Моя роль в этих гонках и роль этих гонок в мире

Итак, я снова был в мире, в который чем больше погружаешься, тем глубже предстоит тонуть… Я связал себя эмоцией неловкости и дружбы с достаточным числом людей, каковые были и без меня хороши. Надеюсь, что призовые места распределились бы тем же образам и в том случае, если бы я не торчал на трибунах и не околачивался в раздевалках. Проверить, но, как протекали бы гонки без моего участия, нереально.

Я в том месте был — и это факт.

Не знаю, как гонки, а что моя-то жизнь неизбежно на какой-то один зуб сцепления сместилась по отношению к вращающему меня часовому механизму — в полной мере возможно. Быть может, не находись я на этих соревнованиях, все мои зубчики, выемки и выступы, которыми зацепляюсь за реечку судьбы, пришли бы в пара соприкосновение и иное соответствие, и на сегодня я бы имел дело с пара другой картиной собственной жизни, лучше либо хуже — второй вопрос. направляться, но, не забывать, что, куда-то торопясь, мы неизбежно опаздываем в том направлении, куда не спешим, а хотя что-либо еще заметить и с чем-либо познакомиться, мы уже не заметим того, что бы заметили, сами того не хотя…

Тут мне день назад один привычный похвастался, что средняя длительность судьбы журналиста на 10–12 лет меньше жизни вторых соответствующих специалистов. Я его задал вопрос, какая профессия соответствует журналисту, он растерялся: «Ну, в том месте, скажем, инженер… Мало?Моя роль в этих гонках и роль этих гонок в мире Артист… Артисты продолжительно живут».

Это, само собой разумеется, льстит журналистам, но, опасаюсь, все не столь романтично, как им думается.

Это, само собой разумеется, как-то воодушевляет, прибавляет ореолу — опасность профессии, преждевременная смерть… Вдруг, увижу. Либо один режиссёр тут мне похвастался, что смертность у режиссеров на втором месте по окончании летчиков-испытателей. Я, допустим, ему на слово поверил, но сам поразмыслил: ты сперва, сука, погибни, а позже гордись. Ранняя седина — вот что все это такое. Но… Но.

Про журналистов возможно.

И вот, как мне думается, из-за чего. Нет, нет, не от напряженной творческой работы, не от муки слова, уж нет.

Легко и для самой бетонной и равнодушной психики неимеетвозможности пройти бесследно эта нескончаемая смена миров, попадание из одного в второй, не успевая забежать в личный; причем из мира — в мир, в который ты не прибавишь, не убавишь, а только побываешь, и он как жил без тебя, так и продолжит жить, словно бы тебя и не было. Тебя-то не было, но с тобой, так или иначе, все это было.

Я не желаю, конечно, умалить действенность печатного слова и ту помощь, которую оказывают журналисты людям дела в их связях с неделовым внешним миром, от которого они однако по большей части и зависят. Но сам-то, сам-то перелетный человек побывал в чужой судьбы, сокровенной для тех, кто ею живет, и перелетел тут же в иную, не меньше чужую и снова не собственную. Непременно, постоянная судьба чужой судьбой уменьшает собственную.

Быть может, они хуже знают и видят собственную жизнь, чем неоднократно, фасеточно, глазом стрекозы — чужую.

От этого неизбежно пробивается поверхностный и развязный тон спортивного комментатора судьбы. Комментаторы так как также журналисты. У них меньше либо дольше?

Жизнь гонщиков все-таки меньше. Она более подвержена случайности по окончании риска. Вот и Деда не стало…

По большому счету, смерть людей, рискующих судьбой, столь довольно часто нелепа и случайна, что это неимеетвозможности не навести на идея. Как раз они, избегающие смерти профессионально благодаря таланту и мастерству (и эмоции судьбы, — в скобках), подвержены кирпичам и нелепым заболеваниям с балконов. То ли вследствие того что конечно человеку, только что рисковавшему судьбой, расслабиться, в то время, когда ему ничто уже не угрожает, то ли вследствие того что они истратили уже неоднократно всю безопасность, которая отпущена Господом на одну жизнь, но они в большинстве собственном все-таки гибнут, а не умирают, причем гибнут неизменно не от того.

Евгений Абалаков, человек, первым взошедший на пик Победы, тонет в Москве в собственной ванне.

Джон Гленн врезается в гуся.

Гагарин гибнет в легком учебном полете.

Гонщики попадают на улице под автомобили.

Они тонут и гибнут на обыденных тренировках и в отпусках, на собственных автомобилях и от загадочных гриппозных осложнений.

Они гибнут от пропущенной ими смерти, от смерти, которой они избежали…[13]

А журналисты все-таки сами укорачивают собственный век опытным легкомыслием, медлительно подтачивающим серьезность жизненных сил…

…Я попал в мир гонок, что поразил меня собственной серьёзностью и условностью и удовлетворил соответствием, гармонией этих двух понятий. Мир данный не разочаровал, но и не очаровал меня. Он был хорошим собственного собственного существования, и тем более мне становилось неясно, как и по какому праву я в него затесался.

И раз данный мир был миром и убедил меня в собственном праве быть миром, то был он широк, и глубок, и вечен нескончаем… И он был тем миром, в котором или уж жить, или уж не жить совсем. И я привычно поражался истинности и безбрежности каждого из миров… Я элегически думал о бесконечности и глубине любого дела, любого предмета данной жизни, к которому только приблизься, только обрати внимание…

Тем нелепее было чувствовать срок финиша этих смотрин. Как же так, ничего не заметив, не осознав, не сделав, только поторчав — и уже все?..

И вот какой символ был мне перед отъездом. Он был шифрованно собран в одной из центральных газет самым небольшим петитом между назначением нового и погодой посла, на правах самой третьестепенной новости, вдесятеро менее большой, чем очередной матч по хоккею…

СПИДВЕЙ ПО ПРЕССЕ

«День назад в Уфе закончились полуфинальные соревнования на первенство мира в гонках на мотоциклах по ледяной дорожке. второе и Первое места заняли братья Дубинины из Новосибирска, на третьем — ленинградец Ломбоцкий».

И все. Это был взрыв.

Меня отбросило назад, в настоящий, объемный и громадный мир, как взрывной волной. Как же так — эти тысячи людей, что «болели» на соревнованиях, это множество гонщиков, мотоциклов, шипов, любой из которых стоит три рубля пятьдесят копеек вещь, эти десять многоцветных знамён всех государств?.. Как же быть с безотносительной и самой заслуженной избранностью последнего чемпиона — так как, дабы добраться до его пьедестала, потребовалось выбирать всех людей мира до самого сегодняшнего дня?

Как же быть с безмерностью, отчетливостью, непостижимостью, бесконечностью этого мира, собранного в три строки самым небольшим петитом, появлявшегося для всех мирком? Тем более что победил лишь один брат Дубинин, а второй не принимал участие в соревнованиях совсем, что Ломбоцкий был вторым, а не третьим, а третьим был чех Шваб. А как же со страстью, с отчаянием каждого из гонщиков, с тем, что всю землю, вся жизнь сжималась на 60 секунд в заветную цель финиша?

И вот такое как раз место занимали эти гонки в масштабах страны и жизни мира. В случае если считать, что газета для того и выпускается, дабы напоминать людям о масштабах и пропорциях нашей жизни.

Ни за что не желал бы я сводить дело к несправедливости и немасштабности отражения этих гонок в прессе. Мне на это так же наплевать, как человеку, ни при каких обстоятельствах на них не бывавшему. Не смотря на то, что, само собой разумеется, имеется несправедливость в том, что хоккею — все, а спидвею — ничего.

Но это естественная несправедливость тиража и признания. Как в литературе. (В случае если мне сообщат, что сравнение литературы с мотоспортом пара неправомерно, по причине того, что книги просматривают все, а на гонки ходит все-таки маленькая несколько ценителей, я сообщу, что на улицах-то все видели мотоцикл…)

Но вот так как что. Назначение посла, в случае если б я его знал лично, если бы я знал, что стоит за этим назначением: какие конкретно жизни, какие конкретно страсти, какие конкретно судьбы, какие конкретно годы! — быть может, потрясло бы меня не меньше. Надеюсь, само собой разумеется, что фамилии назначенного и смещенного не перепутаны в комплекте… Но так как погода также петитом, а это по большому счету божественное явление, космическое!

Все так, все справедливо.

Чрезмерно великоват данный маленький из миров.

Что в мире!.. И в моей жизни… Приехал — уехал. И где та пропасть, в которой я побывал? Сомкнулась. Ровно.

Я глажу это ровное место и не чувствую ни рубца, ни шва.

Где оно в моей жизни? Где моя жизнь в нем? Ровно, гладко никакого выступа у судьбы. Жизнь замкнутая, как яйцо.

Колесо.

Ну что ж, мое будущее мне светло. Я вижу себя в Польше на финале первенства мира в гонках по гари. Я вижу себя на ипподроме в позе начинающего знатока.

Будущее мое выяснено, возможности мои перспективны.

И вот что любопытно: самые стремительные мотоциклы создаёт на данный момент Япония, и, пока мы пугаемся Китая, эти японцы куда-то негромко и очень тихо спешат.

Запись предпоследняя

Будущее ЧЕМПИОНА

Но, возвратившись из Уфы, я обнаруживаю, что не так УЖ на большом растоянии отстоял от меня мототрек, перед тем как я случайно на нем был Каким-то образом мне страно понятны эти парни со всепоглощающей страстью ко всему, что заводится и едет. И в случае если сейчас, в то время, когда я вижу длинноволосого ребёнка, выписывающего велосипедные гаммы на моем дворе, двор мне думается подобием мототрека, его родным младшим хулиганствующим братом, судьбой которого за недосугом озабочена вся семья, то не потому ли мототрек был так ярок для меня, что в нем узнавался старший удачливый брат моего двора, дослужившийся до мирового чемпиона? Не они ли гоняются на данный момент и не они ли наблюдают с трибун, они — с моего двора?

«ПЯТЫЙ УГОЛ»

Памяти Анатолия Иванова (Гапсека)

В последний год войны и сразу после мы образовали шайку, шаечку под прекрасным заглавием «Пятый угол». Фактически, ничего ужасного, при моем участии, мы опоздали сделать: мы курили, закладывали руки в карманы, пробовали плеваться подальше, кривили рот, словно бы у нас в том месте фикса; выменивали бляхи на кепки и кепки на бляхи; игрались в пристенок и в «маялку»; крали обеспеченно и по мелочи — у родителей и соседей; надув из соски громадной водяной пузырь, гасили тоненькими струйками примуса в студенческом общежитии; лазили по подвалам, руинам и сараям; писали преподавателям гангстерские записки квадратными буквами и вычисляли собственную жизнь пропащей.

Старшему было одиннадцать, младшему (мне) семь. Я был корешем старшего. Одному мне удалось, с активной и больным помощью отца, «завязать», и я бесталанно прекратил карьеру, свернув с пути, так совершенно верно намеченного на всегда.

Остальные пошли на большом растоянии, погрязли в рецидивизме, и все реже встречаю я их в промежутках, в качестве остепенившихся отцов собственных детей, у пивного ларька, что стоит сейчас на том самом углу, что мы, по неграмотности, именовали «пятым», где мы когда-то планировали всей бандой к назначенному часу. На отпечатки отечественных детских ступней мы сдуваем пивную пену, остренько взглядываем друг на друга, признавая что-то привычное, и выглядим мы приятель для приятеля немолодо.

Один из нас стал чемпионом Ленинграда по боксу и погиб, поскользнувшись в бане, второй сидит до сих пор, третий — заместитель председателя комитета по радиовещанию и пива не выпивает, четвертым буду я, у пятого не так долго осталось ждать родится пятый. Судьбы.

Вот вылетает из моего двора на своем мотоцикле, эффектной дугой, из подворотни к ларьку — призрак Гапсека.

— Здравствуй! — говорит. — Ни-ни! За рулем не выпиваю.

Вообще-то он Толя Иванов. Это он учил меня курить в первом классе. Входил в отечественный «Пятый угол».

Гапсеком он стал по окончании того, как целый отечественный двор взглянул картину «Гобсек», а Толька именно унес откуда-то моток серебряной ленты (были в наши дни такие поразительные плотные рулоны: фольга, прослоенная папиросной бумагой, как бы чуть маслянистая и душно пахнущая, — сейчас таких не бывает!). Мы, само собой разумеется, желали поделить, он не дал, все закричали: «Гапсек! Гапсек!» Толька страшно обиделся, погнался, никого не догнал и с того времени остался Гапсеком.

На лестничных площадках Гобсек поменял собственную транскрипцию: «Гапсек — дурак», «Гапсек- жук», «Гапсек + Валя» и т. д. Он имел бурные годы и не сворачивал с намеченного пути пропащей судьбе, пока я обучался и заканчивал. Но вот и он остепенился, женился, обзавелся, родил и осуществил собственную давнишнюю мечту — мотоцикл. Возит сейчас на нем коляски и кроватки, добывает… Вот он отъехал эффектной дугой от ларька… Нашли его через два дня в канаве.

Он выехал со двора верхом на собственной судьбе, навстречу собственной судьбе, на встречу со своей судьбой и врезался в собственную судьбу. Судьбой был придорожный столб.

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

Памяти Геннадия Вьюнова (Деда)

Со мной что-то не то. Из дальних государств возвращаюсь К себе. Здрасте.

Возможно поразмыслить, что я ничем не рискую… Посмотрю назад назад — такая ровная столбовая линия. И в случае если в один раз рискну и иду на все — срываю банк. Снова без обрыва.

Жизнь плавная, как по лекалу. Снова не в проигрыше, снова в выигрыше. Не гневи Всевышнего… в первых рядах будущее.

Возвращаюсь к себе еще раз, снимаю трубку.

— Эй ты! — говорит мой дорогой друг Сева. — Возвратился? — Как будто бы я разочаровал его этим. — Деда не забываешь?

— не забываю.

— Разбился Дедушка. — Ка-ак?..

— Довольно глупо так. На тренировке. Вдруг.

— Да… — говорю. — Он же прекрасно в этом сезоне ходил! Никто и не ожидал уже от него. Дабы так внезапно…

— И друг мой в Уфе, ты его видел. не забываешь, на засолочной базе?

— Как же, как же! — подхватил я, с облегчением хихикая. — На засолочной базе! В том месте с закуской обстояло хорошо… Пять тысячь киллограм огурцов в одной тарелке!..

— В школе совместно, с моего двора… — говорит Сева, меня не слыша. — Его прямо на отечественной улице молнией убило…

— Молнией?..

— Так-то, — говорит Сева, — в один момент обоих. Ну, пока!

Как же, как же! не забываю, не забываю… Деда не забываю. Отлично, весьма превосходно его не забываю. В первоначальный раз я его видел, он тогда еще был в «завязке», не ходил, администрировал, но сердце гонщика… Как раз сердце гонщика плавилось в его груди, в то время, когда мы все отмечали победу команды уфимцев в Ленинграде, и его глаза излучали такую любовь и безграничную преданность к новым чемпионам, такое восторг и неподдельное восхищение перед их успехом, такое преклонение перед талантом, что возможно было поразмыслить, что ему пять, а не сорок лет, что он ни разу не сидел в седле, не побеждал первенств и не становился сам чемпионом, что это он в первый раз видел гонки, а не я. Ни тени зависти, ни сожаления об уже пройденности собственного пути — чистый восхищение… не забываю, это весьма поразило меня, как-то немо, не в словах, весьма расположило к нему: глядя на него, ты так становился обеспечен отсутствием задней мысли, расчета, самоутверждения и коварства, что ничего не оставалось, как тут же отвечать ему любовью. Казалось, он воплощал собою бескорыстие в спорте, данный сошедший на нет мастер.

Он принимал нас в собственном кабинете в строении клуба. Он поил победителей коньяком, с наслаждением чокаясь… Необычно было представить, что все эти парни, такие чистенькие и свежие, в штиблетах и заморских курточках, каких ни у кого нет, еще час назад, облепленные гарью, овеянные дымом, грохотом, ослепленные страстью и скоростью, летели вон в том месте, за окном… Сейчас их овевала лишь слава. Из окна был виден мототрек.

Он был безлюден. Необычно было кроме того представить, что в том месте творилось час назад. Он был не просто безлюден опустошен.

Зеленел увядшим лужком, сквозил последним осенним небом, зиял сквозною серостью трибун. Последний луч солнца скользнул по лужку и блеснул в лезвии топора, воткнутого в бум…

— Да, кстати, — задал вопрос я, — для чего топор?

— Собачьи соревнования на следующий день, — сообщил Дедушка. — Полоса препятствий.

— Это ясно: бревно, бум… Но для чего топор?

— Головы им рубить! — пошутил мировой чемпион. — Если не делают команды.

Нам было так радостно!..

Дедушка смеялся больше всех. Он был радостен их счастьем. Ему ничего больше не было нужно…

…Но как тяжело «завязывать» и зарекаться! Скорость манит, как пропасть, как полет. Я не думаю сравнивать несравнимые вещи (не смотря на то, что они-то именно и сравнимы), но внезапно понятен мне делается Экзюпери со рапортами и своими просьбами дать ему еще десять прощальных вылетов.

Страсть, будущее… Господи!

Какие конкретно слова… Их уценили. Так они имеется.

Зимний период я заметил Деда на мототреке, в седле. Зрители практически не знали, кто таковой. Его забыли.

Ему достался первый заезд, и он побил рекорд трека, державшийся уже пара лет, чуть ли не на две секунды!!

Стадион ахнул. Было что-то окончательное в его скорости: он один спешил, не смотря на то, что две общепринятые «звезды» блистали в его заезде. Публика ахнула и начала страстно за него болеть. Всей борьбы он не выдержал; в последнем заезде было видно, как у него дрожали ноги, как его мотало, обессиленного, на выбитом льду, как он, но, гордо не уступал собственной слабости никому, дотягивая любой раз девятый счет нокаута до гонга.

Мне весьма хотелось ему призового места, весьма жаль было, что оно ему не досталось.

Я отправился за кулисы выразить сочувствие и восхищение — какое же счастье заметил я на его лице! Ему достаточно было его ослепительного рекорда и того, что он выдержал. Он был в царапинах, ссадинах и масле; лицо было иссечено ветром и льдом, по причине того, что он не закрывал лица, как все гонщики, ему было не до этого, ему все мешало, все было лишним в данной страсти, не считая него самого и скорости, так, дабы и в первых рядах, перед скоростью, никого не было, дабы лишь он и она.

Таков и был его рекорд по новому, никем не езженному льду, нетронутой целине: со старта первому и до конца одному. Дальше все… валяйте.

Действительно, он имел необычное в тот сутки лицо: красное, как мясо, и белое, как снег, радостное, опустошенное, отрешенное, без упрёка и страха, где-то в том месте, сзади, остался он, за собственной спиной, в то время, когда принял первый старт и рванул, вырвался из себя и уехал… В самом деле это не он, не имел возможности он уже так ездить — это душа его пролетела в первом заезде, оттого и без того легко, что никакого тела в седле не осталось, оно остыло в том месте, на линии старта, а он этого не увидел и за ним не возвратился… С лица его веял ветерок- таковой полноты я не видел, это было все: все, что ему необходимо, и все, что он имел возможность, — и все было выполнено… Меня так и подмывает заявить, что я видел уже тогда на лице его печать… Я уже сообщил. И сейчас для меня первый заезд постоянно принадлежит Деду. Он выезжает один, до шума, до азарта, и едет так, как никому не снилось, быстро и беструдно, без сопротивления летит его мотодуша и, совершив четыре нежных непостижимых круга, не искрошив льда, покидает трек… в компании с Летучим голландцем.

Кто не осознает?! Именно народ и осознает! Не он ли сообщил:

ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЕШЬ…

Либо:

ОТ Колонии ДА ОТ СУМЫ НЕ ЗАРЕКАЙСЯ. И внезапно он же:

ТИШЕ ЕДЕШЬ — ДАЛЬШЕ БУДЕШЬ. Тот же народ.

Запись последняя

ПРАВАЯ ПОЛУОСЬ

С эпиграфами по большому счету необычно: находят их неизменно по окончании, а ставят неизменно перед…

Мой сокровенный, подкожный читатель, ознакомившись с рукописью, приносит мне раскрытую книгу:

«И все же мир — лишь простое колесо, равное самому себе по всей окружности; оно думается нам необычайном потому лишь, что мы сами мчимся вместе с ним» (Гёте, «Путешествие в Италию»).

Красивые слова! Как сообщено…

Но я и не считал, что сообщил что-нибудь новенькое…

Как под мельницей, Под вертельницей, Подрались два карася — Вот и сказка вся.

1969–1970

ПТИЦЫ,

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: