Я положила ладонь на твою руку

—Не спугни успех. Не поднимай через чур много шума. Пускай он нормально закончит.

Кевин предпочитает тайные успехи.

Произнося эти слова, я замечательно осознавала, что не нужно считать пи -пи в унитаз признанием поражения. Кевин победил основное сражение; примирение с горшком было чем-то наподобие пустячной уступки, которую великодушный победитель может бросить поверженному неприятелю. Отечественный шестилетний сын удачно втянул меня в нарушение моих же правил.

Я совершила военное правонарушение, за которое — если бы не милосердное молчание моего сына — мой супруг передал бы меня Гаагскому трибуналу.

В то время, когда Кевин возвратился из ванной помещения, одной рукой подтягивая брюки, я внесла предложение на ужин громадную миску попкорна, подобострастно добавив:«Весьма, весьма соленого!» Упиваясь музыкой обычной судьбе, с коей пара мин. назад распрощалась, — ты со звоном переставлял кастрюли, пронзительно позвякивала миска из нержавеющей стали, радостно постукивал попкорн, — я не имела возможности избавиться от плохого предчувствия: мое тошнотворное состояние не будет прекращаться неизвестно продолжительно, пока Кевин держит рот на замке.

Из-за чего он не распустил язык? Со стороны имело возможность показаться, что он защищает собственную мать. Хорошо. Допустим.

Как бы то ни было, до отдаленного истечения срока сохраняемая тайна, как на банковском счете, наращивает проценты; отягощенный прошлой ложью вопрос:«Папочка, а знаешь, как я в действительности сломал руку?» — через месяц произведет еще больший взрывной эффект. К тому же, держа на своем счете этот источник непредвиденного дохода, Кевин имел возможность брать под него кредит, а вот если бы он сходу растратил собственный достаток, то было нужно бы возвратиться к пяти долларам в неделю, выдаваемым шестилеткам на карманные затраты.

Помимо этого, по окончании всех собственных ханжеских, монотонных лекций («А что бы ты почувствовал?..») я вооружила его редкой возможностью захватить нравственный пьедестал, с которого раскрывались новые и новые перспективы удачные территории.

Возможно, интуиция посоветовала мистеру Разделяй-и-Властвуй, что секреты связывают и разделяют в строгом соответствии со собственными обладателями. Я с неестественным энтузиазмом болтала с тобой о том, что Кевину придется сейчас принимать не душ, а ванну, дабы не смочить гипс. В то время, когда я задала вопрос Кевина, желает ли он посыпать попкорн пармезаном, мой вопрос был окрашен мольбой, рабской благодарностью и ужасом.

И лишь в одном отношении я была тронута и сохранила то чувство до сих пор: я думаю, не смотря на то, что Кевин этого не показывал, он почувствовал отечественную близость. Мы не только соучаствовали в сокрытии правонарушения, но и на протяжении самого правонарушения Кевин, как и я, почувствовал себя целостным и воскрешенным приводящей в трепет силой пуповинной связи. Я в первый раз поняла себя его матерью.

Быть может, и Кевин, паря над детской, как Питер Пэн, понял себя моим сыном.

Остаток того лета открыто противоречил всем моим литературным инстинктам. Если бы я писала сценарий телефильма о буйной колдунье, подверженной приступам слепой гнева и черпающей из них сверхъестественную силу, я бы представила ее мелкого сына передвигающимся по дому на цыпочках, одаряющим ее робкими ухмылками, отчаянно пробующим ее успокоить. Он скрывался бы по углам, передвигался по стеночке — что угодно, только бы не касаться пола.

Но это было бы в кино. А в действительности на цыпочках ходила я.Мои ухмылки дрожали.Я шаркала и ежилась, как на прослушивании для негритянского шоу.

А сейчас поболтаем о власти. В домашней политике, в соответствии с мифу, родители наделены ею в непропорционально громадном количестве. Я в этом не так уверена.

Дети?

Для начала они смогут разбить отечественные сердца. Они смогут опозорить нас, разорить нас, и, по моему личному опыту, они смогут вынудить нас хотеть, дабы мы ни при каких обстоятельствах не рождались. Что можем сделать мы? Не пускать их в кино.

Но как?

Чем можем мы подкрепить отечественные запреты, в случае если ребенок враждебно направляется к двери? Ожесточённая правда пребывает в том, что родители, как правительства, реализовывают собственную власть через угрозу, открытую либо скрытую, применения физической силы. Ребенок делает отечественные требования — не нужно на большом растоянии ходить за примером,

— так как мы можем сломать ему руку.

Белый гипс Кевина стал ослепительным знаком, но не того, что я имела возможность ему сделать, а того, что не имела возможности. Прибегнув к высшей власти, я сама ее у себя похитила. С того момента я не была уверена, что могу использовать силу умеренно.

Мой арсенал был ненужным, чрезмерным, как запасы атомного оружия.

Кевин замечательно осознавал, что я больше ни при каких обстоятельствах его кроме того не шлепну.

Итак, если ты внезапно встревожился, что во второй половине 80-ых годов XX века я стала приверженцем первобытной жестокости, успокойся. Вся целостность, непосредственность и реальность бытия, полученные мною, в то время, когда я бросила Кевина, как метательный боеприпас, испарились в один миг. Я как-то сходу почувствовала себя ниже ростом. Моя осанка ухудшилась. Мой голос стал глуше.

Каждую собственную просьбу Кевину я формулировала в виде необязательного предложения.«Дорогой, не желаешь ли сесть в машину?

Ты не начнёшь возражать, в случае если мы отправимся в магазин? Может, не следует сдирать корку с середины пирога, что мамочка только что испекла?» Что касается исполнения домашних заданий, то это было для него таким оскорблением, что я возвратилась к способу Монтессори.

Сперва Кевин обращался со мной так, словно бы поэтапно учил медведя. Он потребовал на ленч что-нибудь, требующее кучи времени на приготовление, наподобие домашней пиццы, а по окончании того, как я все утро месила тесто и кипятила на медленном огне соус, хватал со собственных ломтей два кусочка пепперони, а другое сворачивал в липкий бейсбольный мяч и швырял его в раковину. Он устал от матери-игрушки так же скоро, как от остальных игрушек, что, полагаю, я обязана вычислять собственной успехом.

В действительности, в то время, когда я завалила отечественного мальчика пересоленными подобной едой и чипсами, прежде исключенной из его скудного рациона, моя уступчивость скоро начала действовать ему на нервы. На мою назойливость Кевин начал отвечать убийственными взорами подобно тем, что бросаешь на незнакомца, усевшегося рядом в практически безлюдном вагоне. Я была недостойным соперником, и каждая последующая победа над опекуном, уже низведенным в столь жалкое, подчиненное состояние, казалась через чур легкой.

Не смотря на то, что ему непросто было управляться с загипсованной рукой, он сейчас мылся самостоятельно, а вдруг я пробовала завернуть его в чистое полотенце, уклонялся и закутывался в полотенце сам. Его новая, не допускающая исключений скромность быстро контрастировала с недавней покорностью при обтирании салфетками и смене памперсов, а к августу я была совсем изгнана из ванной помещения. И наряжался он при закрытых дверях.

За исключением тех необычных недель в десятилетнем возрасте на протяжении серьёзной заболевании, он не разрешал мне видеть его наготу до четырнадцати лет, в то время, когда я с удовольствием лишилась бы данной привилегии.

Что касается моих невоздержанных излияний нежности, то они были окрашены раскаянием, которое Кевин не хотел принимать. Он отчаянно тер лоб по окончании моих поцелуев. В случае если я причесывала его, он отбрасывал мою руку и взлохмачивал волосы.

В случае если я обнимала его, он холодно возражал, что я задеваю его больную руку.

А в то время, когда я заявляла: «Я обожаю тебя, сынок», — уже не с торжественностью Знака Веры, а скорее с лихорадочной, тщетной мольбой Аве Мария, он кривился в едкой мине, из которой неспешно и выкристаллизовался постоянный, левосторонний изгиб его губ. в один раз, в то время, когда я в очередной раз изрекла:«Ялюблю тебя, сынок», Кевин дал ответный залп:«Не НЕ, не-ееее!» И я сдалась.

Он очевидно верил, что вывел меня на чистую воду. Он посмотрел за занавес, и никакое количество чипсов и нежностей не имело возможности стереть картину, как минимум столь же неизгладимую, как первый взор на совокупление своих родителей. Но больше всего меня поразило, какое наслаждение принесло ему открытие подлинной сути его матери: ее жестокости, ее ярости.

Это интриговало его значительно больше, чем числа отечественных однообразных арифметических упражнений до его «несчастного случая», и он украдкой посматривал на собственную мать с совсем новым — я не назвала бы это уважением —интересом. Вот так.

Что касается отечественных взаимоотношений, то к тому лету я привыкла скрывать от тебя кое-что, но более всего то, что вычисляла правонарушениями: мое ужасное равнодушие при рождении Кевина, мое отвращение к нашему дому. Не смотря на то, что все мы в какой-то степени скрываем друг от друга какофонию кошмаров, царящих в отечественных головах, кроме того эти неосязаемые недоговоренности печалили меня.

Лишь одно дело — держать в тайне кошмар, охватывающий меня, в то время, когда доходило время забирать отечественного сына из школы, и совсем второе — не считать нужным сообщить тебе: «О, кстати, я сломала ему руку». Но самые порочные мысли не занимали пространства в моем теле, тогда как трехмерный секрет чувствовался проглоченным пушечным ядром.

Ты казался таким далеким. Я с тоской наблюдала, как ты раздеваешься по вечерам, и не удивилась бы, если бы ты прошел через мое тело, как через лунный свет.

Замечая, как ты на заднем дворе учишь Кевина ловить бейсбольный мяч рукавицей кэтчера, надетой на его здоровую правую руку — в случае если честно, он более умело управлялся с шаром, слепленным из пиццы, — я прижимала ладонь к согретому солнцем оконному стеклу, как к призрачному барьеру, возведенному болезненным ощущением и головокружительной доброжелательностью отторжения, каковые мучили бы меня, если бы я уже погибла. Кроме того в то время, когда я клала ладонь на твою грудь, мне казалось, что я не могу коснуться тебя, словно бы любой раз под снятой одеждой оставалась рабочая рубаха из магазина Л.Л. Бина, как очередная шляпа несчастного Бартоломью, появляющаяся опять и опять.

Мы с тобой никуда больше не выходили вдвоем: ни взглянуть «Правонарушения и проступки», ни перекусить в «Ривер-клаб» в Найаке, и уж тем более не развлечься в «Юнион-сквер- кафе» в городе. Мы вправду испытывали проблемы с приходящими нянями, но ты достаточно нормально смирился с нашим домашним образом судьбы, посвящая яркие летние вечера обучению Кевина правилам и броскам бейсбола. Ты совсем не подмечал полного отсутствия его интереса ко всем видам спорта, и это мало мучило меня, но самым ужасным разочарованием было то, что ты вовсе не жаждал проводитьсвободное время со своей женой.

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: