ее покой, обнимая, как будто бы крыльями, закрывая от опасностей и невзгод. С ним она ощущала себя в безопасности.

Вот таким был Караваджо. А на данный момент он тут, также, возможно, спит где?то рядом.

И вдобавок тут имеется британец из пустыни.

На протяжении войны, заботясь за самыми неисправимыми больными, она выдержала это и справилась с ролью медсестры, стараясь не пропускать через сердце их страдания. «Я выдержу. Я не сломаюсь.» Она повторяла это, как заклинание, все эти месяцы, в то время, когда они проходили через города Урбино, Анжиари, Монтерчи, в то время, когда они вошли во Флоренцию и, наконец, дошли до моря в Пизе.

Именно там, в военного госпиталь в Пизе, она в первый раз заметила британского больного. Человек без лица. Тело, как будто бы головешка из громадного костра.

Все документы пропали в огне.

Все тело обработано дубильной кислотой, которая покрыла коркой его обгоревшую до мяса кожу. На глаза наложен густой слой мази из трав. Опознать его было фактически нереально.

* * *

Время от времени она собирает пара одеял и лежит, накрывшись ими, наслаждаясь не столько теплом, которое они дают, сколько их тяжестью. А в то время, когда лунный свет скользит по потолку, она просыпается, и ее мысли путешествуют вместе с ним. Ей нравится это состояние, в то время, когда возможно нормально поразмышлять, что?то отыскать в памяти.

Это вправду намного приятнее, чем.

Если бы она была писательницей, она бы писала, лишь лежа в кровати, забрав с собой блокнот и карандаши и любимого кота в придачу. И она, конечно же, ни при каких обстоятельствах не обошла бы вниманием незнакомцев и влюбленных.

Так приятно было лежать и вспоминать, принимая все стороны судьбы, все, что случилось с ней, таким, как оно имеется. Купание в море, ночь с воином, что не знает, как тебя кличут. Нежность к неизведанному и безымянному, которая была нежностью к самой себе.

Она пошевелила ногами под солдатскими одеялами, потянулась, как будто бы плавая, как британский больной в плаценте из ткани.

Чего ей вправду не достаточно, так это знакомого шороха и медленных сумерек деревьев. В Торонто она обучилась просматривать звуки летней ночи. Как раз в ней она была сама собой, лежа в кровати, либо в то время, когда полусонная, с котом в руках, ступала на пожарную лестницу.

Ее преподавателем был Караваджо. Он научил ее кувыркаться через голову. А на данный момент он всегда держит руки в карманах и лишь пожимает плечами.

Кто знал, в какую страну война закинет его?

Например, ее: по окончании того как она прошла курс медсестер в поликлинике при Женском Колледже, ее послали за океан, на Сицилию. Это было в первой половине 40-ых годов двадцатого века. Первая Канадская Пехотная дивизия с боями пробивала себе путь через Италию, и в полевые больницы шел нескончаемый поток раненых, как будто бы шлам, передаваемый горняками при проходке туннеля в темноте.

По окончании сражения у Ареццо,[15]когда первый огневой вал армий отошёл, она не знала сна, заботясь за ранеными днем и ночью.

По окончании трех дней без отдыха и сна она, наконец, на пол, рядом с погибшим воином, и проспала двенадцать часов, забыв на это время о кошмаре, окружавшем ее.

Проснувшись, она дотянулась из фарфоровой вазочки ножницы, согнулась и начала обстригать волосы, не вспоминая о том, что сама сделает это неровно,, и все, с раздражением вспоминая, как они мешали ей в эти дни, в то время, когда она наклонялась над ранеными, а волосы попадали в их раны. Сейчас нет ничего, что будет связывать ее со смертью. Она совершила рукой по тому, что осталось от ее прядей, и посмотрела назад на помещения, забитые ранеными.

С этого момента она прекратила смотреться в зеркало. В то время, когда положение на фронте стало важнее, она приобретала сообщения о смерти тех людей, которых знала. Она с кошмаром думала о том, что может наступить таковой момент, в то время, когда ей нужно будет вытирать кровь с лица отцалибо хозяина магазинчика на Дэнфорс?авеню, у которого брала продукты.

Она как будто бы окаменела.

Всех имело возможность спасти лишь благоразумие, но о нем, казалось, забыли. Кровь захлестывала страну, как будто бы поднимающийся в термометре ртутный столбик. Где остался Торонто и вспоминает ли она о нем на данный момент?

Это была вероломная опера. Люди ожесточались против всего света – воинов, докторов, медсестер, гражданских. Хана, все ниже склоняясь над больными, что?то шептала им.

Она всех именовала «дружище» и смеялась над строками из песни:

В случае если встречу я Фрэнка по кличке «Буфет»,

Он постоянно говорит мне: «Дружище, привет…»

Она тампонировала кровоточащие раны. Она вытащила из тел раненых уже столько кусков шрапнели, что ей казалось, словно бы она дотянулась целую тонну рваного металла из огромного огромного тела. в один раз ночью, в то время, когда погиб один из ее больных, она в нарушение всех инструкций и правил забрала из его походного мешка несколько теннисных туфель.

Они были мало великоваты, но эргономичны.

Ее лицо стало твёрдым и узким, таким, каким встретился с ним Караваджо. Она похудела, по большей части, от усталости. Ее, но, не покидало постоянное чувство голода, и она раздражалась и бесилась, в то время, когда приходилось кормить какого именно?нибудь раненого, что не имел возможности либо не желал имеется, хлеб крошился и рассыпался, а суп, что она проглотила бы за один раз, остывал.

Ей не хотелось ничего экзотического, лишь мяса и хлеба.

В одном городе, где временно разместился их госпиталь, была маленькая пекарня, пристроенная к занятому ими строению, и, в то время, когда у нее выдавалась свободная минутка, она забегала в том направлении, вдыхая запах муки как обещание съестного. Позднее, в то время, когда они передислоцировались к востоку от Рима, кто?то подарил ей земляную грушу.

Продвигаясь на север, они ночевали в базиликах, монастырях либо еще где?нибудь, в том месте же, где размещали раненых. Это было необычно и необычно, но она уже ничему не удивлялась. В то время, когда кто?то из раненых умирал, она отрывала картонный флажок у изножия его кровати, дабы санитары сходу имели возможность заметить данный сигнал.

Время от времени она вырывалась из этих толстостенных строений наружу, на воздушное пространство и обнаруживала, что на улице весна.

Либо зима. Либо лето. Казалось, лишь природа не поменяла своим привычкам.

Хана постоянно старалась хоть на минутку выскочить под небо, даже в том случае, если бушевала гроза либо шел ливень. Ей было легко нужно вдохнуть глоток свежего воздуха, не пропитанного запахами смерти и страдания.

«Здравствуй, дружище; до свидания, дружище.» Все происходило весьма скоро. Она ни при каких обстоятельствах не считала, что станет медсестрой. Но в то время, когда подстригла волосы, почувствовала себя словно бы бы подписавшей договор на эту работу, и он действовал и выполнялся , пока они не расположились на вилле Сан?Джироламо, к северу от Флоренции.

В том месте были еще четыре медсестры, два доктора и сто больных.

Территория боевых действий продвинулась дальше на север, и лишь они до тех пор пока оставались тут.

И вот, в то время, когда обитатели этого мелкого города в предгорьях Тоскано?Эмилианских Апеннин отмечали какой?то собственный местный праздник, она объявила, что никуда не отправится, ни назад во Флоренцию, ни в Рим, ни в каждый госпиталь. Для нее война закончилась. Она останется тут с обгоревшим раненым, которого все именуют «британским больным», по причине того, что, это было для нее очевидным, он весьма не сильный, его конечности хрупкие, и он не выдержит переезда.

Она будет накладыватьбелладонну на его глаза, класть солевые примочки на его кожу в келоидных обширных ожогах и рубцах. Ее пробовали отговорить – так как тут шли бои не на жизнь а насмерть, и монастырь был практически уничтожен, да и преступников в округе хватало. Никто не имел возможности обеспечивать ей безопасность. И все равно она стояла на своем, никакие контрдоводы не помогали.

Она сняла форму, дотянулась из собственного мешка коричневое в цветочек платье и теннисные ботинки и переоделась. Она вышла из войны.

Достаточно продолжительно она подчинялась распоряжениям. на данный момент она останется тут, на вилле, с британским больным , пока в монастырь не возвратятся его законные обитатели. Было в этом обожженном летчике такое, что ей хотелось определить, осознать – и спрятаться, опять почувствовав себя девочкой, возвратиться в детство и забыть, что она уже давно стала взрослой.

То, как он сказал и как скользили его мысли, завораживало ее, как будто бы она плыла в вальсе. Ей хотелось спасти его, этого человека без лица и без имени, одного из 200 (быть может, и более) больных, за которыми она заботилась на протяжении продвижения армий на север.

Так она и удалилась с праздника, в собственном платье, пришла в помещение, где жила вместе с другими медсестрами, и села в постель. Что?то блеснуло, и она заметила мелкое круглое зеркальце. Она медлительно поднялась и подошла поближе. Оно было небольшим, но тут кроме того такое казалось роскошью.

Уже более года она не смотрелась в зеркало, иногда подмечая лишь собственную тень на стене.

на данный момент она смогла разглядеть лишь собственную щеку, и было нужно отодвинуть зеркальце на расстояние вытянутой руки. Она наблюдала на собственный лицо, как бы заново выясняя его, как будто бы на портрет в овале броши. А в окно были слышны весёлые голоса больных, которых вывезли в инвалидных колясках погреться на солнышке.

Лишь тяжелораненые оставались в этих стенках. Она улыбнулась, всматриваясь в собственный изображение. «Здравствуй, дружище.»

* * *

Хана и Караваджо идут по ночному саду. Он начинает сказать медлительно, как в большинстве случаев, легко растягивая слова.

– А ты не забываешь вечеринку в ночном ресторане Кроулера на Дэнфорс?авеню? Был чей?то сутки рождения, и мы все собрались в том месте: и твой папа, и Жанетта, и ты, и еще наши друзья. Каждому необходимо было подняться и спеть песню.

И ты также заявила, что желаешь принимать участие. Для тебя это первенствовалавечеринка.

Ты тогда еще ходила в школу и выучила песню на французском языке.

Ты сделала это весьма празднично. Взобравшись сперва на скамейку, а позже на древесный стол и стоя среди тарелок и зажженных свечей, ты пела «Марсельезу» на французском языке:

какое количество, анфан де ля патри!..

Ты пела, прижав левую руку к груди.

Вперед, отечества сыны!

Добрая половина присутствующих не знали, о чем ты поешь, быть может, ты и сама не знала конкретный перевод слов, но ощущала сердцем, о чем эта песня.

Легкий ветерок из окна раздувал твою юбку, так что края ее практически касались горящей свечи, а твои лодыжки