Iii. а может, стану я огнем 7 страница

– А кто?нибудь из вас знает таковой танец – «Объятие Босфора»? – задал вопрос британец.

– Нет, не слышали.

Кип смотрел за тенями, каковые скользили по потолку, по разрисованной стенке. Он спрыгнул с окна и подошел к британцу, дабы наполнить его стакан, дотронувшись бутылкой до его края в знак тоста. Западный ветер ворвался в помещение, и сапер внезапно со злобой повернулся.

Он почувствовал не сильный запах кордита,[50]еле ощутимый в ночном воздухе, а позже выскользнул из помещения, жестами показывая усталость, оставляя Хану в объятиях Караваджо.

Кип бежал по чёрному коридору. Скоро собрав собственный мешок, он выскочил из дома, перемахнул тридцать шесть ступеней от часовни на дорогу и устремился дальше, отгоняя идея об усталости.

Кто взорвался – сапер либо кто?то из мирных обитателей? Он чувствовал запах трав и цветов на протяжении дороги. Несчастный случай либо чья?то неточность? Саперы в большинстве случаев держались совместно.

Все вычисляли их мало необычными, и, как людей, каковые трудятся, к примеру, с камнями и драгоценностями, их отличали ясность и жёсткость мысли, их ответы пугали кроме того тех, кто был заняттем же.

Кип выяснял это свойство в ювелирах?огранщиках, но ни при каких обстоятельствах в себе, не смотря на то, что знал, что другие видели это в нем. Саперы ни при каких обстоятельствах не сближались между собой. В то время, когда они общались, дальше информации о новых приёмах и приборах соперника их беседы не заходили.

Вот на данный момент он вбежит в муниципальный зал, где были расквартированы саперы, и, охватив взором три лица, осознает, что нет четвертого. Либо их будет в том месте четверо, а где?нибудь в поле – тело старика или девушки.

В то время, когда его забрали в армию, то вынудили изучать схемы и диаграммы на отсиненных копиях, каковые становились все более и более сложными, как огромные узлы музыкальной партитуры. Он внезапно нашёл у себя свойство трехмерного видения, в то время, когда охватывал предмет либо страницу информации пристальным взором – и враз подмечал все фальшивые «нотки».

По натуре он был консервативен, но имел возможность кроме этого представить самое нехорошее, возможность несчастного случая в любой комнате – сливу на столе и ребенка, что подходит и съедает ядовитую косточку; либо мужчину, что идет в спальню, дабы лечь в постель со своей женой, и смахивает себе под ноги керосиновую лампу с консоли. Любая помещение была полна таковой «хореографией». Цепкий взор видел скрытую под поверхностью линию, воображал, как возможно завязан проволочный узел, скрытый от глаз.

Его злили детективы, каковые он прекратил просматривать, по причине того, что через чур легко вычислял злодеев. Ему нравились мужчины, каковые были не такие, как все, к примеру, его наставник лорд Суффолк либо британский больной.

Он все еще не доверял книгам. Как?то Хана видела его сидящим около британского больного, и ей показалось, что это ожил Ким Киплинга. Лишь юный ученик был сейчас индийцем, а умный ветхий преподаватель – британцем.

Но как раз Хана оставалась по ночам со ветхим преподавателем, что вел ее по горам к священной реке.

Они кроме того совместно просматривали эту книгу, голос Ханы замолкал, в то время, когда врывался ветер и задувал пламя свечи, и страницу не было видно.

«Он сел на корточки в углу шумной помещения ожидания, и все посторонние мысли покинули его. Руки его были сложены на коленях, а зрачки сузились и стали не больше булавочного острия. Он ощущал, что через 60 секунд… через полсекунды… примет решение сложнейшую тайную…»[51]

* * *

Ей думается, что именно в такие ночи, в то время, когда она просматривала, а он слушал, они и готовились к появлению молодого воина, мальчика, что вырос и присоединился к ним. Но тем мальчиком в романе была Хана. А вдруг Кип также принимал участие в той истории, то он был полковником Крейтоном.

Книга, карта соединений, крышка взрывателя, четверо людей в помещении на закинутой вилле, освещенной лишь пламенем свечи, вспышками молний и – иногда – заревами от взрывов. Горы, Флоренция и холмы, ослепшая без электричества. Пламя свечи чуть ли дает что?нибудь различить уже на расстоянии всего лишь пятидесяти метров.

А дальше – полная темнота. Сейчас вечером в помещении британского больного любой отмечал собственный событие: Хана – собственный сон, Караваджо – собственную успешную «находку», граммофон, а Кип – успешное разминирование, не смотря на то, что он сам уже и забыл об этом. Он постоянно чувствовал себя неуютно на праздниках.

За пределами пятидесяти метров их уже нет в нашем мире, из равнины их не видно и не слышно, не видны их скользящие по стенке тени, в то время, когда Хана танцует с Караваджо, Кип сидит в нише окна, а британский больной прихлебывает вино, ощущая, как алкоголь скоро попадает в каждую клеточку его неподвижного тела, опьяняя его. И он начинает издавать различные звуки: то свистит, как лиса пустыни, то переливается, словно бы древесный дрозд, которого, как он говорит, возможно встретить лишь в Эссексе, по причине того, что эта птица размножается только в том месте, где имеется древесные черви и лаванда.

Все жажды обгоревшего летчика были у него в голове – так думал Кип, сидя в оконной нише. После этого он скоро развернул голову, сходу осознав, что это за звук, не сомневаясь в этом. Он взглянуть на них и, в первый раз в жизни солгав: «Все в порядке.

Это не мина.

Это откуда?то с разминированной территории», – приготовился ожидать, пока не почувствует запах кордита.

* * *

на данный момент, через пара часов, Кип опять сидит в алькове окна. Если бы он смог на данный момент подняться, пройти пять?шесть метров и дотронуться до нее, он был бы спасен. В комнате полутемно, горит лишь свеча на столе, за которым сидит Хана. Сейчас она не просматривает. «Возможно, потому, – поразмыслил он, – что мало опьянела от вина.»

В то время, когда он возвратился с места взрыва мины, Караваджо дремал в библиотеке на диване в обнимку с собакой. Он постоял у открытой двери. Собака следила за ним, легко пошевелившись, достаточно для того, чтобы продемонстрировать, что она не спит и защищает место.

Он услышал ее негромкое рычание, вплетающееся в замечательный храп Караваджо.

Он снял ботинки, связал шнурками и, перебросив их через плечо, зашагал вверх по ступеням. Из коридора он заметил, что в помещении британского больного все еще горит свет.

На столе пламенела свеча. Хана сидела на стуле, облокотившись локтем о стол, откинув голову назад. Опустив на пол ботинки, он негромко вошел в помещение, в которой три часа назад звучала музыка.

В воздухе стоял запах алкоголя. Она приложила палец к губам, в то время, когда он вошел, и продемонстрировала на больного. Быть может, тот все равно не услышал бы негромких шагов Кипа?

Кип опять занял собственный место в нише окна. Если бы он имел возможность пройти через помещение и дотронуться до нее, он был бы спасен. Но между ними лежал страшный и тяжёлый путь.

Целый мир. Британец просыпался при мельчайшем звуке: на протяжении его сна слуховой аппарат был настроен на максимум для уверенности в безопасности. Глаза девушки метнулись по помещению, позже остановились, в то время, когда она заметила Кипа в прямоугольнике окна.

Он был на месте взрыва и видел, что осталось от его напарника, Харди. Так как это взорвался Харди, и они его похоронили. А позже Кип внезапно отыскал в памяти, как Хана держала провода, испугался за нее, позже рассердился за то, что она не ушла, в то время, когда он ей приказывал.

Она обращалась со своей судьбой так неосторожно.

Она внимательно наблюдала на него. Он согнулся вперед и потерся щекой о ремень на плече.

Он возвращался через деревню под дождем, падающим на подстриженные деревья на площади, за которыми не заботились на протяжении войны, шел мимо необычной статуи, изображающей двух наездников, обменивающихся рукопожатием. И вот он тут, наблюдает на ее лицо в освещении колеблющегося пламени и не знает, что высказывает ее взор: мудрость, скорбь либо любопытство.

Если бы она просматривала либо склонилась над британским больным, он бы, возможно, ей и вышел. Но внезапно он в первый раз заметил, что она молода и одинока. Сейчас вечером, глядя на воронку от мины, погубившей Харди, он испытал ужас за Хану, отыскав в памяти разминирование днем.

Ему нужно быть более настойчивым, в противном случае она примется ходить с ним на каждое разминирование, и он станет беременным ею. А ему это было не требуется: в то время, когда он трудился, его наполняли ясность и музыка, целый другой живой мир для него прекратил существовать. Но она уже сидела в нем… либо у него на плече – так же, как он видел в один раз: сержант нес живого козла из туннеля, что они пробовали пройти.

Нет.

Все это неправда. Он желал дотронуться до плеча Ханы, желал положить в том направлении собственную ладонь, как днем, в то время, когда она дремала, а он лежал в том месте, как будто бы под прицелом чьего?то автомата, ощущая себя неудобно. Ему лично не нужен был покой, но он желал окружить им девушку, увести ее из данной помещения.

Он отказывался верить в собственную слабость, а с любовью не отыскал сил бороться и не решался сделать первый ход. И никто из них не желал согласиться первым.

Хана сидела прямо. Она взглянуть на него. Пламя свечи колебалось и изменяло выражение ее лица.

Он не знал, что она видит лишь его силуэт, что для нее его кожа и стройное тело на данный момент только часть темноты.

Раньше, в то время, когда он быстро ушел из помещения, она чуть не взбесилась, зная, что он защищал их, как детей, от мин. Она теснее прижалась к Караваджо, как будто бы в отместку за оскорбление и обиду. А на данный момент, в весёлом возбуждении по окончании вечеринки, она не имела возможности просматривать.

Караваджо ушел дремать, предварительно порыскав в ее медицинской коробке, а в то время, когда она согнулась над британским больным, тот поднял в атмосферу собственный костлявый палец и поцеловал ее в щеку.

Она задула все свечи, покинув лишь один мелкий огарок на прикроватном столике, глядя на спокойное тело британского больного, что по окончании выпитого спиртного разошелся и бормотал бессвязные речи.

«В то время, когда?то буду я конем

Либо чудовищем безглавым.

Быть может, кабаном, собакой,

Быть может, стану я огнем.»

Она слышала, как со свечи капал воск на железный поднос. Она знала, что сапер ушел на место взрыва, да и то, что он ничего не сообщил, все еще злило ее.

Она не имела возможности просматривать. Она сидела в помещении со своим неумолимо умирающим больным, болезненно чувствуя ушиб на пояснице, которой как?то ударилась об стенке на протяжении танца с Караваджо.

* * *

А на данный момент, если он подойдет к ней, она не будет возражать и не сообщит ни слова. Пускай сам додумается, сделает первый ход. К ней и раньше доходили воины.

Но вот что он делает. Он уже наполовину пересек помещение и запускает руку в походный мешок, что все еще висит за его плечом. Он негромко подходит к кровати больного, останавливается и, дотянувшись из мешка кусачки, обрезает проводок слухового аппарата.

Он поворачивается к ней и усмехается.

– Я все исправлю утром.

И кладет левую руку ей на плечо.

* * *

– Дэвид Караваджо – нелепое имя для вас, само собой разумеется.

– По крайней мере оно у меня имеется.

– Да, вы правы.

Караваджо сидит на стуле Ханы. В лучах дневного солнца, каковые пронизывают помещение, плавают пылинки. Чёрное дистрофичное лицо британца с орлиным носом похоже на ястреба, запеленутого в простыни. «Ястреб в гробу», – думает Караваджо.

Британец поворачивается к нему.

– У Караваджо имеется картина, которую он написал в поздний период собственной жизни, – «Давид с головой Голиафа». На ней изображен юный солдат, что держит в вытянутой руке голову Голиафа, ветхую и ужасную. Но не только исходя из этого картина навевает грустные мысли.

Было доказано, что лицо Давида – это портрет самого Караваджо в юности, а голова Голиафа – это его же портрет, но уже в зрелом возрасте, в то время, когда он писал эту картину.

Юность вершит суд над старостью, которую держит в вытянутой руке. Суд над собственной бренностью. Мне думается, что, в то время, когда я заметил Кипа у изножия моей кровати, я поразмыслил: вот он – мой Давид.

Караваджо молчит, его мысли плывут вместе с пылинками в солнечных лучах. Война отнять у него душевного равновесия, и таким он неимеетвозможности возвратиться в второй мир, неизменно накачиваясь морфием. Он уже не молод, но так и не скучает по домашнему счастью. Всю жизнь он старался избегать постоянных привязанностей.

До данной войны он был скорее влюбленным, чем мужем.

Он был из тех, кто ускользает, как будто бы любовник, оставляя за собой хаос эмоций, либо преступник, покидающий опустошенный дом.

Он следит за больным. Он обязан определить, кто данный британец из пустыни, и раскрыть его для безопасности Ханы. Либо создать для него кожу, как дубильная кислота маскирует обгоревшую плоть человека.

В начале войны он трудился в Каире, и его обучили изобретать двойных агентов либо призраков, имеющих телесную оболочку. Ему был поручен мифический агент по кличке «Сыр», и Дэвид проводил семь дней, обряжая его в факты, обучая его таким качествам характера, как слабость и алчность к выпивке, благодаря которым он будет давать сопернику данные – само собой разумеется, фальшивую. Так же, как и другие люди в Каире, он трудился над созданием целых отрядов в пустыне.

Он был в том месте именно в то время, в то время, когда неправда и лишь неправда возможно было предложить тем, каковые окружали его. Он ощущал себя, как будто бы мужчина в чёрной помещении, которому приходится кричать кукушкой.

Но тут наступила пора сбрасывать кожу. Им нужно было не притворяться, а быть такими, как они имеется. Не оставалось никакой защиты, не считая как искать правду в других.

* * *

Она извлекает из полки в библиотеке книгу «Ким» и, опираясь на рояль, начинает писать на форзаце в конце книги.

«Он говорит, что это грозное оружие – пушка Зам?Зама – все еще находится перед Лахорским музеем. В том месте было две пушки, отлитые из железной кухонной утвари, которую собрали из домов обитателей Хинду в качестве подати. Все это расплавили и отлили пушки.

Их применяли во многих сражениях в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях против сикхов. На протяжении сражения при переходе через реку Чинаб одна пушка пропала…»

Она закрывает книгу, поднимается на стул и прячет ее на высокой, практически невидимой полке.

Она входит в помещение британского больного с новой книгой и звучно объявляет наименование.

– Сейчас мы не будем просматривать, Хана.

Она наблюдает на него. «Кроме того на данный момент, – думает она, – у него прекрасные глаза. Все возможно прочесть по его глазам, в этом пристальном взоре его серых глаз.» Она ощущает, как пульсируют сигналы из его глаз, после этого исчезают, как будто бы потух пламя маяка.

– Сейчас мы не будем просматривать. Дайте мне Геродота.

Она подает ему в руки толстую запачканную книгу.

– Я видел издания «Историй» с тисненым портретом на обложке, изображающим скульптуру, которую нашли в одном из французских музеев. Но я ни при каких обстоятельствах не воображал себе Геродота таким. Я скорее воображал его в виде одного из свободных людей пустыни, каковые путешествуют от оазиса к оазису, торгуя преданиями, как если бы они торговали семенами, принимая все без подозрений, соединяя миражи. «Моя история, – пишет Геродот, – сначала отыскала дополнение к главному доводу.» Что весьма интересно у Геродота, так это его рассказы о тупиках на поворотах истории: как люди предают друг друга во имя спасения нации, как люди влюбляются… какое количество, вы говорили, вам лет?

– Двадцать.

– Я был существенно старше, в то время, когда влюбился.

Хана молчит и по окончании паузы задаёт вопросы:

– Кто она?

Но он уже на большом растоянии.

* * *

– Птицы предпочитают садиться на обнажённые ветки, – сообщил Караваджо. – В этом случае у них красивый обзор с того места, где они сидят, и они смогут лететь в любом направлении.

– Если ты имеешь в виду меня, – сообщила Хана, – то я не птица. А вот кто птица – так это мой больной наверху.

Кип пробует представить ее птицей.

– Сообщи мне, возможно ли полюбить человека, что не таковой сильный, как ты? – Караваджо, воинственно настроенный по окончании инъекции морфия, вызывает ее на спор. – На протяжении моих амурных похождений, каковые, обязан согласиться вашей честной компании, начались достаточно поздно, это тревожило меня больше всего. Лишь по окончании женитьбы я осознал, что возможно возбуждаться от беседы. Я ни при каких обстоятельствах не считал, что слова смогут быть эротичными.

Время от времени мне вправду больше нравится сказать, чем трахаться. В предложениях что?другими словами. Самую малость одного, самую малость другого, а позже снова, пo?новой… Единственная неприятность со словами в том, что ты можешь припереть сам себя к стенке, а в то время, когда трахаешься, для того чтобы не бывает.

– Это говорит мужчина, – пробормотала Хана.

– Ну, со мной для того чтобы точно не случалось, – продолжал Караваджо. – Может, с тобой такое бывало, Кип, в то время, когда ты спустился с гор в Бомбей, а позже приехал для военной учебы в Англию? Весьма интересно, кто?нибудь припирал себя к стенке траханьем? какое количество тебе лет, Кип?

– Двадцать шесть.

– Старше, чем я.

– Старше Ханы. Имел возможность бы ты влюбиться в нее, если бы она не была посильнее – тебя? Я желаю сообщить: она может и не быть посильнее. Но не имеет значения ли для тебя знать, что она посильнее, дабы влюбиться в нее? Наблюдай. Она одержима британцем, по причине того, что он знает больше.

В то время, когда мы говорим с этим юношей, нам думается, что мы в огромном поле. Мы кроме того не знаем, британец ли он.

Возможно, и нет. Видишь ли, я пологаю, что легче влюбиться в него, чем в тебя. Из-за чего так происходит?

По причине того, что мы желаем знать, как все происходит, из чего все складывается. Те, кто может сказать, могут обольщать. Слова заводят нас в тупик.

Больше всего мы желаем расти и изменяться. Наглый новый мир.

– Я так не думаю, – сообщила Хана.

– И я также. Но я тебе сообщу, что думает об этом человек моего возраста. Самое страшное, что другие думают, словно бы к этому возрасту у тебя уже сформировался темперамент.

Неприятность среднего возраста в том, что окружающие люди думают, словно бы ты уже полностью сформировался.

Вот так!

Караваджо поднял руки напоказ Хане и Кипу. Она поднялась, подошла к нему позади и обняла его за шею.

– Не делай этого. Прекрасно, Дэвид? – Она мягко забрала его руки в собственные. – У нас уже имеется один сумасшедший любитель поболтать наверху.

– Да ты взглянуть на нас – мы сидим тут, как вонючие богачи в собственных вонючих виллах на этих вонючих буграх, в то время, когда в городе делается через чур жарко. на данный момент девять утра – отечественный ветхий друг наверху еще спит. Хана одержима им. Я одержим здоровьем Ханы, своим «душевным равновесием», а Кип, того и смотри, подорвется на мине. Для чего?

Для чего?

Ему всего двадцать шесть. В английской армии ему привили определенные навыки, американцы развиваютих, создается команда саперов, им просматривают лекции, их снаряжают и отправляют ко мне, в шикарные бугры. Тебя, старина, как говорят в Уэльсе.

Я больше тут не останусь. С меня хватит. Я желаю отвезти тебя к себе.

К линии данный город дожей!

– Не скажи так, Караваджо. С Кипом ничего не произойдёт.

– А как же тот сапер, что день назад подорвался на мине? Как его кликали?

Кип ничего не ответил.

– Как его кликали?

– Сэм Харди, – Кип подошел к окну и повернулся к ним спиной, показывая, что не желает сказать об этом.

– Беда у всех у нас в том, что мы в том месте, где нас не ожидали. Что мы делаем в Африке, в Италии? А что Кип делает тут, очищая от мин местные сады? Сообщи мне, для Всевышнего!

Какое ему дело до войн, в каковые ввязывается Англия? Фермер на так именуемом западном фронте неимеетвозможности подрезать дерево, не сломав пилу.

А из-за чего? Да вследствие того что в стволе полно шрапнели, которая осталась в том месте еще с прошедшей войны. Кроме того деревья разбухают от заболеваний, каковые мы принесли.

В армии тебе промывают мозги, внушая собственную идею, и оставляют тебя тут, а сами идут дальше, еще куда?нибудь, неся беду, эти меднолобые вояки, у каждого из которых всего одна извилина, да и та – значительно чаще след от фуражки с золотым шитьем… Нам всем пора из этого сматываться.

– Но мы же не можем покинуть британца.

– Британец уже давно не с нами, Хана. Он с бедуинами в пустыне либо в собственном британском саду с прочим дерьмом и флоксами. Быть может, он кроме того не помнит ту даму, около которой все время крутится, о которой пробует что?то поведать.

Он кроме того не знает, где на данный момент находится, линия побери.

Ты думаешь, я рассердился на тебя, поскольку так? По причине того, что ты влюбилась, да? Таковой ревнивый дядюшка. А я опасаюсь за тебя. Я желаю убить британца, потому что это единственное, что может спасти тебя, вытащить тебя из этого.

Он и мне начинает нравиться, вот какой страшный данный человек. Покинь собственный пост.

Как Кип может обожать тебя, если ты не хватает сильна, дабы вынудить его прекратить рисковать собственной судьбой?

– По причине того, что. По причине того, что он верит в цивилизованный мир. Он цивилизованный человек.

– Первая неточность. Вернее было бы сесть в поезд, уехать из этого и нарожать кучу детей. Быть может, нам пойти и поинтересоваться у британца, у отечественного ястреба, что он думает по этому поводу?

Из-за чего тебе не достаточно силы? Лишь богатые смогут позволить себе не быть сильными. Им приходится идти на компромисс. Они уже давно зажаты в тисках собственных привилегий. Они вынуждены защищать собственный имущество.

Никто так не скромен, как богатые. Уж поверьте мне. Но они должны выполнять правила дерьмового цивилизованного мира.

Они объявляют войну, по причине того, что у них имеется репутация, и они не смогут ею пренебречь. А вы двое? Нет, мы трое?

Мы свободны, и нам ничего не мешает.

какое количество саперов умирают? А ты из-за чего еще живой? Запомни: успех – женщина капризная.

Хана наливает молоко в собственную чашку. Позже льет белую жидкость на чёрные пальцы Кипа, на запястье и выше, до локтя, позже внезапно останавливается. Кип сидит, не двигаясь.

* * *

К западу от дома находится долгий узкий сад, расположенный на двух уровнях: классическая терраса, а выше – более заросший тенистый сад, в котором бетонные статуи и каменные ступеньки практически незаметны под зеленой плесенью от дождя. Сапер поставил палатку как раз тут. Льет ливень, из равнины поднимается туман, и капли жидкости падают с ветвей кипарисов и елей на данный кусочек сада на склоне бугра, наполовину очищенный от мин.

Лишь костры смогут осушить неизменно сырой и затененный верхний сад. Хана собирает в кучу остатки балок и досок, разодранных бомбёжками и артобстрелами, ветки, сорняки, оторванные на протяжении прополки, скошенную крапиву и траву и тащит ко мне, а вечером, в сумерки, они с Кипом сжигают все это. Костры сперва дымят, дым от горящих растений стелется по кустам, поднимается вверх к деревьям, а после этого рассеивается на террасе перед домом.

Через открытое окно до больного доходят эти запахи, он слышит доносящиеся ветром голоса, иногда хохот из дымного сада. Он старается по запаху выяснить, что горит в кострах. Думается, розмарин, молочай, полынь, что?то еще имеется в том месте, без запаха, быть может, дикая фиалка либо фальшивый подсолнух, что обязан расти на кислых землях данной местности.

Британский больной дает Хане рекомендации, что выращивать. «Пускай ваш итальянский приятель дотянется вам семена, он, думается, большой эксперт по данной части. Что вам необходимо, так это сливовые деревья. И вдобавок красную гвоздику.

В случае если вам необходимы латинские заглавия для вашего приятеля – это „Силене виргиника“. Красный чабрец также не помешает. Если вы желаете, дабы в саду пели зяблики, посадите вишни и орешник.»

Она все бережно записывает, позже кладет ручку в коробку мелкого столика, где хранит книгу, которую просматривает ему, и две спички и свечи. В данной комнате она не держит лекарства, а прячет их в других помещениях. Она знает, что непременно Караваджо снова примется искать морфий, и не желает, дабы он тревожил британца.

Она кладет листок со перечнем растений в карман платья, дабы дать позже Караваджо.

Сейчас, в то время, когда в ней проснулось физическое влечение, она ощущала себя неудобно в компании трех мужчин.

В случае если лишь обстоятельство в физическом влечении. В случае если это имеет отношение к любви Кипа. Ей нравится лежать, зарывшись лицом в его плечо, в эту мрачно?коричневую реку, и просыпаться, загружённой в нее, ощущая кожей невидимую пульсирующую жилку, в которую ей нужно будет вливать физиологический раствор, если он будет умирать.

В два либо три часа ночи, в то время, когда британец уже засыпает, она идет через сад к палатке сапера, на свет фонаря «молния», что висит на руке статуи святого Христофора. Она идет в кромешной тьме, но ей знаком любой кустик на пути, место последнего костра, что еще тлеет красными углями.

Время от времени она берет в руки стеклянную воронку и задувает фонарь, а время от времени оставляет его гореть и, наклонив голову, ныряет через откинутый борт палатки вовнутрь, дабы прильнуть к нему, к его руке, ласкать его и заботиться за ним, как за раненым, а вместо тампона будет ее язык, вместо иглы – ее зубы, вместо маски для наркоза – ее рот, что вынудит его неизменно трудящийся мозг расслабиться и забыться в томной неге. Она расстегивает платье и кладет его на теннисные ботинки. Она знает, что для него мир, горящий около них, имеет несколько решающих правил, каковые нужно выполнять при разминировании, что именно этим по?прошлому занят его мозг, в то время, когда она уже засыпает рядом, целомудренная, как сестра.

Их окружают тёмный лес и палатка.

Они лишь на ход переступили границу утешения, которое она давала раненым во временных больницах в Кортоне либо Монтерчи. Ее тело – как последнее тепло; ее шепот – как утешение; ее игла – дабы усыпить. Но сапер не допускает в собственный тело ничего из другого мира.

Влюбленный мальчик, что не станет имеется из ее рук, что не испытывает недостаток в обезболивающих уколах, в отличие от Караваджо, что лишь этим и живет, либо в чудодейственных мазях, которыми бедуины лечили британца.

Лишь для спокойного сна.

Он украшает собственный жилище. Листья, каковые она ему подарила, огарок свечи, а в палатке вещевой мешок и детекторный приёмник, в котором сохраняются его устройства. Он вышел из сражений со самообладанием, которое, даже в том случае, если и кажущееся, означало для него порядок.

Он остается требовательным к себе неизменно: взяв на мушку автомата ястреба, парящего над равниной; обезвреживая мину и не сводя с нее глаз; кроме того в то время, когда он извлекает термос, откручивает крышку и выпивает из нее.

Она считает, что все другое для него – второстепенно, его глаза останавливаются только на том, что воображает опасность, а его ухо настроено лишь на радиоволну, где передают события в Хельсинки либо Берлине. Кроме того в то время, когда он занимается с ней любовью и ее левая рука держит его выше браслета?«кара», где напряжены мускулы, Хана чувствует себя невидимкой в этом отсутствующем взоре, пока из его груди не вырвется стон, пока его голова обессиленно не упадет ей на грудь.

Все второстепенно, помимо этого, что воображает опасность. Она научила его не молчать в 60 секунд удовольствия, она желала слышать это, дабы выяснять, расслабился ли он, потому что только по звукам возможно было осознать, что он испытывает, как словно бы он захотел, наконец, найти собственный присутствие в темноте.

Тяжело сообщить, как она влюблена в него либо он в нее. Либо как это должно сохраняться в секрете. Чем дальше заходила их сообщение, тем усерднее они старались этого не показывать на людях.

Ей нравилось, что он оставляет ей территорию и свободу, на которую, как он считал, любой в праве.

Это давало обоим силу с опорой на закон соблюдения внешней отстраненности, в то время, когда он проходит под ее окном, не говоря ни слова, отправляясь в деревню, дабы встретиться с другими саперами. Либо в то время, когда он передает ей тарелку в руки. Либо в то время, когда она кладет новый зеленый