История в повестях а. корниловича (1800–1834), а. крюкова (1803–1833), о. сомова (1793–1833) и др

В противном случае оживает прошлое в повестях А. О. Корниловича – ученого?историка в декабристской среде, вычислявшего, что историческая проза требует «величайшей точности в событиях, характерах, обычаях, языке». Из этого определяющим в его исторических повестях делается прозаический тип повествования, обусловленный их плотной документальной базой.

Профессионально занимаясь Петровской эрой, публикуя о ней научные работы, и очерки о нравах этого времени, основанные на литературной обработке документов эры Петра, Корнилович избрал ее и темой собственных повестей («За Всевышним молитва, а за царем работа не пропадают», «Утро вечера мудренее», «Андрей Безымянный»).Трудясь над ними, он применял, кроме исторического материала, устные рассказы, исторические анекдоты петровской поры, помогающие воссоздать ее по?вальтер?скоттовски – «домашним образом».

Но сведения из личной судьбы Петра, о нравах русского общества, описание празднеств и ассамблей необходимы Корниловичу не только для чёрта состояния общества. В один момент писателем выстраивается историческая возможность петровских преобразований[21], и снова?таки осуществляется это «по?домашнему» («Андрей Безымянный»).

За ужином по окончании успешной охоты, среди «стука ложек, ножей, вилок» разгорается спор между отцомГригорием и хозяином дома, помещиком Горбуновым?Бердышевым о пользе дел Петра. Папа Григорий высказывает личные суждения, говорит анекдот о молодости правителя, и в конце собственного пространного монолога резюмирует: «Правители живут не для одних современников, а бросают семена, растящие плод, от коего снедят потомки…» Это была позиция и самого Корниловича, что относился к Петру по большей части положительно, не смотря на то, что понимал его эру как сложное и неоднозначное явление[22].

Увлеченный историческим предметом повествования, автор воображает Санкт-Петербург с его дворцами, соборами, Сенатом, Адмиралтейством, Аничковым мостом… во всей его «необычной пестроте и убогости»: и разнообразии пышности, тесноте и простоте, перечисляет именитых горожан, слободы, улицы. В повести изображается его участники и заседание Сената – окружение Петра, воспроизводится распорядок дня, занятия правителя.

Описываются развлечения в Летнем саду и на ассамблее в доме Меншикова. Причем все эти материалы имеют достаточно законченную форму и воспринимаются как независимые картины, зарисовки, очерки нравов петровской эры. Из этого, не обращая внимания на то, что создатель проявляет себя в повести «Андрей Безымянный» как мастер повествовательной интриги, романтическая история и документальный «материал» Андрея Горбунова существуют сами по себе, самостоятельно и самодостаточно.

Документы оказывают помощь писателю представить историческое время в вальтер?скоттовском ключе, а амурная интрига призвана проиллюстрировать человеческие добродетели и государственное величие Петра.

Сам рассказ о судьбе храбрецов не избежал романтических штампов и условностей. Тут представлены восхищения первой любви, коварные «клевреты», мешающие счастью влюбленных, ночное преследование, загадочная избушка в лесу и старая женщина, похожая на колдунью, счастливый случай – встреча с втором, разговор с Петром и, наконец, успешное разрешение всех несчастий.

Неприятность соотнесенности исторического и бытового материала с повествовательной интригой актуальна и в «Рассказе моей бабушки»А. Крюкова.

Поведанной истории, пожалуй, больше подошла бы ситуация средневекового замка с его тайнами, подземельями и страхами, нежели маленькая крепость с зданиями – «избушками на курьих ножках», двумя воротами, тремя ветхими пушками и с полусотней ее защитников, чуть держащихся на ногах от старости.

Стремясь противопоставить историю героини «вымышленным бедствиям. романтических храбрецов», Крюков на деле был в плену готовых романтических образов и ситуаций, среди которых подслушанные тайные беседы, колоритная фигура старая женщина?ее слуги и мельничихи Бирюка, смахивающего на нечистого. В отличие от Корниловича, Крюкову в описании исторических событий не добывает искренности, а основное, правдоподобия. В рассказе бабушки господствуют народные слухи о пугачевщине.

Воображение героини рисует Хлопушу и его окружение в ореоле чего?то бесовского («ужасные гости», «ужасные кровью залитые глаза», «богомерзкие беседы», «сатанинские объятия» и пр.).

Не обращая внимания на явные неудачи художественно?повествовательной манеры А. Корниловича и А. Крюкова, сильной стороной их повестей являлось присутствие исторических и бытовых реалий. Многие из них привлекли интерес Пушкина и были использованы в «Арапе Петра Великого» и в «Капитанской дочке».

Серьёзной темой исторической повести 1830?х годов оставаласьОтечественная война 1812 г. и связанные с ней идеи патриотизма, единства и гражданственности русской нации во время опробований, составившие главный пафос одной из первых книг, посвященных этому времени и подвигу русской армии – «Писем русского офицера»Ф. Глинки (1815–1816).

С иных позиций подходят к данной теме О. Сомов и Н. Бестужев. В повести «Вывеска»Сомова о 1812 годе говорит француз, в прошлом воинов армии Наполеона, собственными глазами заметивший то, как русские крестьяне защищают родную почву. Вооруженные топорами, косами, дубинами, кольями, они шли на неприятеля «густой толпой» и «постоянно заступали» места погибших.

Тут же раненый священник «постоянно ободрялсобственных прихожан», и рядом с мужиками был их хозяин – помещик, возглавивший «земское ополчение».

В рассказе чужого воина совсем четко просматривалось авторское восторг народным патриотизмом, но в нем подспудно находилась глубокая грусть по славному прошлому русской нации, о котором напомнил русскому путешественнику на чужбине своим незатейливым рассказом французский цирюльник. Подобные эмоции пронизывают повесть Н. Бестужева «Русский в Париже 1812 года», посвященную времени становления передового русского дворянства, будущих декабристов.

В ней создатель в каком?то смысле итожил декабристский период в русской литературе, что вылилось в попытку создания исторического образа офицера?декабриста, личности декабриста, отразившей лучшие качества национального характера, о котором так много рассуждали в исторических повестях А. Бестужев и В. Кюхельбекер, с той только отличием, что они обращались к далекому прошлому, людям старины, тогда как Н. Бестужев сказал о недавнем времени, о собственном поколении. И в этом отношении повесть «Русские в Париже 1812 года» – явление примечательное.

Во второй половине 30?х годов выходят исторические повести К. Масальского «Русский Чёрный»ящик «и Икар»,продолжающие за А. Корниловичем петровскую тему. В них присутствуют достаточно колоритные зарисовки и занимательный сюжет нравов, и образы Петра I, Меншикова, шута Балакирева. Издания тех лет отмечали, что Масальский достаточно прекрасно осведомлен в избранной им исторической эре.

Но говорилось да и то, что повести отягощены большими длиннотами.

Интерес писателя к истории и хорошее знание послепетровского периода подтвердит его роман «Регентство Бирона».

В конце 30?х годов по?прошлому печатаютсяисторические повести; среди них «Изменники» И. Калашникова, «княжна и Студент, либо Возвращение Наполеона с острова Эльбы» Р. Зотова, «Иаков Моле» П. Каменского и др., обращенные к различным эрам, государствам, темам. К примеру, время действия в «Изгнанниках» Калашникова условно приурочено к бироновщине, сюжет «Иакова Моле» связан с эрой католического средневековья. Но к этому времени историческая повесть уже движется к завершению собственной жанровой истории, подводя итоги собственных неудач и достижений.

Основное, что не удалось исторической романтической повести, – это претворить исторический, бытовой материал в художественном повествовании, в то время, когда выясняются органически соотнесенными вымысел и документ, настоящий он и образный последовательность, сюжетный ход и конкретный факт. Нерешенной задачей для нее остается объяснение человека, его характера историей. В то же самое время исторической повестью романтиков были предприняты шаги, ставшие плодотворными для развития русской прозы в целом, в первую очередь обращение к тщательному изображению эры, исторического быта, нравов, поведения, манеры речи, немногое, но без сомнений большое чтобы состоялись «Тарас Капитанская» дочка «и Бульба», и русский исторический роман М. Н. Загоскина и И. И. Лажечникова.

Фантастическая повесть

Фантастическое, как один из элементов предромантической и ранней романтической повести в повестях 1820?1930?х годов, делается главным показателем жанра и перерастает в независимый жанр, удержавшийся в литературе и в последующее время. 1820?1830?е годы – расцвет фантастической образности, которая в современной теории литературы стала называться вторичной (либо акцентированной) условности, противопоставленной жизнеподобию.

Популярность фантастической образности, воплощенной в фантастической повести, была мотивирована глубокими познавательными устремлениями писателей. Русская литература эры перехода от романтизма к реализму деятельно поддерживала интерес к потустороннему, запредельному, сверхчувственному.

Писателей тревожили и особенные методы людской самосознания, духовной практики (мистические откровения, волшебство, медитация), различные формы инобытия (сон, галлюцинации, обморок), не гас интерес и к мечтательству, игре и т. д. Одвременно с этим шло активное усвоение русской словесностью иноземных литературных традиций: британского готического романа, фантастики гейдельбергских (братья Гримм, Брентано) романтиков, образов и мотивов Гофмана, восточной сказочной и притчевой поэзии. Своеобразный интерес к необъяснимому и загадочному зиждился на кризисе просветительского рационализма и отражал протест романтиков и сентименталистов против господства в культуре «так называемой рассудочности, другими словами ограниченного рационализма».

Современники покинули много свидетельств о широком внимании публичного сознания к иррациональному – таинственным явлениям в быту, к так именуемому месмеризму[23], к историям «о похождениях и колдунах мертвецов» (М. Загоскин), к необычным происшествиям, наподобие того, в то время, когда «в одном из домов. мебели вздумали двигаться и прыгать» (Пушкин) и т. д. Издатели альманахов и журналов с радостью печатали русскую и зарубежную фантастическую прозу.

Посредством образного воплощения не существующих в эмпирической действительности, но условно?допустимых сил, иррациональных стихий литература стремилась к освоению в полной мере «земных, обычно запрятанных в бытовую оболочку распрей, содержание которых охватывало неординарно широкие смысловые сферы: национальные, религиозно?этические, социально?исторические, личностно?психотерапевтические.