Начала теории перевода. перевод и искусство речи

§ 1. Цицерон: первая оппозициякатегорий «вольного» и «буквального»

Не прошло и десяти столетий по окончании Карфагена, как оратор Рима и великий писатель Марк Тулий Цицерон (106—43 до н.э.), обрисовывая собственный опыт перевода в легендарномсейчас предисловии к собственным переводам речей Эсхина и Демосфена, противопоставил себя, писателя и великого оратора, несложному переводчику. Этим противопостаатением он четко показал отношение римского общества к профессии переводчика.

С исторической точки зрения Цицерону, пожалуй, повезло больше, чем вторым древним авторам, поскольку сохранилась большая часть его работ (практически добрая половина его речей, трактаты по философии и риторике, очень много писем). По всей видимости, это сохранившееся наследие и послужило одной из обстоятельств того, что Цицерон есть одной из фигур древнего мира, высказывания которого до сих пор являются предметом цитирования в самых различных науках и чье мастерство речи образовывает пример для подражания.

Не преминула отыскать в памяти о Цицероне и история переводческой науки. Так как как раз в его трактатах мы находим упоминания о переводе, о переводчиках, и кое-какие теоретические размышления, свидетельствующие об осмыслении неприятностей переводческой деятельности.

Как раз у Цицерона мы в первый раз обнаруживаем оппозиционеров категорий теории перевода, в частности противопоставление свободного перевода буквальному.

В действительности, свободный буквальный перевод и перевод смогут рассматриваться как первичные и основополагающие категории теории перевода. В этих категориях отражены две противопоставленные стратегии переводческой деятельности. в течении бо-

Van Hoof H. Op. cit. P. 143.

3-3056

лее двух тысячелетий переводчики, писатели, критики, философы и лингвисты, вспоминающие над проблемами переводческой деятельности, спорят о том, какой перевод можно считать свободным, а какой — буквальным, какой перевод предпочтительней, существуют ли промежуточные виды перевода либо же каждый перевод возможно отнести лишь к одному из этих видов.

Перед тем как проанализировать концепцию Цицерона в отношении переводческой деятельности, коротко разглядим исторический контекст, во многом выяснивший его взоры.

Древние римляне мало чем отличались от эллинов в их уверенности в совершенстве своей культуры и своего языка, а соответственно, и в пренебрежении к культурам и языкам вторых народов. Лишь греческая культура была признана ими как пример для подражания. Все другое, что не принадлежало греческой либо римской цивилизациям, считалось безжалостным.

К чему же было переводить на великие языки с безжалостных?

Греческая же культура, зафиксированная в текстах, была известна римлянам из источников: для грамотного римлянина владение греческим языком было естественным. Рвения просветить народ у римлян, по всей видимости, еще не было. Соответственно переводы с греческого языка на латинский выяснялись ненужными, а переводы с языков безжалостных и подавно.

Перевод, так, попадал в разряд второстепенной деятельности, не требующей громадных интеллектуальных свойств, по крайней мере не сравнимой с ораторским искусством и литературной деятельностью.

Из этого и пренебрежение римлян к переводу и к переводчику. Публичное признание той либо уважение и иной профессии к ней обусловлены только степенью ее необходимости — или настоящей, или придуманной — для жизнедеятельности общества.

В старом Карфагене, где, возможно, ни один из языков не смог занять главного положения, подобно латыни в Риме либо греческому в Греции, переводчики были нужны не только для обеспечения «межкультурной коммуникации» многоязычного и многонационального народа, но и для управления этим народом. В современной Канаде, где официальными национальными языками являются несколько, а два языка (британский и французский), где управление двуязычным народом осуществляется посредством перевода, профессия переводчика кроме этого выясняется глубокоуважаемой.

В римской Империи господствовал латинский язык. Одновременно с этим греческая литература, греческое словесное творчество в целом составляло для римлян образец и предмет восхищения для подра-

жания. Написать подобно великим греческим мастерам, а возможно, и превзойти их в мастерстве красноречия — в этом многие римские писатели и ораторы видели свидетельство собственного мастерства.

Не забираясь в область ораторского мастерства либо в какие-либо иные области творчества Цицерона, но разглядывая только его вклад теорию перевода, возможно с уверенностью заявить, что Цицерон был одним из первых, кто, осознав сложность, многообразие и противоречивость этого вида творческой деятельности, заложил фундамент теории перевода, противопоставив ее первичные категории.

Как раз языческий автор Цицерон был творческим «наставником» глубоко набожного христианина, взявшегося за перевод Священного Писания, — св. Иеронима. Сущность душевного конфликта великого переводчика Библии, небесного покровителя современных переводчиков пребывала в том, что он, христианин, в душе был цицеронианцем и преклонялся перед могуществом красивого Слова.

Большое количество позднее, уже в XVI в., в одном из первых трактатов о переводе его создатель — Э. Доле — кроме этого ссылается на Цицерона. Появляется вопрос, из-за чего Цицерон был Преподавателем переводчиков и эпохи Возрождения и раннего Средневековья? Из-за чего до сих пор, обсуждая многие спорные вопросы перевода, мы упоминаем Цицерона?

Из-за чего мы чтим Цицерона как одного из мыслителей, покинувших броский след в истории перевода, не обращая внимания на то что сам Цицерон ни при каких обстоятельствах не причислял себя к переводчикам, а наоборот, противопоставлял себя им?

Ответ на эти вопросы, быть может, содержится в том, что Цицерон в характерной ему лаконичной и красивой форме поставил (очевидно, не решил, а лишь поставил) вопросы, многие из которых до сих пор с жаром обсуждаются теоретиками перевода,

Для Цицерона, как и для многих его ораторов — и современников поэтов, перевод воображал собой вид второстепенной литературной деятельности. Перевод — это в первую очередь упражнение, помогающее формированию красноречия. В одном из собственных трактатов об ораторском мастерстве Цицерон пишет, что в юношестве часто упражнялся в красноречии, стараясь перефразировать в более правильных и прекрасных выражениях то, что было сообщено в возвышенных речах либо написано в прекрасных стихах. Но он скоро осознал, что это упражнение на подражание безтолку и. кроме того вредно, поскольку он или повторял те выражения, какие конкретно обнаружил в текстах копируемых оригиналов, или употреблял те формы, каковые уступали выражениям оригинала: «Выражения

самые меткие и вместе с тем самые прекрасные и самые успешные, — пишет он, — были уже предвосхищены либо Эннием, в случае если я упражнялся в стихах, либо Гракхом, в случае если как раз его обращение я брал за пример»1. И тогда он придумал второе упражнение, переводческое. Цицерон решил перелагать с греческого речи лучших ораторов. «Из чтения их я выносил ту пользу, что, передавая по-латыни прочтённое по-гречески, я должен был не только брать самые лучшие из употребительных слов, вместе с тем по примеру подлинника чеканить кое-какие новые для нас слова, только бы они были к месту»2.

Ста годами позднее учитель римский красноречия и другой оратор Марк Фабий Квинтилиал (ок. 35 — ок. 96) в главном собственном произведении, к счастью, всецело дошедшем до нас, в котором он создал полный курс теории риторики, кроме этого упоминает перевод в качестве одного из очень продуктивных ораторских упражнений.

Наряду с этим он ссылается на опыт Цицерона: «То, о чем на данный момент отправится обращение, имеется самое надежное средство с целью достижения обилия и легкости речи.

Отечественные ветхие ораторы не знали ничего лучше, чем переводить с греческого на латинский. Красе в собственных книгах об ораторе пишет, что большое количество занимался этим. То же рекомендует и Цицерон.

Как мы знаем, что он опубликовал собственные переводы Ксенофонта и Платона… Польза для того чтобы упражнения очевидна: так как греческие ораторы, в большинстве случаев, полны и значительны, и вследствие того что они вечно искусной сделали обращение, те, кто их переводит, совсем свободны в том, дабы пользоваться лучшими словами, эти слова принадлежат им. Что же касается фигур, главного украшения речи, то ввиду того, что гений языков не однообразен, часто приходится заменять одни вторыми, в чем также имеется определенная трудность»3.

Сейчас достаточно тяжело утверждать, были ли эти упражнения вправду переводом в современном понятии либо еще каким-либо видом двуязычной деятельности. В современной теории перевода часто появляется вывод о том, что направляться различать перевод и интерпретацию. Истории перевода известны и другие разграничения.

Жуковский не называл собственные стихи переводами.

Его русская версия баллады Готфрида Августа Бюргера «Ленора», взявшая у него имя «Людмилы», названа им свободным переложением, а не переводом. Маршак, создавая соб-

1 Цицерон М.Т. Об ораторе // Цицерон М.Т. Три трактата об ораторском
направляться. М., 1972. С. 104.

2 В том месте же.

3 Цит. по: Horguelin P. A. Anthologie de la maniere de traduirc. Dornaine fran^ais.
Montreal, 1981. P. 21 (перевод с фр. мой. — И.Г.).

ственные версии стихов британских поэтов, кроме этого не называл их переводами, а употреблял уклончивую и красивую формулировку «Из…».

Главная работа Цицерона о переводе, ставшая уже хрестоматийной, — это предисловие к собственным переводам известных речей «О венке» Демосфена и Эсхина, известное кроме этого называющиеся трактата «De Optimo genere oratorurn» («О лучшем роде ораторов»), где Цицерон комментирует собственный перевод речей греческих ораторов. Основное значение этого маленького текста великого оратора древности в том, что в нем в первый раз, как возможно делать выводы по дошедшим до нас документам, обосновывается свободный перевод. Как справедливо отмечает М. Балляр, «этим заявлением Цицерон предстает если не как теоретик, то, как минимум, как первый защитник свободного, по определению одних, либо динамического, по определению вторых, перевода»1.

Обратимся к тексту трактата.

«Я перевел авторов двух самые красноречивых аттических речей, направленных друг против друга, — Эсхина и Демосфена. Но переложил я их не как несложный переводчик, а как автор, сохранив их высказывания с фигурами слов либо мыслей, применяя, но, слова, привычные латинскому обычаю. Так, я не счел нужным передавать слово словом, но я сохранил суть и силу слов.

В действительности, я полагал, что читателю принципиально важно взять не то же число, а, так сообщить, тот же вес… И в случае если, как я надеюсь, мне удалось передать эти речи, сохранив все их преимущества, т.е. высказывания, конструкции и фигуры речи, и следуя словам, но только до той степени, пока они не противоречили отечественному вкусу, и в случае если мы не перевели все слова греческого текста, мы попытались воспроизвести суть»2.

Из этого текста мы видим, что Цицерон четко различает литературное творчество и перевод. Он, оратор, переводит не как несложный переводчик, а как автор. Перевод выясняется уже поставленным в «табели о рангах» ниже фактически литературной деятельности.

Как писатель Цицерон разрешил себе множество вольностей в переводах. Сохраняя структуру фраз уникальных текстов, размещение слов, фигуры речи, связь мыслей, он применяет слова, привычные в латинском потреблении. Цицерон не пытается передать слово словом, он передает заключенные в словах понятия. Более того, он выделяет, что не

1 Ballard М. Introduction /У Bachct dc Mc/inac C.-G. De la traduclion [1635].
Artois, 1998. P. XXXVI.

2 Horguelin P. A. Op. cit. P. 19 (перевод с фр. мой. — Н.Г.).

стремился сохранить то же число сдов. Для него ответствен суть, «вес» слова. Необходимо считать, что Цицерон имеет в виду переводческие перифразы, в то время, когда одно слово оригинала, не имея в переводящем языке однословного эквивалента, заменяется в переводе сочетанием нескольких слов.

Подтверждением этому может служить выдержка из другого произведения этого римского оратора — трактата «De fmibus bonorum et malorum» («Об определении несчастья и счастья»), где Цицерон уточняет метод перевода, конкретно касающийся работы с лексикой: «Не всегда необходимо направляться вашей речи греческому, как сделал бы неумелый переводчик, в особенности в случае если мысли становятся более понятными, в то время, когда выражены несложными словами. Что касается меня, то, в то время, когда речь идет о переводе и в случае если я не могу передать столь же кратко то, что в греческом выражено одним словом, я употребляю пара слов. Время от времени я использую греческое слово, в случае если в моем языке нет эквивалента»1.

Примечательно, что Цицерон снова противопоставляет себя неумелому переводчику. В этом фрагменте оратор говорит и о заимствованиях как об одном из способов перевода в условиях отсутствия эквивалента. Последняя часть фразы из предисловия кроме этого выясняется очень ответственной для понимания техники «литературного перевода» того периода.

Цицерон согласится, что перевел не все элементы греческого текста, сохранив однако его суть. В противном случае говоря, кое-какие фрагменты уникального текста в переводе были сознательно опущенными. Так, в способе перевода, обрисованном Цицероном, возможно легко различить действия, каковые в современной теории перевода определяются как переводческие изменения, в частности: замены, опущения и добавления.

Лишь в четвертом виде изменений — перестановках — Цицерон осмотрителен. Он пытается сохранить основное расположение фразы — элементов и украшение фигуры, и последовательность и логику изложения мыслей.

Нужно обратить внимание и еще на одно серьёзное замечание Цицерона. Он показывает, что строил собственный текст перевода так, дабы не противоречить латинскому обычаю, т.е. нормам латинского языка, стремясь сделать текст приятным и прекрасным, в противном случае говоря, эстетически выдержанным. Именно это положение будет многократно воспроизведено позднее, в эпоху ренесанса, в то время, когда поднимется вопрос о роли перевода для развития молодых языков.

1 Ibidem.

В очень лаконичной форме Цицерон продемонстрировал, чем, согласно его точке зрения, перевод отличается от литературного творчества. Обрисовывая собственный метод «переложения» греческих авторов, он косвенно раскрыл и представления о переводе того времени: перевод — ниже литературного труда. «Переложение» также ниже литературного творчества. Оно полезно писателю, но лишь как особенный вид упражнений, содействующий формированию литературного дарования и красноречия.

Маститый автор либо оратор может «перелагать», но наряду с этим он обязан стремиться если не превзойти автора оригинала в красноречии, то по крайней мере не уступить ему. Он формирует новое литературное произведение, в котором воспроизводит из оригинала только то, что вычисляет серьёзным. Переводчик же обязан покорно направляться тексту оригинала.

Рамки уникального текста сковывают его действия, исходя из этого он часто должен нарушать нормы переводящего языка.

Так, уже во времена Цицерона зародилось противоречивое отношение к переводу, которое отмечается и сейчас. Правильнее, в ту старую эру перевод противопоставлялся другой разновидности межъязыковой коммуникации, которая еще не имела собственного заглавия. Позднее она будет выяснена как подражание.

Перевод не имел никакого отношения к литературе и понимался как нужное неудобство в межъязыковой коммуникации в официальной, рабочий и других нелитературных сферах.

Исходя из этого и слово переводчик в устах ораторов получало презрительный оттенок. С течением времени понятия перевода, подражания, переложения, переделки, интерпретации и др. много раз смешивались. Ю. Левин отмечал, что само понятие «перевод» было неодинаковым в различные эры и что в соответствии с трансформацией содержания понятия изменялись и требования к переводу1.

Э. Кари в исторической изменчивости понятия «перевод» видел обстоятельство того, что многие исследователи, писавшие о переводе, ссылаясь на предшественников либо споря с ними, не подмечали того, что не всегда говорили об одном и том же предмете2.

С течением времени понятие «перевод», думается, вобрало в себя значения вторых смежных понятий. И сейчас, не только оглядываясь на предшественников, но и обсуждая неприятности с современниками, мы часто говорим о различном. В этом вероятнее и кроется обстоятельство неоднозначного отношения отечественных современников к данному виду межъязыковой деятельности.

1 Левин Ю. Об историзме в подходе к истории перевода // Мастерство пе
ревода. М., 1962. С. 374.

2 См.; Сагу Е. Comment faut-il traduire? Lille, 1986. P. 81.

§ 2. Иероним — теоретик перевода. «Письмо Паммахию о наилучшем методе переводить»

Основной документ из дошедшего до нас литературного наследия Иеронима, в котором он излагает собственный переводческое кредо, — это так именуемое «Письмо Паммахию», содержащееся в собрании его писем под номером 57 — «Ad Pammachium. De Optimo genere interpretandi» («Паммахию. О наилучшем методе переводить»).

Обратившись к тексту послания, направляться иметь в виду, что это — не продуманный трактат по риторике либо теории перевода.

Одновременно с этим анализ разнообразных случаев переводческой практики, совершённый автором, сделанные им сопоставления подобных фрагментов Священного Писания по различным текстам, и попытка вывести кое-какие закономерности перевода, опираясь на авторитет древних авторов и на личный переводческий опыт, разрешают вычислять данный документ важной вехой в истории переводческой мысли.

Предлогом для написания послания послужила достаточно очевидная для переводчика история: его обвинили в искажении содержания оригинала.

Из текста этого монумента теории перевода направляться, что обращение шла о письме папы Епифания епископу Иоанну, в котором тот упрекал епископа за кое-какие мысли и призывал раскаяться. Иероним отмечал, что это письмо было на устах многих, поскольку демонстрировало изящество стиля и высокую образованность автора. Некоторый Евсевий, не через чур искушенный в греческом языке, упросил Иеронима перевести ему это письмо на латинский лишь для личного пользования.

Иероним дал согласие, вызвал скорописца и надиктовал ему текст перевода. Выражаясь в современных терминах, он сделал перевод с страницы, снабдив его дополнительно заметками на полях, облегчавшими прочтение. Через полтора года данный перевод письма был в Иерусалимской библиотеке.

К тому времени епископ и папа примирились, и Иеронима стали обвинять в искажении смысла письма, во лжи, а также в том, что он внес раздор между священниками, поскольку перевод не соответствовал совершенно верно содержанию письма.

Иероним отвергает все обвинения в том, что он намеренно исказил отдельные фрагменты уникального текста и утверждает фундаментальной принцип перевода — отход от дословности и рвение передать не значение отдельных слов, а суть высказываний: «Ego enim non solum fatcor, sed libera voce profiteer, me in inter-pretatione Огазсогшп, absque Scripturis sanctis, ubi et vcrborum ordo

mysterium est, non verbum e verbo, sed sensum exprimere de sensu»1 — «Я вправду не только признаю, но открыто заявляю, что в переводе с греческого, за исключением Священного Писания, где и порядок слов имеется таинство, высказываю не слово словом, а суть смыслом».

В этом высказывании четко прослеживаются две идеи. Первая, главная, пребывает в том, что перевод — это не подстрочник, в котором каждому слову оригинала должно соответствовать слово в переводе. Переводчик передает суть уникального произведения, не стремясь к сохранению его формы.

В тот период подобное утверждение было в полной мере прогрессивным, поскольку свидетельствовало о понимании того, что в переводе неизбежны те либо иные утраты, что эти утраты смогут быть в ущерб форме оригинала, но не в ущерб смыслу, и, наконец, что переводной текст обязан соответствовать нормам не исходного языка, а языка переводящего. В другом случае переводной текст, по словам Иеропима, будет неумелым, плохим подражанием — cacozelia.

а) Фундаментальный принцип перевода. Преподаватели: Гораций и Цицерон

Провозглашая фундаментальный принцип перевода, Иероним ссылался на Горация и своих учителей Цицерона и приводил их высказывания о переводе. «И в этом, — пишет on, ~ я имею своим преподавателем Туллия, что перевел Протагора Платона и О доходах Ксенофонта, и красивейшие речи Эсхина и Демосфена, выступавших один против другого. Не время на данный момент обсуждать детально, сколько он у них выпустил, сколько добавил, сколько поменял, дабы особенности одного языка передать изюминками другого.

Достаточно мне авторитета самого переводчика, что в предисловии к этим речам сообщил так: Решил я предпринять труд, нужный для обучающихся (ораторскому мастерству), не смотря на то, что мне самому и ненужный: перевести две из самых превосходных речей, в которых спорят между собой красноре-чивейшие аттические ораторы — Эсхин и Демосфен». Потом Иероним приводит прекрасно известную в истории перевода цитату из предисловия Цицерона к переложеным им с греческого речам Эсхина и Демосфена (см. гл. 4, § 2).

Развивая ту же идея, Иероним ссылается и па Горация, правильнее, приводит одну только фразу римского поэта из его произведения «Об мастерстве поэзии»: «Nee verbum verbo curabis reddere, tidus Inlerpres», где видятся слова «верный переводчик». Это

1 Hieronymus. Epistola LVII. Ad Pammachium /7 Hieronymus. Sancti Eusebii Hieronymi Stridoncnsis. Opera omnia. Paris, 1845—1X46. P. 571 (тут и потом перевод с лат.

Л. Бондаренко).

высказывание Горация, процитированное Иеронимом и много раз приводившееся последующими поколениями переводчиков, само по себе уже воображает интерес вследствие того что разрешает неоднозначное толкование. Гораций в этом произведении даёт рекомендации начинающим поэтам. Вот как выглядит интересующий нас фрагмент в русском переводе:

В случае если выводишь ты нам Ахилла, покрытого славой,

Пускай он будет гневлив, непреклонен, стремителен, пылок,

Пускай отвергает ^акон и па все посягает оружьем;

Будет Медея мятежна и зла, будет Ино печальна.

Ио скиталица, мрачен Орест, Иксион вероломен.

В случае если же новый предмет ты выводишь на сиену и желаешь

Новый темперамент создать, да будет он выдержан строго,

Верным себе оставаясь от первой строки до последней.

Но, тяжело сообщить по-своему общее: лучше

Песнь о Троянской войне сумеешь представить ты в липах,

Нежели то, о чем до тебя никто и не слышал.

Общее это добро ты сможешь присвоить по праву,

Если не будешь ты с ним брести по протоптанной тропке.

Слово в слово долбя, как усердный толмач-переводчик,

Но и не начнёшь блуждать подражателем свободным, покуда

Не заберешься в тупик, где ни стыд, ни закон не подмога1.

В русской версии М. Гаспарова слова Горация о переводчике кроме этого представлены как сравнение. Гораций предлагает начинающим поэтам не писать о каких-либо новых, никому не известных вещах, это через чур сложно. Возможно применять прекрасно узнаваемые сюжеты, уже обрисованные в хорошей литературе. Он предостерегает поэтов от через чур правильного повторения того, что стало уже неспециализированным достоянием.

Говоря о Троянской войне, он вероятнее имеет в виду «Илиаду» Гомера.

В случае если это так, то слова Горация возможно трактовать и как рекомендацию не переводить поэтические произведения греческих классиков, тем более дословно, т.е. так, как переводили в большинстве случаев в тот период тексты иных, нехудожественных, жанров. В таковой интерпретации рекомендации поэтам выглядят в полной мере логично: применяя характеры и сюжеты, выведенные в хорошей греческой литературе, не переводить слово в слово греческие произведения, но и не идти по пути свободных подражаний хорошим авторам.

Иероним распространяет эту рекомендацию на переводчиков. Создается чувство, что он трактует слова Горация fidus Interpres не как сравнение, а как обращение. В истории перевода, как отмечает канадский исследователь П. Оргёлен, неоднозначная трактовка высказывания Горация виделась много раз. Более верной считается форма сравнения с переводчиком, а не об-

1 Квинт Горации Флокк. Оды; эподы, сатиры, послания. М., 1970. С. 386 (перевод М. Гаспарова).

ращения к нему. Еще в XVI в. (1545) Жак Пелетъе дю Ман в собственном переводе «Поэтического мастерства» Горапия уже представил эту форму как раз как сравнение, а не как обращение. Но, отмечает Оргёлен, поправка, внесенная Пелетье дю Маном, была скоро забыта.

Только в XVII в. Пьер-Даниель Юэ в трактате «О переводе», заметившем свет в 1661 г., снова говорит об неточности в трактовке высказывания Горация, чем приводит к живой дискуссии сторонников и противников вольного перевода в эру расцвета «красивых неверных»1.

Разночтения видятся и в современный период. Так, Ко-панев приводит высказывание Горация как обращенное к переводчикам: «О усерднейший переводчик, стремись к тому, дабы переводить не слово в слово»2. Одновременно с этим Гоциридзе и Хуху-ни, ссылаясь на перевод А.В.

Артюшкова («не… иди переводчиком верным другого Слово за словом»), считают, что высказывание к переводчикам не обращено3.

Увлекательную версию того, из-за чего Иероним применяет высказывание Горация по отношению к переводчикам, внес предложение испанский исследователь В. Гарсия Йебра. Он считает, что Иероним просто не обратил внимания на падежную форму интересующего нас словосочетания: у Горация оно стоит в именительном падеже, а не в звательном, что следовало бы употребить в обращении (fide interpres).

Йебра считает, что Иероним не увидел этого несоответствия падежных форм, поскольку в его время звательного падежа, существовавшего при Горации, в^ латинском языке уже не было. Но на это, как отмечает Гарсия Йебра, не обратили десятки и внимания последующих толкователей Горация (и Иеронима). А ведь истина лежит на поверхности, продолжает создатель изучения, независимо от падежного окончания она в самом строе мыслей Горация, излагаемом им в данном месте поэмы, где он дает наставления начинающим поэтам (а отнюдь не переводчикам)4.

Но предположение испанского исследователя о путанице в падежных формах вызывает большие сомнения. В действительности, не забывая о любви Иеронима к хорошей языку и латинской литературе, и его глубокие познания в данной области, вряд ли возможно допустить, что Иероним не обратил внимания на такую «мелочь», как различие падежных форм в один звук, как говорит Йебра, даже в том случае, если в его время одна из форм уже и не употреблялась.

1 Horguelin P.A. Anthologie de la maniere de traduire. Domaine francais. Montreal,
1981. P. 20.

2 Копанев П.И. Указ. соч. С. 181.

3 Гоциридзе Д.3., Хухуни Г.Т.Указ. соч. С. 38.

4 См.: Garcia Yebra V. Traduccion: historia у teoria. Madrid, 1984. P. 48—68.

Более того, в случае если суть высказывания достаточно из контекста, трудно предположить, что Иероним был неспособным его осознать.

Чем же возможно растолковать при таких условиях то, что Иероним распространяет на переводчиков рекомендацию Горация, данную начинающим поэтам? Возможно высказать предположение, что Иероним умышленно не обращает внимания на различие форм (тем более что его современникам, для которых он писал, это различие могло быть и неизвестно) и применяет высказывание Горация так, как это ему выгодно. В случае если учесть, что Иероним был блестящим и очень твёрдым полемистом, не щадившим соперников и не стеснявшимся в выборе форм и аргументов выражения в спорах (сравнение соперников с ослами частенько появляется в его полемических текстах)1, то это в полной мере возможно допустить.

Но возможно отыскать этому факту и еще одно объяснение. Оно вправду выводится из контекста, но не из контекста «Послания Писонам» Горация2, а из контекста письма Паммахию Иеронима, в котором им использована цитата из Горация. Высказывание Горация приводится Иеронимом за известным фрагментом предисловия Цицерона к собственным переводам речей Эсхина и Демосфена.

Цицерон, как мы не забываем, говорит, что сделал это не для собственной пользы, а для обучающихся ораторскому мастерству и выделяет, что переводил он эти речи не как переводчик, а как оратор. Так, и Цицерон, и Гораций дают наставления тем, кто пытается обучиться их искусствам. Оба применяют сравнение с переводчиком-буквалистом — антиподом красноречивого оратора либо поэта, — дабы показать, как не требуется делать.

Иероним — последователь и ученик Горация и Цицерона — скорее причислял себя к касте писателей, чем толмачей-переводчиков. Исходя из этого и в переводе, ответственном для него виде литературной деятельности, он стремился сам и призывал вторых направляться рекомендациям собственных преподавателей, ощущать себя в переводе вольно, не сковывая порывы красноречия рамками форм исходного текста, т.е. не поступать так, как переводчики-буквалисты. Быть может, для него, как и для его предшественников, само слово interpret заключало отрицательную коннотацию, поскольку обозначало как раз буквалиста, лишенного дара красноречия и следовавшего в переводе букве оригинала3. Так, Иероним, скорее, не перепутал падежные

1 См.: Смирнов АЛ. Указ. соч.

2 «Об мастерстве поэзии» — одно из трех посланий 2-й книги «Посланий*
Горация, известное кроме этого как «Послание Писонам».

3 См.: Гоциридзе Д.З., Хухуни Г.Т. Указ. соч. С. 35.

формы, он сознательно применял неясное в отрыве от контекста высказывание римского поэта, дабы, сославшись на его авторитет, убедить соперников в правильности выбранного им пути в переводе: не переводить как переводчик-буквалист, а создавать в переводе текст подобно ораторам либо поэтам.

Эта основная в теоретических рассуждениях Иеронима идея начинается в тексте письма и подкрепляется различными примерами, призванными продемонстрировать, что путь, выбранный переводчиком, верен.

б) евангелисты и Переводчик-интерпретаторы

Истинность собственного переводческого кредо, сформировавшегося, по его собственному признанию, еще в молодости, — переводить не слова, а мыслн — Иероним подкрепляет ссылками не только на авторитет языческих поэтов и ораторов, но и на книги духовных авторов. Он приводит как пример переводы псалмов и проповедей с греческого на латинский исповедника Хилария, что, «стараясь не направляться вялой букве и стыдясь собственного неестественного и безграмотного перевода… суть захватывал в плен и по праву победителя переносил его на родной язык»’.

Упоминая одну из книг житий святого Антония, он приводит цитату, где перевод слово в слово сравнивается со через чур густой травой, душащей всходы. Это высказывание неожиданным образом вызывает в памяти один из доводов Ю. Найды в пользу «динамической», а не «формальной» эквивалентности.

Найда полагал, что естественная для естественной (непереведенной) речи избыточность содействует самоё полному и правильному восприятию сообщения, При соблюдении формальной эквивалентности в переводном тексте оказывается через чур много новых для простой речи заимствованных элементов, слов, оборотов речи, конструкций, порядков размещения и т.п. Они ликвидируют привычную избыточность и мешают восприятию сообщения2. Нетрудно подметить, что переводческое кредо Иеронима напоминает современную «интерпретационную концепцию», традиционно развиваемую французской и некоторыми вторыми переводческими школами.

На идея об интерпретации как базе перевода наводит довод Иеронима в пользу принятого им подхода к переводу, на что ранее исследователи его творчества особенного внимания не обращали: Иероним ставит переводчика в один последовательность с апостолами и евангелистами,т.е. с интерпретаторами речений пророков либо кроме того Слова Господня. Перечислив предшественников, каковые старались передать суть, а не направляться букве, он заключа-

Hieronymus. Op. cit. P. 573.

1999.

См.: Комиссаров В. Н. Неспециализированная теория переиода. М.

ет: «Меня это кроме этого не удивляет и у других авторов, поскольку и переводчики Септуагинты, и апостолы и евангелисты применяли в святых книгах одинаковый прием. У Марка (Марк 5. 41) мы читаем, что господь сообщил: талифа куми, что обозначает, додаёт евангелист, женщина, тебе говорю, поднимись. Но в иудейском речении имеется лишь женщина, поднимись.

Обвините евангелиста в том, что добавил от себя тебе говорю, но сделал он это для выражения повелительного призыва»’. Потом Иероним показывает, как Матфей трактовал пророчества Иеремии (Матф. 27. 9) и Захария (Зах.

П. 12.

13), как апостол и Марк Павел применяли высказывания Исайи, как Лука трактовал ветхозаветные сюжеты. Он отмечает трансформации в тексте Септуагинты если сравнивать с древнееврейским подлинником. «Через чур продолжительно было нужно бы перечислять, сколько переводчики Септуагинты добавили либо какое количество выпустили», — заключает создатель Вульгаты. Но он вовсе не осуждает переводчиков Септуагинты, наоборот, он апеллирует к общепризнанной версии, стараясь доказать, что кроме того они не смогли избежать изменений и неточностей текста оригинала.

Одновременно с этим Иероним критически высказывается в отношении Аквилы, что, как мы знаем, стремился сделать перевод буквальным: «Необходимо ли, как он, с надоедливым рвением переводить слоги а также буквы… чего ни греческий, ни латинский не допускают?»

Еше одна мысль, которую возможно вывести из высказываний Иеронима, содержится в необходимости разграничивать тексты, подлежащие переводу, и различать и методы перевода. В случае если светская литература предоставляет переводчику полную свободу действий, то тексты Священного Писания, где кроме того «порядок слов имеется таинство», требуют иного, максимально близкого к тексту оригинала перевода. В этом возможно достаточно четко видеть познание древним переводчиком того, что выбор метода перевода зависит от функциональной чёрта текста.

в) Сознание ошибок и неизбежности потерь

Иероним в полной мере четко осознавал, что каким бы ни было содержание текста, кому бы ни принадлежало его авторство, каким бы виртуозным ни был переводчик, потери в переводе неизбежны. В том же письме Паммахию Иероним вспоминает, как более 20 лет назад предпринял перевод «Хроники» Евсевия и столкнулся с этими трудностями, о которых ранее и не подозревал. Он цитирует в письме строчка из собственного собственного предисловия

Hieronymus. Op. cit. P. 574.

к переводу книги Евсевия, сделанному еще на протяжении нахождения в Константинополе. В этом тексте отмечаются многие погрешности, проявляющиеся в «неопределённости и сбивчивой неточности» при переводе малопонятных мест1. Комментаторы Иеронима склонны видеть обстоятельство этих погрешностей в недостаточном знании языков и истории, а также в крайней поспешности переводчика2.

Иероним в предисловии, направленном приятелям Викен-тию и Галльену, и сам рассказать о этом.

Одновременно с этим он старается убедить читателей, что погрешности неизбежны в любом переводе: «В случае если кто-то не осознаёт, как в переводе страдают красоты языка, пускай он переведет Гомера слово в слово на латинский. Сообщу больше: пускай он передаст его на своем собственном языке, но в прозе; и тогда заметит, каким забавным станет его стиль: красноречивейший из поэтов будет лишен красноречия»3.

Иероним поражается, как люди не могут понять всю тяжесть переводческого труда, пребывающую в попытке совместить несовместимое, отыскать в одном языке такие ясные средства, каковые всецело соответствовали бы формам другого языка, не уступая им, но и не превосходя их. Старому переводчику непросто видеть, как «страдают красоты языка», но совсем нестерпимо видеть, что искажается суть. Суть для него — основная сокровище.

В том же предисловии, приведенном в письме Паммахию, он писал: «Тяжело направляться строчкам, написанным вторым, и не уклониться где-нибудь в сторону. Весьма сложно, дабы прекрасно сообщённое на одном языке сохранило собственный блеск в переводе. А вдруг идея выражена одним весьма правильным словом, а у меня ничто не имело возможность бы ее передать?

Тогда, дабы всецело передать суть, я с трудом, пустившись в тягостный и продолжительный окружной путь, выхожу на дорогу, которая в действительности совсем мала.

В случае если я перевожу слово в слово — это звучит нелепо, в случае если же по необходимости я очень мало меняю строение речи либо стиль, я ощущаю, что нарушаю долг переводчика»4.

§ 3. Трактат о правилах «хорошего перевода» Э. Доле

Каждое поколение пытается отыскать в трудах предшественников то, что было бы созвучно их эре либо подтверждало бы их личные взоры на изучаемое явление. Этим, быть может, разъясняется неоднократное обращение современных иссдедовате-

1 Смирное АЛ. Указ. соч. С. 12.

2 В том месте же.

3 Цит. по: Horguelin PA. Op. cit. P. 24 (перевод мой. — Н.Г.).

4 В том месте же.

лей к работам мыслителей прошлого кроме того тогда, в то время, когда эти произведения кажутся уже достаточно прекрасно известными. Но имеется и еще одна обстоятельство неоднократного обращения к работам «ветхих мастеров» — это попытка устранить искажения и неточности в трактовке их идей, появившиеся в следствии многократного, довольно часто межъязыкового, перефразирования их текстов, и, быть может, постараться заметить в них что-то новое, ускользнувшее из поля зрения предшествующих исследователей.

Имя Этьена Доле (1509—1546) — гуманиста французского Восстановления, писателя, переводчика, типографа — известно историкам и филологам, изучающим литературное наследие французских авторов той эры. Но самый яркий след Доле оставил в европейской истории перевода. Нет таковой книги по истории перевода, где не упоминалось бы о нем.

Ему посвящена целая глава в книге Э. Кари «Великие французские переводчики»1, о нем упоминают Р.А.

Будагов, П.И. Копанев, А.В.Федоров, Е.Г. Эткинд, М. Балляр, А. Ван на данный момент, Ю. Найда, П.А.

Оргёлен, Д. Стейнер и многие другие2.

Современные исследователи по праву ставят Доле в один последовательность с другими выдающимися переводчиками прошлого. «Иногда, — пишет Доминик Ори, создатель предисловия к книге Ж. Мунсна Теоретические неприятности перевода, — дабы вдохновиться либо утешиться, мы ставим свечу одному из отечественных святых преподавателей: святому Иерониму, допускавшему кое-какие искажения, святому Валери Ларбо, что, наоборот, не сделал ни одного, святому Этьену Доле, давшему нам отечественную первую хартию, и блаженному Жаку Амьо, и еще Чепмену, и Галлану, и Бертону, и Шиллеру, и Нервалю, и Бодлеру — всем тем, кто доказал нам, что чудо вероятно»3.

С именем Доле связаны ответственные события в истории европейской культуры эпохл Восстановления. В тот период пальма первенства в разработке теоретических неприятностей перевода принадлежала французам. Д. Стейнер видит в этом итог языкового и политического превосходства французской культуры над культурами вторых народов по окончании распада единого латинского языкового пространства Европы.

Этот распад и стимулировал поиск новой неспециализированной научной дисциплины — теории перевода4. Его глав-

ная, воистину историческая, заслуга как перед современниками, так и перед последующими поколениями переводчиков — трактат «О методе прекрасно переводить с одного языка на другой»1, размещённый в 1540 г. Данный трактат считается одним из первых в Европе теоретических произведений, посвященных только вопросам перевода, «первой хартией переводчиков». Копанев расценивает произведение Доле как «вершину переводческой мысли ренесанса»2. А согласно точки зрения Кари, трактат Доле и «поныне остается одним из самых содержательных сочинений на эта тему»3.

Считается, что Доле в собственности заслуга введения во французский язык слов traducteur (переводчик) и Iraduction (перевод), существующих во французском языке до сих пор для обозначения соответствующих понятий4. В этом Доле направляться примеру Р. Этъенна, заменившего французским словом traduire (переводить) как заимствованную из латыни и только незначительно освоенную форму translater, так и менее правильные, нетсрминологи-ческие синонимы tourner (переворачивать), mettre (класть, перекладывать) [ср. русское устаревшее слово с подобным значением перелагать}.

Вправду, в трактате Доле уже на первой странице возможно найти оба слова: «En premier lieu, il fault, que le traducteur entende parfaictement le sens,matier de 1’autheur, qu’il traduict: car par ceste intelligence il ne sera jamais obs

Начала теории перевода. перевод и искусство речи

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: