Ix. королевская усыпальница в сен-дени

– Ну и что же это все обосновывает, врач? – задал вопрос Ледрю.

– Это обосновывает, что органы, передающие мозгу впечатления, каковые они принимают, благодаря определенных обстоятельств расстраиваются и являются, так, как бы нехорошим зеркалом для мозга. И тогда мы видим предметы и слышим звуки, которых не существует. Вот и все.

– Но, – сообщил кавалер Ленуар с робостью наивного ученого, – случается же, что кое-какие предметы оставляют след, что кое-какие предсказания сбываются. Как вы объясните, врач, тот факт, что удары, нанесенные привидением, оставляли синяки на том, кто им подвергался? Как вы объясните, что привидение имело возможность на десять, двадцать, тридцать лет вперед угадать будущее?

То, что не существует, может ли наносить ущерб тому, что существует, либо предвещать то, что должно произойти?

– А, – сообщил врач, – вы имеете в виду видение шведского короля.

– Нет, я желаю сообщить о том привидении, которое я сам видел.

– Вы?

– Да, я.

– Где же?

– В Сен-Дени.

– В то время, когда это было?

– В тысяча семьсотдевяносто четвертом году, на протяжении профанации гробниц.Ix. королевская усыпальница в сен-дени

– Да-да, послушайте-ка, врач.

– Что? Что вы видели? Поведайте!

– Извольте. В тысяча семьсот девяносто третьем году я назначен был директором музея французских монументов и в качестве такового находился при раскопках могил в аббатстве Сен-Дени, переименованном просвещенными патриотами в Франсиаду. По прошествии сорока лет я могу поведать вам необычные вещи, которыми ознаменовалась эта профанация.

Неприязнь, которую удалось внушить народу к королю Людовику XVI и которая не утихла и по окончании казни 21 января, сейчас перенесена была на королей его семейства: желали преследовать монархию до самых ее истоков, монархов впредь до их могил, решили рассеять по ветру прах шестидесяти королей.

Возможно, желали убедиться, сохранились ли великие сокровища, зарытые в некоторых из этих гробниц, столь неприкосновенных, как говорили.

Народ устремился в Сен-Дени.

Шестого и восьмого августа он стёр с лица земли пятьдесят одну гробницу – историю двенадцати столетий.

Тогда правительство решило воспользоваться этим, обыскать все гробницы и завладеть наследием монархии, которой нанесен был удар в лице ее последнего представителя, Людовика XVI.

После этого собирались стереть с лица земли кроме того имена, память, кости королей. Обращение шла о том, дабы вычеркнуть из истории четырнадцать столетий монархии.

Несчастные безумцы не знают, что время от времени люди смогут поменять будущее, но ни при каких обстоятельствах не смогут поменять прошедшего. На кладбище приготовлена была широкая неспециализированная могила по примеру могил для бедных. В эту яму, выложенную известью, должны были кинуть, как на живодерне, кости тех, кто сделал из Франции первую в мире нацию, кости монархов от Дагобера до Людовика XV.

Таким методом дано было удовлетворение народу; особое же наслаждение доставлено было законодателям, юристам, завистливым журналистам, хищным птицам революции, глаза которых не выносят никакого блеска, как глаза ночных птиц не выносят света. Гордость тех, кто неимеетвозможности ничего создать, сводится к разрушению.

Меня прописали инспектором раскопок. Так, я взял возможность спасти большое количество драгоценных вещей, и я принял назначение.

В субботу 12 октября, в то время, когда на ходе разбиралось дело королевы, я открыл склеп Бурбонов со стороны подземных часовен и извлек гроб Генриха IV, убитого 14 мая 1610 года в возрасте пятидесяти семи лет.

Что касается статуи его на Новом мосту, шедевра Жана де Болонь и его ученика, то ее перечеканили в неотёсанные су.

Тело Генриха замечательно сохранилось; замечательно сохранились и черты лица; он был таким, каким рисовали его кисть Рубенса и любовь народа. В то время, когда его вынули первым из могилы в прекрасно сохранившемся саване, беспокойство царило необычайное и под сводами церкви чуть не раздался популярный когда-то во Франции возглас: «Да здравствует Генрих IV!»

В то время, когда я заметил эти символы почтения, возможно сообщить, кроме того любви, я приказал прислонить тело к одной из колонн клироса, дабы любой имел возможность подойти и взглянуть на него.

Он был одет, как и при жизни, в тёмный бархатный камзол с белыми и фрезами манжетами, в бархатные брюки, такие же, как камзол, шелковые чулки того же бархатные башмаки и цвета.

Его прекрасные, с проседью волосы лежали еще ореолом около головы, седая борода доходила до груди.

Тогда же и потянулась нескончаемая процессия, как к мощам святого: дамы дотрагивались до рук хорошего короля, многие целовали край его мантии, кое-какие ставили детей на колени и негромко шептали:

– Ах, если бы он жил, народ бы не бедствовал!

Они имели возможность бы прибавить: и не был бы так дик, потому что дикость народа – его несчастье.

Процессия эта длилась в субботу 12 октября, в воскресенье 13-го и в понедельник 14-го.

В понедельник, по окончании обеда рабочих, другими словами с трех часов пополудни, раскопки возобновились.

Первый труп, извлеченный на свет по окончании Генриха IV, был труп его сына, Людовика XIII. Он прекрасно сохранился, и, не смотря на то, что черты лица расплылись, его возможно было определить по усам.

После этого следовал Людовик XIV. Его опознали по большим чертам лица, обычного лица Бурбонов; лишь он был темён, как чернила.

После этого последовали трупы Марии Медичи, второй жены Генриха IV; Анны Австрийской, жены Людовика XIII; Марии-Терезии, жены Людовика XIV, и великого дофина.

Все эти тела разложились, а дофин от гниения превратился в жидкое месиво.

Во вторник, 15 октября, выкапывание трупов длилось.

Труп Генриха IV оставался все время у колонны, бесстрастно присутствуя наряду с этим грандиозном святотатстве над его потомками и предшественниками.

В среду, 16 октября, именно в тот момент, в то время, когда Мария-Антуанетта была обезглавлена на площади Революции, другими словами в одиннадцать часов утра, из склепа Бурбонов извлекали очередной гроб – короля Людовика XV.

По обычаю, установившемуся во Франции с древности, он покоился при входе в склеп, ожидая в том месте того, кто должен был присоединиться к нему. Его забрали, унесли и открыли на кладбище у могилы.

Сперва тело, вынутое из свинцового гроба, прекрасно обернутое в повязки и холст, казалось целым и прекрасно сохранившимся, но, в то время, когда его вынули, оно предстало очень сильно разложившимся и издавало такое зловоние, что все разбежались и было нужно сжечь пара фунтов курительного порошка, дабы очистить воздушное пространство.

В тот же час же кинули в яму все, что осталось от храбреца Парка Оленей, от любовника госпожа де Шатору, госпожа де Помпадур, госпожа де Бари, и эти ужасные останки, высыпанные на известковое дно, покрыли и сверху известью.

Я остался последним, дабы при мне сожгли порошок и засыпали яму известью. Внезапно услышал сильный шум в церкви; я скоро в том направлении вошел и заметил рабочего, что усиленно отбивался от своих товарищей, тогда как дамы угрожали ему кулаками.

Выяснилось, несчастный, кинув собственный печальный труд, отправился на еще более печальное зрелище – на казнь Марии-Антуанетты. Опьяненный криками и собственными криками вторых, видом проливавшейся крови, он возвратился в Сен-Дени и, подойдя к Генриху IV, опиравшемуся на колонну и окруженному интересными, сообщу, кроме того поклонниками, обратился к нему с этими словами:

«По какому праву ты остаешься тут, в то время, когда королей обезглавливают на площади Революции?» – И в ту же 60 секунд, схватив левой рукой труп за бороду, он оторвал ее, а правой дал пощечину мертвому королю.

С сухим треском, подобным треску кинутого мешка с костями, труп упал на землю.

Со всех сторон встал ужасный крик. Возможно было еще осмелиться нанести такое оскорбление какому-нибудь второму королю, но обидеть Генриха IV, приятеля народа, означало обидеть сам народ.

Рабочий, что совершил это святотатство, подвергался весьма важной опасности, и я поспешил к нему на помощь.

Когда он заметил, что может отыскать во мне помощь, он обратился ко мне за покровительством. Но, отказывая ему в этом покровительстве, я все же желал указать, что он совершил подлый поступок.

«Дети мои, – сообщил я рабочим, – киньте этого несчастного. Тот, кого он обидел, занимает в том месте, на Небе, через чур высокое положение, дабы не просить у Всевышнего наказания для него».

После этого, отобрав у несчастного бороду, которую он все еще держал в левой руке, я выгнал его из церкви и заявил ему, что он больше не принадлежит к той партии рабочих, каковые трудились у меня. угрозы и Возгласы товарищей преследовали его до самой улицы.

Опасаясь предстоящих оскорблений королевского трупа, я приказал отнести его в неспециализированную могилу, но и в том месте Генриху IV были оказаны символы почтения. Его не кинули, как вторых королей, в кучу, а тихо спустили и заботливо устроили в углу, а после этого с благоговением покрыли слоем почвы, а не известью.

Сутки кончился, и рабочие ушли; остался один сторож. Это был славный небольшой, которого я поставил из опасения, дабы ночью не пробрались в церковь для новых изуверств либо для новых краж; сторож данный дремал днем и сторожил с семи часов вечера до семи часов утра.

Ночь он проводил на ногах, стоя либо прохаживаясь, дабы согреться, время от времени присаживался к костру, разведенному у одной из самых родных к двери колонн.

В церкви на всем лежал отпечаток смерти, а следы разрушения придавали еще более мрачный колорит. Могилы были открыты, и плиты прислонены к стенкам; разрушенные статуи валялись на полу; в том месте и сям находились раскрытые гробы без мертвецов, каковые думали подняться из них только в сутки Ужасного суда. Все это давало пищу для размышлений для сильного ума, не сильный же ум наполняло кошмаром.

К счастью, сторож вовсе не отличался умом. Он был простой человек и наблюдал на все эти обломки так же, как наблюдал бы на лес на протяжении рубки либо на скошенный луг, и лишь отсчитывал удары, прислушиваясь к монотонному бою башенных часов, сохранившихся в неприкосновенности в уничтоженной церкви.

В тот момент, в то время, когда пробило полночь и в то время, когда воздушное пространство от последнего удара еще дрожал в глубине мрачной церкви, он услышал крики со стороны кладбища. То были крики о помощи.

В то время, когда первый момент удивления прошел, сторож забрал лом и отправился к двери, соединявшей церковь с кладбищем, но в то время, когда он открыл дверь и определил, что крики исходят из могилы королей, то не решился идти дальше, закрыл дверь и побежал в отель, где я жил, будить меня.

Я не желал сперва верить, что крики о помощи исходят из королевской могилы; но так как я жил против церкви, то сторож открыл окно, и среди тишины, нарушаемой только завыванием зимнего ветра, я вправду услышал протяжные жалобные стоны. Я встал и отправился со сторожем в церковь. В то время, когда мы пришли в том направлении и закрыли за собою дверь, то услышали жалобные стоны сильнее.

Выяснить, откуда исходят эти жалобные стоны, выяснилось нетрудно, по причине того, что сторож не хорошо закрыл за собою дверь в сторону кладбища и она снова открылась. Итак, эти стоны шли вправду с кладбища.

Мы зажгли два факела и направились к двери, но, пока мы доходили к ней, сквозняк их задул. Я осознал, что тут с отечественными факелами будет тяжело пройти, но на кладбище нам уже не нужно будет сражаться с ветром. Не считая факелов, я приказал зажечь еще и фонарь.

Факелы отечественные потухли, но фонарь горел.

А в то время, когда мы, оказавшись на кладбище, зажгли факелы, ветер пощадил и их.

По мере того как мы продвигались, стоны замирали, а в ту 60 секунд, в то время, когда мы подошли к краю могилы, совсем замерли.

Мы встряхнули отечественные факелы и осветили огромную яму – среди костей, на земли и слой извести, которыми их засыпали, барахталось что-то ужасное. Это что-то было похожим человека.

– Что с вами и что вам нужно? – задал вопрос я у данной тени.

– Увы! – тихо сказала тень. – Я тот несчастный рабочий, что дал пощечину Генриху IV.

– Но как ты ко мне попал? – задал вопрос я.

– Вытащите меня сперва, господин Ленуар, по причине того, что я умираю, а после этого все определите.

С того момента, в то время, когда сторож мертвецов убедился, что имеет дело с живым, овладевший им было кошмар провалился сквозь землю; он уже приготовил лестницу, валявшуюся на траве кладбища, и ожидал моего приказания.

Я приказал спустить лестницу в яму и внес предложение рабочему вылезти. Он дотащился до лестницы, но в то время, когда желал взобраться на ступени, то понял, что у него сломаны нога и рука.

Мы кинули ему веревку с глухой петлей – он завязал веревку под мышками. Второй финиш веревки остался у меня; сторож спустился на пара ступеней, и благодаря двойной опоре нам удалось вызволить живого из общества мертвецов.

Чуть мы извлекли его из ямы, как он утратил сознание. Мы поднесли его к костру, положили на солому, и я отправил сторожа за врачом.

Раньше, чем пострадавший пришел в себя, сторож явился с врачом. Пострадавший же открыл глаза лишь на протяжении операции. В то время, когда перевязка окончилась, я поблагодарил врача, и без того как мне хотелось определить, по какой необычной случайности рабочий оказался в королевской могиле, то я отослал сторожа.

Тот с удовольствием отправился дремать по окончании треволнений данной ночи, а я остался наедине с рабочим. Я присел на камень подле соломы, на которой он лежал. Дрожащее пламя костра слабо освещало ту часть церкви, в которой мы пребывали, а все другое загружено было в глубочайший мрак, тем более что отечественная сторона была ярко освещена.

Я начал расспрашивать потерпевшего, и вот что он мне поведал. В то время, когда я прогнал его, он не особенно огорчился. У него были деньги в кармане, и он знал, что до поры до времени не будет ни в чем нуждаться.

И он отправился в кабак.

В том месте он начал распивать бутылочку, но при третьем стакане вошел хозяин.

– Ты уже кончил? – задал вопрос он.

– А что?

– Я слышал, что ты дал пощечину Генриху IV.

– Да, это я! – дерзко сообщил рабочий. – Что из того?

– Что из того? В противном случае, что я не желаю поить у себя для того чтобы мерзкого подлеца, как ты. Не желаю, дабы он накликал проклятие на мой дом.

– На твой дом? Твой дом – дом для всех; и раз я плачу, я у себя.

– Да, но ты не заплатишь!

– Это из-за чего?

– Вследствие того что я не заберу твоих денег! А так как ты не заплатишь, то ты уже не у себя, а у меня. А если ты у меня, то я имею право вышвырнуть тебя за дверь.

– Да, если ты посильнее меня.

– В случае если я не посильнее тебя, я позову собственных молодцов.

– Позови – тогда посмотрим!

Кабатчик позвал. Прибежали молодцы с палками в руках, и рабочему было нужно уйти, не смотря на то, что он не прочь был протестовать.

Он бродил некое время по городу, а в час обеда зашел в трактир, где в большинстве случаев обедали рабочие. Он съел суп, в то время, когда вошли рабочие, закончившие дневную работу. Встретившись с ним, они остановились у двери, позвали хозяина и заявили ему, что, в случае если данный человек останется у него обедать, они все от первого до последнего уйдут.

Трактирщик задал вопрос, что сделал данный человек, чем заслужил такое общее осуждение.

Ему поведали, что это тот самый человек, что дал пощечину Генриху IV.

– В случае если так, то убирайся из этого! – сообщил трактирщик, подойдя к рабочему. – И пускай все, что ты съел, станет для тебя отравой!

Сопротивление было безтолку, и прoклятый рабочий, припугнув своим товарищам, ушел. Они его не прикоснулись, но не по причине того, что опасались его угроз, а из-за эмоции отвращения к нему. Со злобой в душе он пробродил часть вечера по улицам Сен-Дени, проклиная всех и богохульствуя.

В десять часов он отправился на собственную квартиру.

Против обыкновения, двери дома были закрыты. Он постучался. У окна показался привратник.

Так как ночь была чёрная, он не имел возможности определить стучавшего.

– Кто ты? – задал вопрос он.

Рабочий назвал себя.

– А! – сообщил привратник. – Это ты дал пощечину Генриху IV? Подожди!

– Что такое? Чего мне ожидать? – нетерпеливо вопрошал рабочий.

Сейчас к его ногам полетел узел.

– Что это такое? – снова задал вопрос он.

– Твое имущество.

– Как мое имущество?

– Да, иди дремать куда желаешь. Я не хочу, дабы мой дом обрушился мне на голову.

Взбешенный рабочий схватил камень и бросил им в дверь.

– Подожди же, – сообщил привратник, – я разбужу твоих товарищей, и мы тогда посмотрим.

Рабочий осознал, что в этот самый момент он хорошего не дождется. Он ушел и, заметив в ста шагах открытую дверь, вошел под навес.

Под навесом лежала солома; он лег на нее и заснул. Без четверти двенадцать ему показалось, что кто-то прикоснулся его за плечо. Он проснулся и заметил даму в белом, которая делала ему символ следовать за ней.

Он принял ее за одну из тех несчастных, каковые неизменно готовы предложить убежище и себя в придачу тем, у кого имеется чем заплатить, а так как уплатить за наслаждение и кров у него было чем и он предпочитал совершить ночь в кровати, чем валяться на соломе, то он поднялся и отправился за дамой. Некое время дама держалась домов по левой стороне Громадной улицы, после этого перешла через улицу, развернула в переулок направо, делаясимволы рабочему следовать за ней.

Привыкший к таким ночным похождениям и прекрасно знавший переулки, в которых, по обыкновению, живут дамы этого сорта, рабочий безоговорочно вошел за ней в переулок.

Переулок упирался в поле. Рабочий поразмыслил, что дама живет в уединенном доме, и так же, как и прежде следовал за ней. Через сто шагов они перебрались через пролом в стенке.

Внезапно он поднял глаза и заметил перед собою старое аббатство Сен-Дени, окна церкви и исполинскую колокольню, слабо освещенные пламенем костра, около которого бодрствовал сторож.

Он поискал глазами даму, но она провалилась сквозь землю. Он был на кладбище.

Он желал возвратиться через тот же пролом. Но ему показалось, что в том месте сидит мрачное и угрожающее привидение – Генрих IV.

Привидение сделало ход вперед – рабочий попятился. На четвертом либо пятом шаге он оступился и упал навзничь в яму. И тогда ему показалось, что его окружили все короли, потомки и предшественники Генриха IV; ему казалось, что они подняли над ним кто собственные скипетры, кто жезлы правосудия, восклицая: «Горе святотатцу!» И по мере прикосновения этих скипетров и жезлов правосудия, тяжелых как свинец и тёплых как пламя, он ощущал, как хрустели и ломались его кости.

В это-то время пробило полночь, и сторож услышал стоны.

Я сделал все, что имел возможность, дабы успокоить несчастного, но он сошел с ума и по окончании трехдневного бреда погиб с криком: «Пощадите!»

– Простите, – сообщил врач, – я совсем не осознаю, к чему вы клоните. Происшествие с вашим рабочим говорит о том, что, переполненный всем произошедшим с ним в течение дня, он бродил ночью – частично в состоянии бодрствования, частично в состоянии сомнамбулизма. На протяжении собственных блужданий он зашел на кладбище, вместо того, дабы наблюдать себе под ноги, наблюдал вверх, благодаря чего упал в яму и при падении сломал себе ногу и руку.

Вы так как говорили о каком-то предсказании, которое исполнилось, а я во всем этом не вижу ни мельчайшего предсказания.

– Подождите, врач, – прервал его кавалер. – История, которую я поведал и которая, вы в этом совсем правы, не более чем факт, ведет прямо к тому предсказанию, о котором я упомянул и которое составляло тайну.

Это предсказание таково: 20 января 1794 года по окончании уничтожения гробницы Франциска I открыли гроб графини Фландрской, дочери Филиппа Долгого. То были последние гробницы, каковые предстояло осмотреть, – все остальные склепы были опустошены, все гробы открыты, все кости выкинуты в яму.

Последняя гробница была неизвестно чья. Наверное, кардинала Ретца, которого, по преданию, похоронили в Сен-Дени.

Закрыли все склепы либо практически все – склеп Валуа, склеп Каролингов. Оставалось закрыть на следующий сутки только склеп Бурбонов.

Сторож проводил последнюю ночь в данной церкви, где уже нечего было больше сторожить; он получил разрешение дремать и воспользовался этим разрешением.

В полночь его разбудили церковное пение и звуки органа. Он протер глаза, развернул голову к клиросу, другими словами в том направлении, откуда слышалось пение, и с удивлением заметил, что места на клиросе заняты монахами Сен-Дени; он заметил, что епископ служил у алтаря; он заметил, что катафалк освещен горящими свечами, а на катафалке лежит покров из золотой парчи, что по традиции возлагают лишь на тела королей.

В то время, когда он совсем пришел в себя, обедня кончилась и началась панихида.

Скипетр, жезл и корона правосудия, положенные на красную бархатную подушку, переданы были герольдам, а те передали их трем принцам.

Не так долго осталось ждать подошли, скорее очень тихо скользя, чем шагая, придворные. Они приняли тело и отнесли его в склеп Бурбонов, что один был открыт, в это же время как все другие уже закрыли.

Позже спустился герольдмейстер и позвал вторых герольдов для выполнения собственных обязанностей. герольды и Герольдмейстер составляли группу из пяти лиц.

Из склепа герольдмейстер позвал первого герольда, и тот спустился, неся шпоры; позже спустился второй, неся латные рукавицы; за ним спустился третий, неся щит; после этого спустился четвертый, неся гербовый шлем; и наконец, спустился пятый, неся кольчугу.

После этого он позвал знаменосца, что нес знамя, капитанов швейцарцев, стрелков гвардии, двести придворных; великого конюшего, что нес королевскую саблю; первого камергера, несшего знамя Франции; главного церемониймейстера, перед которым прошли все церемониймейстеры двора и кинули собственные белые жезлы в склеп, кланяясь трем принцам, тем, что несли корону, жезл и скипетр правосудия, по мере того как они проходили; наконец, три принца, со своей стороны, отнесли скипетр, жезл правосудия и корону.

Тогда герольдмейстер вскрикнул громким голосом три раза: «Король погиб, да здравствует король! Король погиб, да здравствует король! Король погиб, да здравствует король!»

Герольд, оставшийся на клиросе, три раза повторил данный возглас.

Наконец, основной церемониймейстер сломал собственный жезл в знак того, что королевский дом прервался и придворные короля должны сами о себе заботиться.

За тем затрубили трубы и заиграл орган.

Трубы игрались все не сильный, орган звучал все тише, свет свечей бледнел, фигуры находившихся бледнели, и при последнем последнем звуке и стоне органа труб все провалилось сквозь землю.

На другой сутки сторож, обливаясь слезами, поведал о королевских похоронах, на которых он, бедняга, один находился, и предсказал, что разоренные гробницы будут поставлены на место и что, не обращая внимания на декреты Конвента и на работу гильотины, Франция доживет до новой монархии, а в Сен-Дени будут новые короли.

За это предсказание бедняга попал в колонию и чуть не угодил на эшафот. А тридцать лет спустя, 20 сентября 1824 года, стоя за той жe колонной, где он видел привидение, он сказал мне, дергая за полу платья:

– Ну что, господин Ленуар? Я так как сказал вам, что отечественные бедные короли возвратятся когда-нибудь в Сен-Дени, и я не совершил ошибку.

Вправду, в тот сутки хоронили Людовика XVIII с тем же церемониалом, какой сторож видел тридцать лет тому назад. Как вы это объясните, врач?

X. Артифаль

Врач молчал: то ли его убедили, то ли, что более возможно, вычислял нецелесообразным отрицать авторитет для того чтобы лица, как кавалер Ленуар.

Молчание врача позволило вторым гостям учавствовать в споре. Первым устремился на арену аббат Мулль.

– Все это утверждает меня в моей совокупности, – сообщил он.

– А какова ваша совокупность? – задал вопрос врач, весьма довольный, что может вступить в спор с менее сильным спорщиком, чем Ледрю либо кавалер Ленуар.

– Мы живем в двух невидимых мирах, населенных один – адскими духами; второй – небесными. В момент отечественного рождения два гения, хороший и не добрый, занимают собственный место около нас и сопровождают в продолжение всей нашей жизни: один воодушевляет нас на добро, второй – на зло, а в сутки смерти нами овладевает тот, кто берет верх. Так, отечественное тело попадает во власть демона либо ангела; у бедной Соланж одержал победу хороший гений, он-то и прощался с вами, Ледрю, при посредстве немых уст юный мученицы; у разбойника, осужденного шотландским судьей, победителем остался демон, он-то и являлся судье то в образе кошки, то в платье курьера, в противном случае под видом скелета; и наконец, в последнем случае ангел монархии, мстя за святотатство и за профанацию гробниц, подобно Христу, явившемуся униженным, продемонстрировал бедному сторожу гробниц будущую реставрацию королевской власти и представил эту церемонию с таковой помпой, как словно бы фантастическая церемония происходила в присутствии всей будущей знати двора Людовика XVIII.

– Но, господин аббат, – сообщил врач, – вся ваша совокупность основывается в итоге на убеждении.

– Само собой разумеется.

– Но, дабы быть точным, убеждение должно опираться на факт.

– Мое убеждение и основывается на факте.

– На факте, поведанном вам кем-либо из тех, к кому вы питаете полное доверие?

– На факте, произошедшем со мною самим.

– Ах, аббат! Прошу вас, поведайте нам об этом факте.

– С радостью. Я появился в той части наследия древних королей, которая сейчас именуется департаментом Эн, а когда-то именовалась Иль-де-Франс. Мой папа и моя мать жили в маленькой деревушке Флери, расположенной среди лесов Вилье Коттерэ.

До моего рождения у своих родителей моих было пятеро детей: три мальчика и две девочки, и все они погибли.

Благодаря этого моя мать, в то время, когда была беременна мною, разрешила обет водить меня в белом до семи лет, а папа давал слово сходить на богомолье к Богоматерив Лиесс.

Эти два обета не составляют уникальности в провинции, и между ними было прямое соответствие: белый цвет – цвет Девы, а Богоматерьв Лиессе и имеется Дева Мария.

К несчастью, папа мой погиб на протяжении беременности матери. Будучи дамой религиозной, мать решила все-таки выполнить двойной обет во всей его строгости: когда я появился, меня с ног до головы одели в белое, а мать, когда она поднялась, отправилась пешком в соответствии с обету на богомолье.

Богоматерьв Лиессе пребывала от деревушки Флери всего в пятнадцати либо шестнадцати милях; с тремя остановками мать моя добралась по назначению. В том месте она говела и взяла из рук священника серебряный образок, что надела мне на шею.

Именно поэтому двойному обету я избежал всех злоключений молодости, а в то время, когда вошел в возраст, то благодаря ли взятого мною религиозного воспитания либо благодаря влиянию образка почувствовал призвание к духовному поприщу. Окончив семинарию в Суасоне, я вышел оттуда священником и в первой половине 80-ых годов XVIII века послан был викарием в Этамп.

Случайно меня прописали в ту из четырех церквей д’Этамп, которая пребывала под покровительством Богородице . Эта церковь представляет собой прекрасный монумент, доставшийся Средним столетиям от римской эры. Заложенная Робертом Сильным, она закончена была лишь в двенадцатом столетии; и сейчас еще сохранились чудные витражи, каковые по окончании недавней перестройки страно соответствуют с позолотой и живописью ее капителей и колонн.

Еще ребенком я обожал эти красивые сооружения из гранита, что извлекали из недр Франции, данной старшей дочери Рима, с 10-го до шестнадцатого столетия, дабы покрыть ее целым лесом церквей. Сооружение этих церквей приостановилось, в то время, когда вера в сердцах погибла от яда Лютера и Кальвина.

Ребенком я игрался в развалинах церкви Святого Иоанна в Суасоне; я наслаждался фантастической резьбой, казавшейся мне окаменевшими цветами, и в то время, когда я заметил церковь Богородицев Этампе,

«Живые церкви Петербурга» / Церковь иконы Божией Матери Всех скорбящих радосте с грошиками


Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся:

  • Королевский совет в мобиссоне

    Итак, мессир де Мариньи, какие конкретно новости? — Ни одной плохой, ваше величество. Я только что из Парижа. Бунт усмирен. В I ампле по окончании вашего…

  • Повседневная жизнь магов во времена суверенных домов

    Волшебная аристократия деятельно применяла возможности административного, судебного, экономического и, частично, политического иммунитета. Главным…

  • Оставшаяся часть книги есфирь

    Книга Есфирь, в ее существующем виде, не смотря на то, что, быть может, и нравилась националистически настроенным иудеям, была неприятна для других, хотя…

  • Мене, мене, текел, упарсин 27 страница

    До этого момента Савл (Павел) именовался лишь Савлом; затем он именуется уже лишь Павлом, и это и имеется тот самый святой Павел, что нам прекрасно…

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: