Или новые сведения о человеке 4 страница

Как Иван-дурак жар-птицу, он поймал эту чайку руками. Прыгнул, как вратарь, и поймал. Честное слово!

Он шел по берегу моря, вся свора снялась, а эта сидит.

Он прыгнул. Действительно, руками… Он сам в это не верил: мыслимое ли дело, человек, что ловит руками чаек!.. Подвиг его таял в собственных глазах.

Никто его не осудил, но никто и не одобрил. «Я ее два часа нес!» обиделся он.

— Так она же с голоду подохнет! — сообщил кто-то. Это предположение повлекло за собою немедленные действия…

(Я довольно часто про себя отмечал некую хорошую несентиментальность практических дел (и это мне, уже более сентиментально, всегда нравилось). Так сотрудники полевого стационара, сами питаясь очень однообразно (каши и концентраты), ежедневно варили и крошили яйца, терли морковь и т. д., дабы кормить собственных пернатых пленников тем, чего сами не ели. Они напоминали своих родителей, дети которых ни при каких обстоятельствах не выйдут из детского возраста.

Либо, к примеру, любой из них без мельчайших угрызений совести распотрошит птичку для собственного тщетного опыта, но, в случае если произойдёт какая непредусмотренная потрава, они очень досадуют и огорчаются. в один раз в ловушку залетело через чур много птиц, их опоздали высвободить, и большое количество птиц погибло — так они их съели!

Дело не только в некоем опытном шике, в выделенной небрезгливости к живому, в опытной свободе от обывательских представлений — они способны съесть и ворону и лисицу (отравленного либо несъедобного мяса нет! — еще одно периферийное открытие, сделанное мною для себя в их среде: памятка на случай голодной смерти в лесу — чего не бывает!..), — дело еще и в, пускай неосознанном, искуплении вины перед природой, в которой нет ничего, что гибнет зря. Они перевоплотили данный прецедент в охоту (волк не жесток, а голоден, добывая себе пищу…), они искупили вину, ритуально вписав собственную оплошность в экологическую совокупность, сделав вид, что птиц этих они добыли для живота собственного…).

…Было раскрошено крутое яйцо, и сотрудник, умело держа птицу, умело раскрывал чайке клюв и пробовал ее накормить. Чайка понятия не имела о том, что ей хотят хороша. Она не имела понятия и о том, что отказ от пищи угрожает ей смертью.

Она не воображала себе, что она в руках специалиста и ни единое перышко ее не будет повреждено: предположительно, она полагала, что ее схватили, дабы сожрать (чайку, при чего, также возможно съесть, не смотря на то, что она очень невкусна). Она видела себя в окружении людей, совсем непохожих на чаек, и не видела спасительного моря. Она не желала имеется, она страстно исторгала из себя эту спасительную пищу, словно бы отраву.

Храбрец был в стороне, он недоумевал, он неуверенно наблюдал на собственные безлюдные руки, поймавшие птицу. По окончании обеда чайка погибла. Ее также пробовали «пристроить» во имя цельности экологической совокупности — отдали Кларе.

Клара была, но, возмущена. Это возмущение она высказывала весьма по-человечески: каркала, отмахивалась крыльями, как руками, оскорбленно молчала и отворачивалась на нежные увещевания. Я не стал расспрашивать об подлинной природе данной оскорбленности (нехорошая еда), по-своему разделяя Кларины эмоции.

Со своим свирепым, выполненным смертельного кошмара глазом, не выполняющим никакого взора в отечественном понимании, эта давящаяся чайка стоит перед моими глазами, воображая собою для меня как бы обобщенно одну птицу.

Эта одна — птица, если бы мы не привыкли к их по большому счету существованию на земле, воображает собою чудовище, другими словами устрашающе-огромное чудо, какого именно в действительности быть неимеетвозможности. У нее лишь две узкие ноги, на ногах когти; она покрыта кроме того не шерстью, а какими-то жестковолосыми плоскими костями, каковые нельзя назвать никаким уже понятным нам словом, и мы изобретаем слово «перо»; У нее маленькая змеиная головка с невидящими глазами по бокам, она не взглянуть на вас в один момент двумя глазами; у нее совмещен нос и рот — вместо всего этого у нее рог, что она раскрывает с мерзким звуком, мы не отыщем для этого слова и условно обозначим «клюв».

Вместо рук либо передних ног у нее два веера — если бы к ним не было приложено это обтекаемо-горбатое противоестественное тулово, они бы, может, показались и нам прекрасными. Но в случае если страшны порознь эти противоестественные подробности, какой же это монстр в собранном виде! Увеличьте насекомое, к которому мы все испытываем неприязнь и инстинктивную брезгливость, до размеров кошки — и вы осознаете, какие конкретно в действительности испытываете эстетические эмоции, в первый раз заметив эту одну — птицу.

Я вышел к заливу. В случае если берег моря был жив прибоем, всяким изменяющимся занимательным мусором в его полосе, неровностью и изрезанностью облесенных дюн, то лысый, безлесый берег залива, замершего в штиле, был особенно голо-безлюден и мёртв. Линии тут были другие, чем на море, в особенности плавные, непогрешимо лекальные.

Дюны тут высились и подступали прикасаясь к воде, сильно обрываясь под тем большим углом, что сходу наводил на идея о математике — сыпучее тело.

Все это сыпалось — лишь прикоснись. Но никто не трогал, и все это застыло в немыслимом знойном равновесии. Над раскаленным за сутки песком дрожал воздушное пространство, превращая данный и без того приснившийся вид в мираж.

Я стоял на гребне огромной песчаной волны, не прекращающей собственного мучительно замедленного бега в сторону материка: тут она разбивалась о мертвую гладкость залива совершенно верно так, как море разбивается о берег.

Данный негатив привычных представлений, плавность данной песчаной крутизны под ногами была головокружительна. Тут запускать бумажные змеи и планёры… Эти перепончатые бесшумные привидения самолетов подошли бы пейзажу чуть ли не больше, чем птицы. В снастях моих ныл ветер.

Я сделал ход в вакуум, испытывая эмоции Икара. Песок провалился под ногою, огибая икры.

Тремя огромными шагами слетел я с тридцатиметровой высоты к воде, меня догнала и засыпала по колено река песка. Я прибавил собственную миллимиллидолю, ускорив неспециализированный бег Косы: за спиною тоненько просыпался песок, сглаживая мой след. В нескольких шагах у воды лежал на своем широком боку мертвый лещ, торчал съеденным боком.

Его еще длящаяся смерть была, казалось, единственной тут судьбой. В этот самый момент нужно мною, неподвижная, как планер, медлительно проплыла погибшая день назад птица.

Была такая сказка о человеке, искавшем страну бессмертия… он ее как бы отыскал: в том месте нет ничего, что изменялось, не старело, и время в том месте не шло, но оказалось, что раз в тыщу лет в том направлении прилетает птица и уносит ровно одну песчинку, означающую эту тыщу лет как секунду. Человек данный был разочарован: и в данной благословенной стране завелось время… Эта вчерашняя птица нужно мной показалась мне из той сказки: неумолимая песчинка моего времени была зажата в ее клюве.

Не вынимая ног из песка, как бы вросши, я прислонился спиной к дюне. Не было имени у того, что я видел. Я заметил воду, я заметил рыбу, я заметил небо, я заметил птицу… не было у них имен. Я не знал, что это именуется водою, небом либо птицей.

Возможно, передо мной до горизонта простиралась рыба, а над головою была одна глубоко голубая птица? Может, передо мной погибла вода и испарилось, скрывшись из взгляда, небо?

Мне не было как мы знаем, что за горизонтом не обрывается мир. Слова были наконец безлюдны, как легчайшие хитиновые покровы, смешавшиеся тут с песком. Так так как они и имеется — безлюдны.

Я отделился от языка, бубнящего мне, что мир имеется, что он на каждом шагу, что — вот он. И как неизменно, я набрался воздуха, я оторвал пояснице от дюны, глазами которой секунду наблюдал перед собой, извлёк по одной ноги из песка; рыба была рыбой и именовалась лещ, птица была не небом, а чайкой, передо мною простиралась не рыба, а вода называющиеся залив, ну и небо воздушное пространство, воздушный себе океан. За горизонтом прочно лежала невидимая мне Литва.

Одно только небо не имело горизонта, за ним пребывало неизвестно что, но также кем-то расслоенное на термины и сферы, но слова эти живут в книжке — оттого в небо мы еще можем посмотреть время от времени в этом немом смысле зрения. Я был смущен названностью всего, данной прикрепленностью, знанием, никак не содержащимся в вещах, каковые я вижу. Что мы видим: предметы либо слова, именующие их?

По крайней мере, светло то, что у мира, что мы познаем, нет обратной связи с нашим знанием.

Кроме того если оно совершенно верно отражает мир. Оно его только отражает. Но мир не смотрится в это зеркало.

Это и имеется человек. Вы, само собой разумеется, имеете возможность поднести руку к глазам: моя рука; взглянуть в ноги: мои ноги… но сам-то по себе вперед наблюдающий человек не видит себя, тем более не видит он собственных глаз, как не видит себя и зеркало. Но да и то, что вы имеете возможность заметить на себе как принадлежащее неотторжимо вам: руки, ноги, пуп, — это так как не вы, это оболочка, тело, вы в которого… Посмотрите вперед — вас нет.

Возможно, вы и имеется то, что у вас перед глазами?

Небо было пусто и прекратило быть безлюдным. В нем пролетело сходу большое количество птиц, свора. Небо стало пусто. В то время, когда летела одна птица, я видел одну птицу. Это совершенно верно.

какое количество их пролетело на данный момент? Десять? Больше.

Сто? Меньше. Я не знаю совершенно верно, сколько их пролетело: пятьдесят пять либо пятьдесят девять — я опоздал их пересчитать.

Но точно одно — их было конечное число и ни одной больше либо меньше, я это число не смог определить, и больше не определит его никто. Но раз число было правильным и конечным, то оно имеется так, словно бы его кто-то знал… «У вас же и волосы на голове все сочтены…»

Одна птица, а позже сходу большое количество, но какое количество?.. Единица — вот число, которое я знаю. Один — вот счет, что веду.

Деление на единицу имеется действительность.

— С большим трудом, но, думается, я догадываюсь, о чем вы… — сообщил врач. Науке в самом деле характерна некая узость — она занимается не столько глобальными проблема ми, сколько вещами, каковые способна установить в точности. Но в ваших претензиях, выражаясь в близкой вам терминологии, имеется некое непонимание жанра.

Гениальная идея, которую мы не можем доказать либо подтвердить экспериментально, для нас неумела. Это дилетантство, в лучшем случае — досуг. Принятая на веру, прекрасная идея может увести на большом растоянии и непоправимо.

Некая косность обязана входить как бы в этику настоящего ученого, у которого идей — много. Вправду, меж множеством и единицей у нас частично пропуск; множество так как также берется в каком-то смысле как единица. Но единица берется как элемент множества…

Мы шли на протяжении берега и не видели моря. День назад был «ящичный» шторм — на берегу были разложены различные интересные вещи, как товар на нескончаемом лотке. Мы шли по этому последовательности. Реже древесных попадались коробки пластмассовые, броские.

Возможно было отыскать бочку либо ведро, также легкие и цветные. В случае если повезет, они имели возможность появляться кроме того целехонькими, просто так смытыми с палуб.

Прекрасные, в том месте и сям валялись пластмассовые шары — поплавки рыболовных сетей. Шары пребывали в полной сохранности, лишь неизвестно было, что делать с их окончательной формой и потерянным назначением. Мы шли, развивали идея, и внезапно в данной мысли проскальзывала некая невнимательность: в первых рядах что-нибудь синело либо краснело, притягивая.

Мы старательно не убыстряли ход, Идея цепенела, сужалась и как бы обнаружила собственный естественное завершение: это была добрая половина алого пластмассового ведра, вертикальный срез. Ведро было развёрнуто к нам назло цельной стороной. Мы миновали данный обман — новая идея набирала новую силу. Новый призрак новой вещи в первых рядах означал следующую паузу либо неожиданный поворот темы…

— Вы ни при каких обстоятельствах не думали о природе данной тяги человека к собирательству? Грибов, ягод, птичьих яиц, коллекций? Либо даров моря?.. — сообщил врач, подкинув ногой желтый поплавок — тот скатился назад, в вялый по окончании шторма прилив. — Чтобы выяснить, что мы унаследовали от предков, необходимо знать, каков был отечественный предок.

Человек морфологически мало специален к добыванию определенной пищи, и исходная экологическая ниша человека — собирательство плодов, побегов, корней, яиц, прибрежных выбросов и мелких животных. Таковой метод пропитания малопродуктивен и требует энергичной и разнообразной деятельности. В отличие от многих вторых видов (к примеру, травоядных) пищевые ресурсы человека были ограничены, а голод был перманентным состоянием…

Так он сопротивлялся, в то время, когда я пытал его по поводу человека, но легко проговаривался сам. Хоть он и был полон благого убеждения не применять собственный опыт этолога и эколога в отношении человека, но — сам был человек и не думать о том же, о чем и я, он не имел возможности. Так, сам того не хотя, поведал он мне уже достаточно.

Мысли эти были для меня в чем-то так убедительны, я с таковой легкостью верил в них, что сама эта легкость казалась мне лучшим из доказательств. С увлеченностью любителя я уже пользовался многими преподанными мне понятиями, как собственными. Разговор отечественный строился по таковой схеме:

— Вы рассказываете, — вцеплялся я, — что… Не нужно ли из этого, что… Запрещено ли при таких условиях заключить так?..

— Да, пожалуй, так возможно сообщить, — нехотя соглашался врач.

— Тогда, — сказал я, — возможно высказать предположение, что…

— Возможно и без того предположить, — вяло соглашался он.

— Выходит, что человек… — выходил я на собственную прямую.

— Нет, — сказал врач и легко, с запасом, опровергал меня.

Временно я отступал, кивая.

Но он уже привык к необязательному характеру отечественных бесед. Исподволь я развратил его. Его императив слабел.

Пологаю, что это не я был убедителен в далеком прошлом и неприменимо скучали в нем все эти мысли… Сперва он сказал только о первобытном человеке. В этом смысле он имел возможность заявить такие окончательные фразы:

— Человек имеет низкую плодовитость по сравнению с другими животными.

Либо:

— Процветающие виды стремятся расширить территорию и свою численность так, как это вероятно. Человек — процветающий вид; его рвение к увеличению и расселению численности конечно. К началу отечественной эры численность людей на земле оценивается в два- три миллиона… Это древний мир… — набрался воздуха он задумчиво.

История манила его. В том месте, в глубине ее, где были стерты счёт и суетные детали шел не на десятилетия, а на столетия, проступали эры, соблазнявшие в нем эколога.

Вы думаете, из-за чего остановился Александр Македонский?.. Нет, нет, его военная машина была идеальна. В мире не было ничего, что имело возможность сопротивляться ей.

Легко он так на большом растоянии ушел за пределы собственного ареала, так в далеком прошлом уже были завоеваны почвы, достаточные для процветания родины и дальнейшего упрочения, что биологический суть данной агрессии (расширение территории для процветающей популяции) всецело иссяк. Он достиг Средней Азии и Индии уже как путешественник, чуть ли не любитель-этнограф: рядился в национальные одежды новых государств, каковые покорялись ему уже условно, ему нечего было делать, как уйти из них без каких-либо шансов потом дотянуться до покоренной страны… Развернуть назад он не имел возможности, как будто бы забыл, откуда вышел.

Смерть его была невнятна. Так захлебывается каждая агрессия, устанавливая только нужную границу расширения собственного ареала.

То же выяснилось, с позиций врача, и у более поздних — норманнов (так он подползал в более родные нам эры, а я, как охотник, притаившийся в собственной заимке, не дышал и не шевелился — не перебивал). Викинги также владели военной мощью, сравнимой со Спартой, им не было равных — они имели возможность бы завоевать мир, с отечественной точки зрения куда более пригодный для жизни, чем их скалы и фьорды. Но они поступили с биологической точки зрения последовательней Александра: они могли овладеть Европой, но открыли нежилые для европейцев Гренландию и Исландию и, до Колумба, добрались до северных берегов Америки, — они распространялись только в пределах характерного им ареала северных морей.

Теплее, теплее… От викингов уже начиналась история России.

— Хоть и север, а не их ареал, — сообщил врач, — в Российской Федерации они обрусели. Их власть увязла.

— Это как в прибаутке, — сообщил я, — иди ко мне, я медведя поймал…

— Вот, вот, — дал согласие врач.

— А татары из-за чего застряли в нас же? — продолжил я. Врач хмыкнул, пожевал и заключил:

— Степи кончились.

Но дальше он не шел на заман моего восхищения. Он остановился, как Александр, через чур на большом растоянии зайдя в собственных выкладках. Смолк.

Взглянул вдаль.

Море к вечеру совсем успокоилось и замерло, отлакированное, как будто бы сытое и более густое, чем вода. Бродя по нему ежедневно часами, в далеком прошлом я его не видел… Не считая ящичных штормов бывают еще штормы «бутылочные», выбрасывающие невиданные, не питые мною фляги и бутыли из-под виски и джинов, бывают «янтарные», выбрасывающие последней волною крошку янтаря.

В далеком прошлом уже я наблюдал лишь под ноги в надежде отыскать янтарину «с обнажённого ребенка», либо целую канистру, либо хотя бы плоскую фляжку… но ничего из того, чем набита была кают-компания станции (в один раз ими был отыскан бочонок с еще годным вином, а в один раз — громадная банка тёмной икры, к сожалению уже негодной), я настойчиво не обнаружил, не зная, что в отыскивании этих мною командует пращур, что это — моя экскурсия в пранишу человека… В далеком прошлом я, выясняется, моря не видел, не поднимал головы, достаточно скоро располагаясь в нише предка. Вечернее море серо розовело, опалово высветлялось к горизонту и в том месте истаивало, иссякало таковой ласковой линией, которую проявлял только тоненьким острым штришком намеченный в том месте пароходик. И солнце сходило, неправдоподобно возрастая и краснея. Глаз не оторвать… Я оторвал — и наконец заметил, прямо под носом, темно-вишневый пластмассовый ящик из-под шведского пива с тремя невыцветшими золотыми коронами на нем…

— Пускай так. Прекрасно… — вдохновенно рассуждал я. — В случае если экологическая ниша первобытного человека — собирательство и раз он покинул эту нишу, пробравшись по пирамиде судьбы на самый верх, до предела расширив собственный ареал и расселившись по всем территориям Почвы, вытеснив все другие биологические виды, то что же сейчас его ниша, его ареал? Что возможно обозначить как экологическую нишу современного человека?

Саму нашему планету?

Возможно так выразиться?

— Это пара тавтологично, — пожал плечами док тор. — Но, пожалуйста.

— Прекрасно, — закрепился я. — Тогда, иначе… — (Красивый ящик ритмично бил меня по коле ну…) — возможно рассуждать о Земле как о единой экологи ческой совокупности, как об экологической нише самой жизни на Земле… — Врач пока не возражал. — Возможно заявить, что к моменту появления человека на Земле завершилась как бы и эволюция судьбы? — Врач все молчал… — Что к тому моменту земной шар в целом воображал собою идеальную, прекрасно развитую, надежную, совсем сбалансированную экологическую совокупность, где все было взаимосвязано, образуя замкнутый кругооборот, не нарушавший никак точности возможности и общего баланса жизни постоянного возобновления земных ресурсов, куда гармонично и ничего еще пока не порушив поместился и первобытный человек — собиратель? Так, я пока не противоречу?

— Да помой-му и нет, — скучно дал согласие врач.

— Человек покинул собственную начальную нишу, в которой он существовал наравне с другими видами. Он извел массу видов живого на Земле, а те, что остались, способны сохраниться только по его благодеянию, в заповедной совокупности; он повывел леса, погубил реки; он сжигает кислород уже давно с таковой скоростью, с которою тот не возобновляется редеющими зелеными растениями. Не мне вам это излагать — на данный момент об этом, в той либо другой степени, знает любой, кроме того просматривающий одни только газеты человек.

По-видимому, Почва как экологическая совокупность накопила к моменту выхода человека из его ниши достаточный, так сообщить, «запас прочности». Почва все еще Почва: ось ее не сместилась, льды не растопились, воздух не оторвалась — нам, практически четырем миллиардам, все еще хватает: мы дышим, едим и выпиваем. Человечество в огромной части все еще живет впроголодь, как и первобытный человек.

Мы, по-видимому, не планируем потреблять меньше и во имя этого смело хозяйничаем на Земле. Возможно ли сообщить, уже не в том смысле, что вы упрекнули в тавтологии, а в более соответствующем определению, что экологическая ниша человека именно и имеется тот «запас прочности» Почвы как самая общей экологической совокупности, другими словами некоторый диапазон ее существования от времени человека-собирателя до всемирный трагедии, приводящей к смерти всего живого? В начале века нас было полтора миллиарда, к концу будет шесть.

— В случае если желаете, имеете возможность вычислять так, не смотря на то, что, элементарно, нельзя измерять пространство временем, как делаете это вы. Экология разглядывает только уже существующие экологические совокупности. Только в этом смысле она — наука.

— Пара неудобно должно быть человеку, — сообщил я, словно бы это врач все подстроил с его экологией, — если не стыдно: быть венцом творения и осознавать это только так, что он рожден воспользоваться творением.

— Возможно не именовать отечественную Почву творением, но в остальном я с вами согласен: некая неловкость имеется. Но так как это сейчас поймём не только мы с вами. В этом направлении на данный момент имеется явный сдвиг в сознании…

— Вы — ученый, — нападал я, — другими словами опытный и трезво оценивающий реальность человек. Разве вы верите, что человек способен остановиться? До тех пор пока что он только развивает ускорение.

Технический прогресс это процесс, а не программа. Человек в далеком прошлом биологическое существо только в тех трех неоспоримых смыслах, о которых вы мне как-то сообщили. По большей части он уже не природа, а ее решение суда.

Человечеством правят экономические, а не биологические законы. Экономически невыгодны кроме того те охранные меры, каковые предпринимаются на данный момент, а они, я думаю, в целом имеют не больший эффект, чем действие каких-нибудь британских старух из общества охраны животных…

— Напрасно вы так про старух… — сообщил врач. — Их деятельность совсем не так незначительна, как вам думается.

— Ничего, — сообщил я сардонически, — может прийти время и для общества охраны старух… Сообщите, лишь честно, что вам больше по вкусу: обнажённая ледяная Почва, над которой напрасно восходит Солнце, либо… — Я покосился на море: огромное солнце, приближаясь к горизонту, приняло неправильную форму, скорее напоминая грушу, чем шар; гладь отправилась алым шелком… Жаль было солнца, не смотря на то, что как раз оно в моих прогнозах оставалось в целости. — Либо зеленая, населенная птицами и зверьми, с озёрами и реками, полными рыбы, с подбирающим корешки человеком и, возможно, разумным дельфином, не отправившимся по отечественному неразумному пути?

— Я осознал вашу антигуманистическую идея, — суховато сообщил врач, дальше не рассказываете вслух того, что желали у меня задать вопрос. Да, я задавал себе тот же вопрос… — Солнце скатывалось к горизонту все стремительнее, как яблочко; оно расплющилось, как капля, о поверхность; и, против ожидания не зашипев, скоро ушло под воду, покинув на воде неповторимый серый свет с испари ной розового… — Вопрос данный лишен смысла. Тогда некому было бы взглянуть на это счастье…

— Как же! — вскрикнул я. — И это рассказываете вы?.. Разве не радуется судьбе