Iii. а может, стану я огнем 6 страница

Книги, каковые Хана просматривала британскому больному, отправляясь в путешествие совместно со ветхим странником в «Киме» либо с Фабрицио в «Пармской обители», опьяняли их и бросали в водоворот событий, где армии, лошади, повозки уходили от войны либо, напротив, шли ей навстречу. В одном углу помещения стопкой лежали книги, каковые они уже прочли, путешествия, каковые уже совершили.

Многие книги начинались со вступительного слова автора. Негромко окунувшись в его воды, вы медлено скользили по волнам.

«Я начинаю собственную работу в тот период, в то время, когда консулом был Сервий Гальба. …Истории Тиберия, Калигулы, Клавдия и Нерона, в то время, когда они были у власти, фальсифицированы кошмаром, а по окончании их смерти написаны, в то время, когда еще не остыла неприязнь к ним.»

Так начинает Тацит[37]свои «Анналы».

Но романы начинались медлительно либо хаотично. Читателей всегда бросало из одной крайности в другую. Раскрывалась дверь, либо поворачивался ключ в замке, либо взрывалась плотина, и вы кидались следом, одной рукой хватаясь за планшир, а второй придерживая шляпу.

Начиная просматривать книгу, она как будто бы входит через парадные ворота в огромные дворы. Парма, Париж, Индия расстилают перед ней собственные ковры.

«Вопреки запрещению муниципальных правительства, он сидел верхом на пушке Зам?Заме, находившейся на кирпичной платформе против ветхого Аджаиб?Гхара, Дома Чудес, как туземцы именуют Лахорский музей. Кто обладает Зам?Замой, этим „огнедышащим драконом“, – обладает Пенджабом,[38]ибо огромное орудие из позеленевшей латуни всегда является первой добычей завоевателя.[39]»

– Просматривайте медлительно, дорогая женщина. Киплинга[40]надо просматривать медлительно. Следите пристально за запятыми, и вы станете делать естественные паузы. Он так как писал ручкой и чернилами. Думаю, он довольно часто отрывался от страницы, уставившись в окно и слушая пение птиц, как делают все писатели, оставшись в одиночестве.

Не все могут похвалиться знанием названий птиц, а вот он имел возможность.

Ваш глаз через чур стремителен, как у всех североамериканцев. Поразмыслите, с какой скоростью писал он. В другом случае первый же абзац покажется вам страшным и неинтересным.

Это первенствовалурок чтения, что ей преподал британский больной. Больше он не прерывал ее. В случае если бывали случаи, когда он засыпал, она читала , не отрываясь, пока сама не утомлялась.

Если он и пропускал последние полчаса сюжета (это имело возможность сравниться с тем, что в обследуемом доме остается лишь одна чёрная помещение), то не нервничал, по причине того, что, наверное, прекрасно знал данный роман.

Так же прекрасно был он знаком и с географией тех мест, где проходили события, обрисовываемые в книге. К востоку от Пенджаба был Бенарес, а на севере – Чилианваллах. (Все это произошло перед тем, как в их жизнь вошел сапер, как будто бы из одной из этих книг. Как словно бы страницы книг Киплинга потерли ночью, как будто бы чудесную лампу, они ожили, и случилось прекрасное превращение.)

Она оторвалась от последней страницы «Кима», с его красивыми и возвышенными предложениями, каковые сейчас обучилась верно просматривать, и забрала книгу больного, пронесенную через пламя. Книга разбухла и не закрывалась, став практически в два раза толще, чем раньше.

В нее был вклеен узкий листок, оторванный из Библии.

«В то время, когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не имел возможности он согреться.

И сообщили ему слуги его: пускай поищут для господина отечественного царя молодую женщину, чтобы она предстояла царю и ходила за ним и лежала с ним, – и будет тепло господину отечественному, царю.

И искали прекрасной женщины во всех пределах Израильских, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю.

Женщина была весьма прекрасна, и ходила она за царем и прислуживала ему; но царь не познал ее.»[41]

Люди из племени, каковые спасли обожженного летчика, принесли его на английскую базу в Сиве в первой половине 40-ых годов XX века. Ночным санитарным караваном его доставили из Западной пустыни[42]в Тунис, а оттуда послали на корабле в Италию. В то время в больницах было большое количество безымянных воинов, причем больше таких, кто вправду не помнил, кто он, чем таких, каковые делали это с определенным умыслом.

Тех, кто заявлял, что не помнит собственной национальности, разместили на отгороженной территории морского военного госпиталя на Тирренском побережье. Обгоревший больной был еще одной тайной, его личность не установлена, а наружность неузнаваема. В лагере для преступников, что размешался рядом, держали американского поэта Эзру Паунда[43]в клетке.

Он прятал то на теле, то в карманах, каждый день перекладывая, листочек эвкалипта, как талисман, якобы снабжающий ему личную безопасность.

В то время, когда его арестовали и вели через сад, находящийся в собствености тому, кто его предал, он дотянулся и отщипнул данный листик, «дабы не забывать».

– Вы имели возможность бы обманом вынудить меня сказать по?германски, – сообщил обгоревший больной тем, кто его допрашивал, – и данный язык я знаю. Задали вопрос меня, как бы кстати, о Доне Брэдмене? Спросите меня о Мармите, о великой Гертруде Джекилл.

Он знал, где пребывала любая картина Джотто[44]в Европе, и практически все места, где человеку имели возможность всучить подделку вместо оригинала.

Морской госпиталь размешался на протяжении побережья в кабинках для купающихся, которыми пользовались в начале века. В то время, когда было жарко, ветхие зонты Кампари опять, как и раньше, водружались в собственные гнезда на столиках, и раненые в повязках и бинтах сидели под ними, вдыхая морской ветер . Кто медлительно разговаривал, кто легко без звучно наблюдал на море, а кто болтал без умолку.

Обгоревший больной увидел молодую медсестру, которая отличалась от вторых.

Ему была знакома эта мертвенность во взоре живых глаз, и он сходу осознал, что женщина сама нуждалась в лечении. В то время, когда ему было что?то необходимо, он обращался лишь к ней.

Его опять допрашивали. Все показывало и подтверждало, словно бы он британец, за исключением того факта, что он обгорел до черноты, и это не устраивало офицеров?контрразведчиков.

Они задали вопрос его, где пребывали войска союзников в Италии, и он заявил, что, как предполагает, они забрали Флоренцию, но были остановлены среди городков и холмов севернее. «Готическая линия».

– Ваши дивизии застряли у Флоренции и не смогут пройти опорные пункты, например, в Прато и Фьезоле, по причине того, что немцы засели на виллах и в монастырях и замечательно защищены. Это ветхий прием – крестоносцы совершали такие же неточности в походах против сарацинов. И без того же, как им, вам необходимо забрать эти города?крепости.

Но они ни при каких обстоятельствах не сдавались, лишь во времена эпидемий чумы либо холеры.

Он сказал, перескакивая с одной мысли на другую, чем доводил их до неистовства, по причине того, что они так и не смогли осознать до конца, кто он: приятель либо неприятель.

И вот на данный момент, пара месяцев спустя, недалеко от села в буграх к северу от Флоренции, на вилле Сан?Джироламо, в помещении, похожей на зеленую беседку, которая стала его спальней, он лежит на постели, как будто бы статуя мертвого рыцаря в Равенне.[45]Он говорит отрывками про города?оазисы, про последних Медичи, о стиле прозы Киплинга, о даме, которая его кусала… А в его книге «Истории» Геродота издания 1890 года имеется вставные фрагменты – карты, дневниковые записи, пометки на различных языках, абзацы текста, вырезанные из вторых книг. Единственное, чего не достаточно, – его имени.

До сих пор нет никакого ключа к разгадке того, кто он в действительности, – ни имени, ни звания, ни принадлежности к дивизии либо эскадрилье. Все записи в данной книге сделаны до войны, в Ливии и пустынях Египта в 1930?е годы, пересыпаны сведениями об мастерстве наскальной живописи и отсылками то к галереям, то к заметкам из изданий – и все это одним и тем же, должно быть, его собственным небольшим почерком.

– А вы понимаете, что среди флорентийских мадонн нет брюнеток? – говорит он Хане, в то время, когда она склоняется над ним.

Он уснул со своей книгой в руках. Хана берет ее и кладет на мелкий столик рядом с кроватью. Не закрывая книгу, она приостанавливается и просматривает, давая себе обещание не переворачивать страницу.

* * *

Май 1936.

«Я прочту вам стих», – заявила супруга Клифтона своим, официальным голосом, таким же бесстрастным, какой и она сама казалась, если вы не были близки с ней. Мы были в южном лагере и сидели у костра.

Я шел по пустыне.

И я закричал:

«О, Господи, забери меня из этого!»

И голос ответил мне: «Это не пустыня».

Я закричал: «Но так как тут песок,

И жара, и бескрайний горизонт».

А голос мне ответил: «Это не пустыня».

Все сидели без звучно.

Она сообщила: «Это написал Стивен Крейн, [46]он ни при каких обстоятельствах не был в пустыне».

«Он был в пустыне», – сообщил Мэдокс.

* * *

Июль 1936.

Армейские измены – детские шалости если сравнивать с предательствами в мирное время. Новый любовник занимает место ветхого. Все рушится, поданное в новом свете.

И все это делается с раздражением либо нежностью, не смотря на то, что сердце соткано из пламени.

История любви не о тех, кто теряет сердце, а о тех, кто находит в себе то, что запрятано глубоко, глубоко. Оно обитает в вас, а вы и не подозреваете об этом, пока внезапно не осознаете, что душу возможно одурачить, а плоть – ни при каких обстоятельствах. Плоть ничем нельзя обмануть – ни мудростью сна, ни соблюдением светских приличий.

В плоти – средоточие и самого человека, и его прошлого.

* * *

В комнате с зелеными стенками практически мрачно. Хана поворачивается и ощущает, как у нее затекла шея, оттого что она все?таки увлеклась и погрузилась в чтение данной книги, разбухшей от текстов и карт, написанных неразборчивым почерком. В том месте где?то кроме того вклеен мелкий листок папоротника. «Истории».

Она не закрывает книгу, по большому счету не дотрагивается до нее с того времени, как положила ее на столик.

Она уходит от нее.

* * *

Трудясь на поле в северной части земель виллы, Кип нашёл мину огромных размеров. Он чуть не наступил на зеленый провод, в то время, когда шел через сад, и скоро отклонил тело в сторону, благодаря чего утратил равновесие и упал на колени. Он с опаской поднял провод, что не был натянут, и отправился по его ходу, петляя между деревьями.

Дойдя до того места, где была сама мина, он сел, положив собственный походный мешок на колени. Мина шокировала его. Она была забетонирована.

Они установили тут взрывной механизм и заряд, а позже залепили все мокрым бетоном для маскировки. В трех метрах от этого места стояло обнажённое дерево, еще одно – в десяти метрах. За два месяца на бетонированном возвышении уже успела вырасти трава.

Кип развязал собственный мешок, дотянулся из него ножницы и выстриг траву. Позже сплел мелкую сетку и, привязав к веревке, прилаженной через блок к ветке дерева, медлительно немного поднял цементную шапку. От нее в почву шли два провода. Он сел, прислонившись к дереву, глядя на них. Сейчас не было возможности торопиться.

Дотянувшись из мешка детекторный радиоприемник, он надел наушники. Скоро в ушах зазвучала американская музыка, которую крутили на радиостанции.

Приблизительно по две с половиной 60 секунд на каждую песню либо танцевальную мелодию. Он может вычислить, сколько времени сидит тут, сложив количество песен, каковые не забывает по заглавиям: «Нитка жемчуга», «Си?Джем Блюз» и другие.

Музыка не мешает ему. Она отвлекает и оказывает помощь сосредоточиться и продумать конструкцию данной мины, представить того, кто сплел данный клубок проводов и залил их мокрым бетоном. Он знает, что у таковой мины не будет тикающего либо щелкающего звука, дающего предупреждение об опасности, исходя из этого нет необходимости напрягать слух.

Подвешенный наискось в воздухе цементный тар, обвязанный веревочной сеткой, означал, что те две проволоки не выскочат из почвы, сколь бы очень сильно их ни тянули. Кип поднялся и начал с опаской очищать замаскированную мину, сдувая с нее пылинки, сметая пером кусочки бетона. Он оторвался от этого занятия лишь тогда, в то время, когда музыка в наушниках пропала: волна «ушла», и ему было нужно подрегулировать настройку на станцию.

Весьма медлительно он очистил комплект проводков. В том месте их было шесть – спутанные, все тёмного цвета.

Он смел небольшую пыль с крышки, на которой они лежали.

Шесть тёмных проводков… В то время, когда он был мелким, папа, собирая его пальцы в собственный кулак и показывая лишь кончики, заставлял его предугадать, какой палец самый долгий. Своим мелким пальчиком ребенок дотрагивался до того, который считал самым долгим, а папа, разжимая кулак, весело показывал его неточность… Само собой разумеется, возможно было провод с отрицательным потенциалом покинуть красным. Но его оппонент не только забетонировал мину, и вдобавок и замазал все проводки тёмным.

Кип пустился в размышления о начал и психологии врага мало?помалу соскабливать краску ножом, обнаруживая красный, светло синий, зеленый. А что, в случае если его оппонент еще и пересоединил их? Тогда нужно будет устанавливать перемычку своим тёмным проводком вслепую, а после этого контролировать петлю на хороший и отрицательный заряды.

Позже нужно, само собой разумеется, проверить ее на затухающее напряжение, дабы совершенно верно определить, где находится опасность.

* * *

Хана несла перед собой громадное зеркало по коридору. На 60 секунд она остановилась, дабы передохнуть, позже отправилась дальше, а в зеркале отражался мрачно?розовый цвет стен.

Британец захотел взглянуть на себя. Перед тем как войти в помещение, она переворачивает зеркало к себе, дабы свет от окна сходу не ударил ему в лицо.

Он лежал, целый чёрный, обгоревший. Единственным ярким пятном был слуховой аппарат в ухе, а подушка, казалось, легко?таки сияла белизной. Хана помогла ему стянуть простыни вниз, к изножию кровати.

Позже поднялась на стул и медлительно наклонила зеркало к больному. Она именно стояла так, удерживая зеркало вытянутыми руками, в то время, когда услышала не сильный крики из глубины сада.

Сперва она не обратила на них внимания. В доме всегда были слышны шумы из равнины. Доносящиеся оттуда крики саперов в мегафоны, напротив, успокаивали ее, в то время, когда еще они жили на вилле вдвоем.

– Прошу вас, держите зеркало ровнее, – попросил он.

– Думается, кто?то кричит. Вы слышите?

Левой рукой он подкрутил слуховой аппарат.

– Это сапер. Вам лучше пойти и определить, в чем дело.

Она прислонила зеркало к стенке и ринулась из помещения по коридору. Выскочив из дома, она мало постояла, но, услышав еще один крик, побежала через сад дальше, на верхнее поле.

* * *

Он стоял с поднятыми над головой руками, как будто бы держал огромную паутину, и тряс головой, пробуя скинуть наушники. В то время, когда она устремилась к нему, он крикнул, дабы она приняла влево. Около были минные провода.

Хана застыла на месте.

Она ходила тут неоднократно, не подозревая об опасности. немного подняв юбку и пристально глядя под ноги, она отправилась вперед, с опаской ступая в высокую траву.

Он так и стоял с поднятыми вверх руками. Он был в ловушке, держа два «живых» провода, каковые не имел возможности опустить без ущерба для безопасности. Ему требовался ассистент, дабы тот забрал хотя бы один из них и разрешил Кипу возвратиться к боеголовке.

Сапер с опаской передал ей провода и опустил затекшие руки, легко потряхивая их.

– Я заберу их через 60 секунд.

– Не переживай. Я в порядке.

– Находись нормально, не двигайся.

Он дотянулся из мешка счетчик Гейгера[47]и магнит, после этого совершил диском счетчика вверх по проводам, каковые держала Хана. Нет отклонения стрелки, показывающей наличие потенциала. Значит, нет и ключа к разгадке.

Ничего нет. Он отошёл назад, думая, в чем же секрет.

– Давай, я подвяжу их к дереву, и ты сможешь уйти.

– Нет, они не дотянутся до дерева. Я подержу.

– Тебе лучше уйти.

– Кип, я останусь тут.

– Мы в тупике. Кто?то весьма хитро подшутил над нами. Я не знаю, что делать.

Я не знаю, как сложна эта ловушка.

Покинув ее, он побежал к тому месту, где первый раз заметил провод. Опять поднял его и отправился на протяжении всей его длины, в этом случае со счетчиком Гейгера. Позже присел метрах в десяти от нее, думая, иногда поднимая голову, глядя мимо Ханы, видя лишь два проволочных отвода от схемы, каковые она держала в руках.

– Я не знаю, – сообщил он звучно, медлительно выговаривая каждое слово. – Не знаю. Думаю, мне нужно будет перерезать провод, что ты держишь в левой руке, и ты обязана уйти.

Он опять натянул на голову наушники, дабы звук пробрался в него, возвращая ясность мысли. Он проверил в уме схему соединений всех проводов, ответвлений, узлов и витков, самые неожиданные уголки, запрятанные тумблеры, каковые превращали потенциалы проводов из хороших в отрицательные. Железная коробка.

Он внезапно отыскал в памяти собаку, у которой глаза были огромными, как блюдца.

Идея его бежала на протяжении линий мнимого чертежа наперегонки с музыкой, и все это время он не сводил глаз с рук девушки, которая все еще держала провода.

– Тебе лучше уйти.

– Ты же заявил, что тебе нужна помощь, дабы отрезать один провод.

– Я привяжу его к дереву.

– Я останусь и буду его держать.

Он подхватил провод, как будто бы узкую гадюку, из ее левой руки. Позже забрал второй. Она не уходила. Кип ничего не сообщил ей больше, ему необходимо было максимально сосредоточиться – так, как он имел возможность лишь тогда, в то время, когда был один.

Хана подошла к нему и опять забрала один из проводов, но он кроме того не увидел этого, погрузившись в себя.

Он снова прошел в мыслях по всем каналам взрывателя, мня, что он сам устанавливал эту мину, пробуя нажимать на все главные точки, словно бы бы разглядывая рентгенограмму умной схемы, – и все это под звуки музыки, льющейся из наушников.

Подойдя к девушке, он перерезал провод под ее левым кулаком, и провод упал на землю с таким звуком, как будто бы прокусили что?то зубами. Кип заметил чёрный отпечаток от складок ее платья на коже на протяжении по плечу, у ласковой шеи. Мина была мертвой. Он кинул кусачки на землю и положил руку Хане на плечо, потому что ему необходимо было ощутить что-то живое.

Она что?то сказала (губы шевелились), но он не слышал, тогда она потянулась вперед и сняла с него наушники.

И нахлынула тишина. Легкий ветерок. Шелест листвы.

Он осознал, что щелчок от срезанного провода не был слышен, лишь почувствовался, как будто бы хруст маленькой косточки зайца. Не отрывая руки от ее кожи, он совершил ладонью на протяжении и вниз по ее руке и извлёк пятнадцать сантиметров проволоки, каковые все еще были зажаты в ее кулаке.

Она лукаво наблюдала на него, ожидая ответа на то, что сообщила, но он не слышал ее. Она тряхнула головой и села. Он начал собирать собственные принадлежности, каковые валялись на земле, и складывать их в мешок.

Она взглянула вверх на дерево, а позже, в то время, когда случайно посмотрела вниз и встретилась с ним руки, трясущиеся, напряженные и тяжелые, как у эпилептика, услышала его глубокое и нередкое дыхание, осознала, что за опробование досталось в наше время этому юноше.

– Ты слышал, что я сообщила?

– Нет. А что?

– Я считала, что погибну. Я желала погибнуть. И я поразмыслила: в случае если мне суждено погибнуть, я желаю погибнуть вместе с тобой. С таким, как ты, таким же молодым. За последний год я видела столько смертей, что мне уже не было страшно. Само собой разумеется, на данный момент я не была таковой смелой.

Я поразмыслила про себя: у нас имеется эта вилла, эта трава, нам нужно бы лечь на нее, обнявшись, перед смертью.

Я желала дотронуться до твоей ключицы, которая похожа на твёрдое крыло под кожей. Я желала прикоснуться к ней пальцами. Мне постоянно нравилась смуглая кожа, цветом похожая на реки либо горы, либо на карие глаза Сюзанны – знаешь таковой цветок?

Ты их в то время, когда?нибудь видел? Кип, я так устала и желаю дремать.

Я желаю уснуть под этим деревом, положив голову тебе на плечо, прислонившись к твоей ключице, не обращать внимания и не думать ни о ком, желаю забраться на дерево, устроиться в том месте в укромном местечке и уснуть. Какой ты умный, Кип! Додумался, какой провод нужно перерезать!

Как тебе это удалось?

Ты все повторял: я не знаю, я не знаю, а ведь додумался. Да? Не дергайся, ты должен быть моей постелью, разреши мне свернуться около тебя, как словно бы ты мой хороший дед, мне нравится это слово «свернуться», такое спокойное слово, оно не торопится…

Он лежал с ней под деревом, практически не шевелясь, глядя вверх на ветку. Она прислонилась ртом к его рубахе. Он слышал ее глубокое дыхание.

В то время, когда он обнял ее за плечи, она уже практически дремала, но ухватилась за его руку. Взглянув вниз, он увидел у нее в руке обрывок провода, должно быть, она снова подобрала его.

Ее дыхание было живым, а тело – таким легким, как будто бы она должна была взять всю тяжесть от него. какое количество он сможет так лежать – без движений и не имея возможности заняться делом?

Но необходимо было оставаться неподвижным, как тогда, в то время, когда он дремал у подножия статуй, в те месяцы, в то время, когда союзники продвигались по побережью, отвоевывая любой город?крепость, и все они стали для воинов однообразными; везде похожие узкие улочки, каковые превратились в сточные канавы для крови, так что он думал: в случае если поскользнется и упадет, то его подхватит этим красным потоком и понесет по склону на гора, а позже – в равнину… Любой вечер он входил в отвоеванную церковь и выбирал статую, которая на эту ночь становилась его ангелом?хранителем. Он доверял сейчас лишь данной семье из камней, придвигаясь к ним в темноте как возможно ближе, к статуе скорбящего ангела, бедро которого было выточено в совершенстве женских форм и казалось таким мягким. Он клал голову на колени одному из таких созданий и засыпал, забывая о страданиях и тревогах.

Внезапно она пошевелилась и посильнее налегла на него телом. И дыхание стало глубже, как будто бы звук виолончели. Он следил за ее дремлющим лицом.

У него еще не прошло раздражение из?за того, что женщина осталась с ним, в то время, когда он обезвреживал мину, как словно бы он был сейчас у нее в долгу, и это заставляло ощущать ответственность за нее, не смотря на то, что на данный момент все уже прошло. Как словно бы то, что она осталась, имело возможность оказать влияние на успешное обезвреживание мины.

Он наблюдал на себя на данный момент как бы со стороны, как будто бы на одной из картин, которую видел где?то в прошедшем сезоне. Этакая беззаботная парочка в поле. какое количество раз он встречал таких людей, лениво дремлющих, не думающих о работе и опасностях, каковые смогут их подстерегать в нашем мире.

Он увидел еле заметное перемещение губ Ханы; брови встали, как словно бы она спорит с кем?то во сне.

Он отвел взор и взглянул вверх, на дерево и на небо в белых тучах. Ее рука прочно держалась за него, как глина, которая прилипала к нему на берегу реки Моро, в то время, когда он вцеплялся в мокрую грязь, дабы не упасть в стремительный водный поток.

Если бы он был храбрецом с картины, у него было бы основание настойчиво попросить время для сна. Но кроме того она сообщила о смуглости его кожи, чёрной, как горная гор либо как загрязненная вода бушующих рек.

И он почувствовал, что его задели эти наивные слова Ханы. Успешное разминирование очередной хитроумной бомбы означало новый шаг на встречу к разгадке неясного, вооружало саперов способами работы с новыми типами бомб. Для таких случаев приглашались умные умелые белые эксперты, каковые пожимали друг другу руки, признавали результаты и, прихрамывая, возвращались в собственный уединение.

А он оставался, по причине того, что был специалистом. Лавры доставались не ему, по причине того, что он был чужестранцем, сикхом. Да они и не были необходимы ему.

Его единственной мишенью для контактов, человеческих и личных, был неприятель, что изобрел, сделал, установил эту мину и ушел, заметая за собой следы веткой.

Из-за чего он неимеетвозможности заснуть? Из-за чего он неимеетвозможности повернуться к девушке и прекратить думать, что всю землю горит в огне? На картине в его воображении поле должно быть объято пламенем.

Как?то в первой половине 40-ых годов XX века он замечал в бинокль за сапером, входящим в заминированный дом. Он заметил, как тот смахнул с края стола коробку спичек и мгновенно превратился в огненный столб, за полсекунды перед тем, как услышал звук взрыва. Это было, как будто бы молния!

Как он имел возможность доверять кроме того этому уже безвредному куску проволоки, обмотанному около руки девушки? Либо легким переливам ее дыхания, глубокого, как будто бы камни в реке?

Она проснулась оттого, что гусеница заползла по воротнику ее платья на щеку. Она открыла глаза и встретилась с ним, склонившегося над ней. Не дотрагиваясь до ее лица, он забрал гусеницу и положил в траву. Хана увидела, что он уже собрал собственные вещи. Он отодвинулся и сел, прислонившись к дереву, замечая, как она медлительно перевернулась на пояснице и позже потянулась, задерживая данный момент так продолжительно, как имела возможность. Возможно, был сутки.

Солнце стояло высоко.

Она откинула назад голову и взглянуть на него.

– Я считала, что ты прочно держал меня.

– Я так и делал, пока ты не отодвинулась.

– И какое количество ты меня так держал?

– До тех пор пока ты не пошевелилась, пока тебе не захотелось пошевелиться.

– Надеюсь, я не воспользовалась обстановкой, не так ли? – И добавила, увидев, что он смущается: – Шучу. Отправимся в дом?

– Да, пожалуй, я голоден.

Она еле встала , покачиваясь от броского солнца, от слабости в ногах. Она не помнила, сколько они тут пробыли. Осталось только чувство, как легко и прекрасно ей было.

Караваджо раздобыл где?то граммофон, и решили устроить вечеринку в помещении британского больного.

– Я буду учить тебя танцевать, Хана. Не тому, что знает твой юный друг. Я видел такие танцы, на каковые наблюдать и не хотелось.

Но эта песня «Как продолжительно это длится» – одна из лучших, по причине того, что мелодия вступления безукоризненнее, чем сама песня.

И лишь великие джазмены осознавали это. Мы можем устроить вечеринку на террасе, что разрешит нам пригласить на нее отечественную собаку, либо лучше вторгнуться в покои британца и устроить вечеринку у него в спальне. Твоему юному приятелю, что в рот не берет спиртного, удалось раздобыть день назад в Сан?Доменико пара бутылок вина.

Нам лишь не хватало музыки. Дай мне руку. Нет, подожди. Сперва нужно расписать мелом пол и потренироваться.

Три главных шага – раз, два, три, – а сейчас давай мне руку… Да что с тобой сейчас?

– Кип нейтрализовал мину, огромную и весьма сложную. Пускай он сам тебе об этом поведает.

Сапер пожал плечами, не из скромности, а дабы продемонстрировать, что это весьма тяжело растолковать. Скоро стемнело, темнота сковала сперва равнину, позже горы, и скоро было нужно зажечь фонари.

* * *

Шаркая ногами, они шли по коридору в помещение британского больного. Караваджо нес в одной руке граммофон, в второй – его заводную ручку и иглу.

– А на данный момент, перед тем, как вы начнете кормить нас собственными историями, – обратился он к неподвижной фигуре в постели, – я подарю вам «Мою любовь».

– Написанную в 1935 году, думается, мистером Лоренсом Хартом, в случае если мне не изменяет память, – пробормотал британский больной.

Кип сидел в нише окна, и она заявила, что желает танцевать с ним.

– Сперва я поучу тебя, мой дорогой червячок.

Она с удивлением взглянуть на Караваджо – в большинстве случаев так ее именовал папа. Дэвид неуклюже обхватил ее и, повторив «мой дорогой червячок», начал урок танца.

Она надела чистое, но неглаженое платье. Всегда, в то время, когда они обрисовывали круг в танце, она видела сапера. Он подпевал про себя. Если бы у них было электричество, он имел возможность бы совершить радио, и они услышали бы, где на данный момент идет война.

А до тех пор пока единственной ниточкой, связывающей их с миром, был детекторный приемник Кипа, но он покинул его в собственной палатке.

Британский больной пустился обсуждать несчастную судьбу Лоренса Харта. Он заявил, что кое-какие лучшие его стихи для мюзикла «Манхэттен» были поменяны, и процитировал:

«Мы отправимся в Брайтон И будем в том месте плавать

И жарить рыбу.

Твой купальник таковой узкий,

Что кроме того крабы будут усмехаться».

– Красивые строки, в них кроме того имеется эротика. Но, говорят, Ричард Роджерс[48]хотел, дабы в них было больше преимущества.

– Осознаёшь, ты обязана ощущать мои перемещения.

– А из-за чего не наоборот?

– Я также буду, в то время, когда ты обучишься делать собственные. А пока только я знаю перемещения.

– Спорим, Кип также знает?

– Возможно, но он скрывает это.

– Я бы выпил мало вина, – сообщил британский больной, а сапер схватил стакан с водой, выплеснул ее за окно и налил ему вина.

– Это мой первый глоток вина в текущем году.

За окном послышался приглушенный шум. Сапер скоро повернулся и выглянул в темноту окна. Все остановились.

Это могла быть мина. Он повернулся ко всем и сообщил:

– Все в порядке. Это не мина. Это откуда?то с разминированной территории.

– Кип, переставь пластинку. А сейчас я представлю вам «Как продолжительно это длится», написанную… – он покинул паузу для британского больного, что замешкался, тряся головой, усмехаясь с вином во рту.

– Данный алкоголь, возможно, убьет меня.

– Ничто вас не убьет, мой дорогой друг. Так как вы уже превратились в чистый уголь!

– Караваджо!

– Айра и Джордж Гершвины.[49]Послушайте.

Они с Ханой поплыли под звуки печальной мелодии саксофона. Дэвид был прав. Прелюдия была медленной, затянутой, по всему чувствовалось, что музыкант не желал покидать мелкую гостиную интродукции и входить в песню, ему хотелось продолжительнее оставаться в том месте, где рассказ еще не начался, как будто бы он был очарован горничной в прологе.

Британец пробормотал что?то по поводу того, как назывались такие интродукции. Щекой Хана прислонилась к мускулистому плечу Караваджо.

Спиной она ощущала страшные обрубки его рук, каковые водили по ее чистому платью. Танцующие двигались между стеной и кроватью, дверью и кроватью, оконной нишей и кроватью, где сидит Кип. Иногда, в то время, когда они разворачиваются, возможно видеть его лицо.

То он сидит, забравшись в нишу с коленями, положив на них руки. То выглядывает в темноту окна.