Начало творческого пути: от романтизма к реалистическим принципам натуральной школы

Собственный творческий путь Тургенев, один из наибольших писателей?прозаиков XIX в., начал в 1840?е годы. В большинстве случаев это десятилетие определяется как время торжества художественных правил натуральной школы, решительно порвавшей с эстетикой романтизма и заложившей фундамент, с опорой на творческие успехи Пушкина, Гоголя и Лермонтова, хорошего русского реализма. В современной возможности такая черта 1840?х годов думается через чур прямолинейной и упрощенной.

Идеологи натуральной школы, такие как В. Г. Белинский либо А. И. Герцен, вправду ратовали за эстетику бытового правдоподобия – изображение «обыденного вещного мира» в противоположность романтической установке на изображение необыкновенного, необыкновенного и «большого». Таким был неспециализированный настрой эры, сперва проявившийся в Европе и эхом докатившийся до России.

Уверенный неприятель «отвлеченных» и «прекраснодушных» романтиков, Гегель учил о том, что безотносительный дух воплощается и реализуется не в их «субъективно» – намысленных фантазиях, а в самой «объективной» действительности. За Гегелем Фейербах в собственной книге «Сущность христианства» растолковывает, что совершенные и возвышенные образы религиозного мастерства имеется эмоций человека и проекции мыслей, ошибочно превращающего при помощи механизма «отчуждения» собственную теплую, земную, чисто людскую энергию в фантастические абстракции, в итоге порабощающие его волю, лишая ее жизненных соков и не разрешая ей развернуться полнокровно.

Позитивизм, либо научная («хорошая») философия О. Конта и его последователей, показавшаяся одновременно с этим, объявляет естественные науки, основанные на эксперименте и опыте, единственным критерием истины и разоблачает метафизическую философию и религию как отжившие формы познания. Но это общеевропейское направление мысли, которое традиционно именуется реализмом, отнюдь не было общим кроме того в пору собственного наивысшего господства (1840?1860?е годы).

Оно теснилось вторыми направлениями мысли, каковые сложно уживались с ним, порождая, в особенности в литературе, множество гибридных форм. Для них простые определения «романтизм», «реализм» не подходят уже вследствие того что саму сущность этих форм образовывает смешение разнородного, которое в то же самое время воспринимается как синтетическое единство.

Такие гибридные формы, существующие, условно говоря, на стыке реализма и романтизма, бытовой обыденности и захватывающей игры воображения, фантастического эксцесса и мирной повседневности мы отыщем в поэзии Гейне и Байрона, в прозе Гофмана, а в русской литературе у Пушкина, Гоголя и Лермонтова. Бытовой реализм «Евгения Онегина», «Храбреца отечественного времени» и «Мертвых душ» – это реализм, отнюдь не порвавший с поэтикой романтизма и романтической аурой, а впитавший их в себя методом их сложной, подчас причудливой трансформации. Нелишне отыскать в памяти, что сам быт в его, с одной стороны, обыденности, а с другой – в его вещности и реалистической сочности, был открыт романтиками: тем же Гофманом, да и тем же Байроном в его поэмах «Беппо» и «Дон Жуан».

Все это – круг чтения молодого Тургенева. В ранней молодости он, как и многие в его поколении, прошел через увлечение байроническими храбрецами, бросающими вызов его творению и творцу, глубоко неудовлетворенными существующим порядком вещей и с мефистофелевской скептической усмешкой взирающими на похабные эйфории толпы, готовой мириться с выпавшей ей участью жить в неинтересном прозаическом мире.

С этими храбрецами Тургенев был знаком как по уникальным произведениям Байрона, так и по байроническим поэмам Лермонтова и Пушкина. В том же духе еще в 1830?е годы Тургенев написал собственный первое художественное произведение – драматическую поэму «Стено» (при жизни не была опубликована), в которой вывел типично байронического храбреца – мятежного и разочарованного в один момент. Не смотря на то, что позднее данный первый поэтический опыт был быстро осужден им самим и назван «рабским подражанием байроновскому Манфреду», сам тип храбреца, появляющийся в поэме, – одинокого, разуверившегося, страдающего и вместе с тем выполненного какого именно?то загадочного величия, потому что не опасающегося задавать «ужасные» вопросы о жизни и ее смысле, – в будущем будет много раз видеться в творчестве Тургенева.

Первое опубликованное произведение Тургенева (если не считать последовательности лирических стихотворений, каковые иногда он писал в течении всей собственной жизни) – поэма «Параша» (1843), заслужившая одобрительный отзыв Белинского и сделавшая писателя известным просматривающей публике. За ней последовали другие поэмы, самые значительные из которых «Разговор» (1845) и «Помещик» (1846), и первые испытания в прозе – повести «Андрей Колосов» (1844), «Бретер» (1847), «Петушков» (1848), «Ежедневник лишнего человека» (1850) и др.

1840?е годы для Тургенева – время поисков собственного стиля, собственной манеры, и каждое новое его произведение – собственного рода художественный опыт, попытка «примерить на себя» какой?или из уже существующих авторитетных литературных стилей. Так, в «Беседе» с легкостью опознается поэтический стиль лермонтовского «Мцыри»; в «Параше» – вольный, основанный на «болтовне» стиль пушкинского «Евгения Домика» и «Онегина в Коломне», и написанной в том же ключе лермонтовской «Сказки для детей»; в «Андрее Колосове» заметна ориентация на лаконичный и «твёрдый» синтаксис пушкинской прозы, избегающей подробных, обстоятельных описаний, в то время как в «Петушкове» чувствуется практически ученическая зависимость от гоголевской манеры… Так же вольно переходит Тургенев от характерно романтической поэтики «Беседы» к выделено?реалистическому бытописанию «Помещика» и «Параши».

В бытоописательской установке этих поэм Белинский справедливо усмотрел вызов всяким романтическим отвлеченностям, близкий его собственному идеалу того времени – «натуральному» изображению действительности. Но не меньше честна точка зрения, в соответствии с которой сознательно огрубленный Параши «и» бытовизм «Помещика» имеется не более, чем реалистическая изменение романтического мироощущения, которое не отрицается, а просто выворачивается наизнанку.

Притом что обе поэмы в стилистическом отношении зависимы от пушкинской свободной манеры ведения рассказа, пушкинской примиряющей легкости в них меньше, чем лермонтовского скептической насмешки и язвительного отрицания, заставляющих отыскать в памяти снова?таки о раннем тургеневском кумире Байроне. В том, как создатель «Параши» последовательно и целенаправленно снижает все высокое: от небольших подробностей (так, к примеру, у самой Параши «самую малость громадна была рука», а мать ее была «дама… несложная С лицом, очень похожим на пирог») до характеров главных героев (Параша – это очевидно упрощенная Татьяна Ларина, а ее жених, а позже супруг Виктор – очевидно приземленный Онегин), – возможно усмотреть не только спор с «возвышенным» романтизмом, отвергаемым во имя обнажения ужасной правды судьбы, что идеологи натуральной школы обнаружили у Гоголя, но и байроническую неудовлетворенность несовершенным миром, что вместо полётов духа и пламенных страстей предлагает ограничиваться похабной скукой прозаического существования.

брак , казалось бы, честно полюбивших друг друга храбрецов поэмы представлен в финале как апогей пошлости: «Сбылося все… и оба влюблены… Но все ж мне слышен смех сатаны». Мировоззренческий ракурс, в котором решена поэма, поразительным образом соединяет в себе Байрона и Гоголя. Недаром главную идею поэмы, перекликающуюся с гоголевским «Скучно на этом свете, господа!», озвучивает в ней сам «владыка зла», замечающий через забор за радостной четой с байронически?презрительной ухмылкой на устах.

Но уже в повестях 1840?х годов Тургенев начинает вести борьбу и с этим мироощущением, склонность к которому он обнаружил в себе самом, и с тем психотерапевтическим типом, что являлся его носителем в литературе и жизни. Признавая большие заслуги Гоголя перед русской литературой, считая его обладателем величайшего художественного дара, Тургенев одновременно с этим достаточно рано поймёт, что его путь – не гоголевский.

Что его не устраивает в Гоголе, так это его «отрицательный» взор на реальность, болезненно фиксирующий прежде всего ее негативные и чёрные стороны, часто преувеличивая их, сатирически либо гротескно заостряя, либо, по?второму, то как раз в Гоголе, что волей?неволей сближает его с романтическим «отрицателем» Байроном. В этом «отрицательном» взоре, при всей его глубокой проницательности и остроте, Тургеневу не достаточно веры и идеала в то, что данный идеал возможно открыт в самой жизни.

Неверие в идеал и светлый смысл жизни – вот что, по Тургеневу, есть отличительной чертой байронического романтика, либо романтика – «отрицателя». Из данной главной черты вытекают и все остальные: эгоцентризм, подавляющий перевес умственной деятельности над действием воли, разъедающая рефлексия, презрение к людям и аморальное обращение с ними.

Обнаружение эгоистической сущности «добропорядочного» романтика – неспециализированное место критики романтизма, осуществлявшейся критиками и писателями натуральной школы: достаточно отыскать в памяти образы Дмитрия Круциферского из «Кто виноват?» Александра и Герцена Адуева из «Обычной истории» Гончарова. Тургенев присоединяет собственный голос к их голосам – в рецензии на русский перевод «Фауста» Гете (1844), где знаком целиком и полностью сосредоточенного на себе романтика?эгоиста объявляется чрезмерно умствующий Фауст, из страха перед настоящей судьбой ищущий помощи в бесплодном мефистофелевском скепсисе, и, еще бросче и заметнее, – в повести «Ежедневник лишнего человека», ставшей необычной художественной иллюстрацией мыслей, изложенных в рецензии. Главный герой повести, юный помещик с университетским образованием Чулкатурин, умирающий от чахотки, как будто бы сконцентрировал в себе все то плохое, что лишь возможно отыскать в типе романтика?эгоиста: он мелочно придирчив, обидчив, болезненно ревнив, неимеетвозможности забыть обиду собственной возлюбленной Лизе, что она предпочла ему другого, и целый его ежедневник, где он с утонченной скрупулезностью романтика разбирает собственные эмоции, представляет собой, по его собственным словам, что?то наподобие самоуслаждения «зрелищем собственного несчастия».

Альтернативу этому типу разъедающего самого себя романтика Тургенев ищет в противоположном ему типе цельного и нравственно устойчивого человека, что способен в непростой обстановке сохранить преимущество и наряду с этим не заставлять мучиться из?за себя вторых. Андрей Колосов из одноименной повести – первая попытка создания для того чтобы храбреца.

Андрей Колосов изображается как цельная сильная личность нового типа: в нем нет рефлексивной раздвоенности – тяжёлого наследия умствующей культуры прошлого, а имеется сила духа, разрешающая ему поступать так, как диктует внутренне «природное» чувство, далеко не всегда совпадающее с требованиями классической нравственности: потеряв чувство любви к девушке Варе, любящейего, Колосов находит в себе силы прекратить с ней отношения, не унижая ее оскорбительной жалостью и не ощущая ненужного раскаяния за содеянное. Тургеневский Колосов – русский вариант совершенных «хороших» храбрецов Жорж Санд, в творчестве которой в модифицированном виде была воскрешена ветхая мысль Ж. Ж. Руссо о несовпадении «естественной» нравственности аморальных требований и человека общества, отклонившегося от «естественного» пути развития и превратившегося в оковы для спонтанности и человеческой свободы.

В 1860?е годы тот же тип цельной и сильной личности и также под влиянием Жорж Санд будет воспроизведен Чернышевским в образах основных мужских персонажей романа «Что делать?» – Лопухова и Кирсанова. Принципиально важно выделить, что при всей собственной противоположности байроническому романтику, Андрей Колосов также по?собственному неординарная личность; «неординарным», по словам автора повести, его делает уже сама его «естественность», бросающая вызов привычным представлениям о норме. В этом отношении он в полной мере может принимать во внимание «хорошим» двойником байронических храбрецов; он такая же титаническая фигура, как и они, лишь вместо глобальной пессимистической разочарованности в нем преобладает вера в правоту собственной глубинной «естественной» мощи.

«Записки охотника»

В 1847 г. Тургенев пишет и публикует в издании «Современник» очерк «Хорь и Калиныч» – первую ласточку будущего известного цикла «Записки охотника», вышедшего отдельным изданием в 1852 г. В этом цикле он предстает уже зрелым, сложившимся живописцем со своей уникальной – фактически тургеневской – поэтикой и в полной мере определенной идейной концепцией. К этому времени он всецело разделяет воззрения писателей круга «Современника», большая часть из которых: В. Г. Белинский, Н. А. Некрасов, А. И. Герцен, Т. Н. Грановский – являются его родными приятелями.

Идеологией этого круга единомышленников, художественным выражением которой стала эстетика натуральной школы, был так называемый западнический либерализм, предполагающий ориентацию на Западную Европу как на духовный пример настоящего политического, экономического и культурного прогресса. Российская Федерация, согласно точки зрения западников?либералов, вечно отстает от Европы и для собственного предстоящего развития испытывает недостаток в больших социальных преобразованиях.

Главным тормозом на пути этих преобразований в 1840?е годы считался университет крепостного права. Именно он делается главным объектом критики в тургеневских «Записках охотника». «Записки охотника» – такое же сознательно идейное а также, возможно сообщить, социально ангажированное произведение, как и многие другие произведения натуральной школы, в которых, в соответствии с просьбой ее главного идеолога Белинского, преобладал пафос пороков и социального разоблачения язв современного русского общества.

Примечательной изюминкой русского западнического либерализма была его постоянная переплетенность с более радикальной социалистической идеологией, будь то в ее довольно умеренном (христианский и утопический социализм М. В. Петрашевского, А. Н. Плещеева, ранних Ф. М. Достоевского и М. Е. Салтыкова?Щедрина) либо возможно революционном, бунтарском варианте («якобинский» социализм А. И. Герцена, частично В. Г. Белинского, «анархический» социализм М. А. Бакунина), – идеологией, неспециализированным истоком которой была все та же руссоистская критика «порочного» иерархического общества, ущемляющего права демократических низов. Не смотря на то, что по своим взорам Тургенев был хорошим либералом (подобно таким участникам западнического кружка, как историк Т. Н. Грановский, критик П. В. Анненков), широта демократических требований русских социалистов?руссоистов его по?собственному завлекала, потому, что представлялась исторически закономерной.

Из этого – четко руссоистские тона всей идейной концепции «Записок охотника». Сюжетно?композиционной базой многих очерков цикла, таких как «мельничиха и Ермолай», «Малиновая вода», «Бурмистр», «Контора», «Льгов», «Петр Петрович Каратаев», делается достаточно твёрдая социальная схема: неотёсанные, деспотические помещики, развращенные властью, разламывают судьбы и уродуют души крепостных крестьян, бессильных что?или противопоставить их тираническому произволу.

Причем намерено подчеркивается, что помещики нарушают элементарные права, каковые даны человеку самой природой, извращая тем самым естественный движение людской развития. Дворовые девушки Арина в «Ермолае и мельничихе» и Матрена в «Петре Петровиче Каратаеве» по прихоти собственных господ оказываются лишенными простого людской счастья – счастья жить в амурном альянсе с тем, кого избрало их сердце; их робкие попытки обезопасисть себя приводят лишь к обострению барского бешенства и в итоге к полному жизненному провалу.

Еще одна характерная жертва крепостнического произвола, изображаемая Тургеневым, – тип крепостного крестьянина с растоптанным эмоцией собственного преимущества, утратившим собственный «я», собственную личность и совсем смирившимся со своей участью. Таковы старик Сучок из «Льгова», живущий в постоянном страхе перед любым вероятным барским окриком (его готовность откликаться на всякое новое имя, какое дают ему господа, лишний раз подчеркивает полное отсутствие в нем личностного начала), и буфетчик Вася из «Двух помещиков», с тёплой убежденностью отвечающий на вопрос рассказчика?охотника, за что он так жестоко по приказу барина понес наказание розгами: «А поделом, батюшка, поделом. У нас по мелочам не наказывают».

Эти примеры светло показывают, как Тургенев привержен новоевропейскому идеалу свободной личности, принимающей собственную зависимость от подавляющих ее структур классического общества как рабство. Такая позиция быстро отделяет Тургенева, как и других западников?либералов, от их главных идейных соперников в среде мыслящей русской интеллигенции того времени – славянофилов, каковые спасение России от ее плохого современного положения, наоборот, видели в возвращении к совершенствам русского допетровского прошлого и очень враждебно относились ко всем новейшим европейским веяниям, их основную опасность усматривая именно в культе отдельной, свободной личности, стремящейся как возможно полнее эмансипироваться от всех классических, в первую очередь религиозных, установлений.

Заканчивая «Двух помещиков» прямо обращенной к читателю фразой: «Вот она, ветхая?то Русь!», Тургенев высмеивает славянофильский идеал «ветхой Руси» как воплощения общественного благополучия и духовного мира: для него, как для западника, все, что было в русском прошлом до преобразований Петра I, постаравшегося приобщить Россию к добрым сокровищам европейской культуры, основывалось на безжалостном неуважении к человеку, в то время, когда любой силы и носитель власти имел возможность позволить себе без всяких последствий издеваться над собственной кроткой жертвой. Ироническое отношение Тургенева к идее славянофилов вернуть русское европеизированное дворянство к русским формам жизни и национальным корням отыскало выражение в очерке «Однодворец Овсянников», где в фигуре молодого помещика Любозвонова, облачающегося на глазах собственных крепостных в русский национальный костюм и предлагающего им спеть «народственную песню», узнаваемо, не смотря на то, что и не без сатирического преувеличения, выведен К. С. Аксаков – самый пламенный в славянофильском кружке защитник национальных обычаев.

Но тип крестьянина?жертвы не самый характерный в крестьянском мире «Записок охотника». В отличие от Григоровича – другого заметного представителя натуральной школы 1840?х годов, изображавшего крестьян (в ставших широко известными повестях «Антон» и «Деревня Горемыка») только как несчастных страдальцев, невольных мучеников крепостнического жизненного уклада, – Тургенев собственный главное внимание сосредоточивает на изображении крестьян, каковые, вопреки очень негативным для них социальным событиям, сумели «не потерять лица», сохранив во всей его полноте и многообразии тот большой потенциал творческих сил и духовных, что, как вычисляли все западники, прекрасно усвоившие идеи Руссо, живет, как в запечатанном сосуде, в народной душе и страстно ожидает собственного освобождения.

В русской крестьянской среде, показывает Тургенев, имеется люди, по достатку собственного внутреннего мира не уступающие лучшим представителям русского грамотного дворянства, а по способности и силе натуры к активной и продуктивной деятельности приближающиеся к носителям европейского духа новой волевого преобразования и свободы существующих форм судьбы. Так, Хорь из очерка «Хорь и Калиныч» за собственную практическую хватку, умение разумно и экономно вести неподдельный интерес и хозяйство к вопросам европейского национального устройства награждается рассказчиком?охотником такими непривычно высокими для крестьянина культурными эпитетами, как «рационалист», «скептик», «административная голова».

В хозяйственнике Хоре Тургеневу видится некоторый русский эквивалент представителей европейского третьего сословия – честных и предприимчивых бюргеров, преобразивших экономическое лицо Европы. Ребёнок Павлуша из «Бежина луга», восхищающий охотника собственной готовностью и исключительной смелостью давать рационально?трезвые объяснения тем тайнам и чудесам, о которых, крестясь и дрожа от страха, говорят друг другу мальчики в ночном, представлен как сильная личность нового типа, талантливая кинуть вызов самой Судьбе, неподконтрольной человеку тайной силе, распоряжающейся его смертью и жизнью.

Павлуша имеется очевидная крестьянская параллель образу «неординарного» человека Андрея Колосова, соответственно, в какой?то мере, и байроновским храбрецам, дерзко бросающим вызов Всевышнему; «байроническим мальчиком» остроумно назвал Павлушу критик А. А. Григорьев. Тургенев сам часто прибегает к такому приему возвышения собственных храбрецов, как сравнение их с великими деятелями русской либо истории и мировой культуры, и с хорошими «вечными образами» европейской литературы. Примечательно, что данный прием распространяется им не только на крестьян, но и на дворянских храбрецов цикла, из которых не все принадлежат к типу ожесточённого помещика – «тирана»: дворянские характеры в «Записках охотника» кроме этого очень бессчётны и разнообразны. «Рационалист» Хорь сравнивается с философом Сократом и косвенно с Петром I; однодворец Овсянников из одноименного очерка – с баснописцем Иваном Крыловым; Лукерья из очерка «Живые мощи», дама с тяжёлой судьбой и немыслимым духовным самообладанием, – с сожженной на костре Жанной д’Арк; имеется в свой Гамлет и цикля – разуверившийся в романтических сокровищах, но однако не талантливый избавиться от романтического эгоцентризма юный аристократ из очерка «Гамлет Щигровского уезда» (темперамент, психологически родственный Чулкатурину из «Ежедневника лишнего человека»), и русский Дон Кихот – всецело разоренный, но по?прошлому рыцарски преданный высокому понятию дворянской чести, неизменно готовый обезопасисть не сильный и страдающего, помещик Чертопханов, храбрец очерков «Чертопханов и Недопюскин» и «Финиш Чертопханова».

Распространение одного и того же приема на представителей различных сословий разрешает Тургеневу, с одной стороны, чисто художественными средствами высказать отстаиваемую либералами идею правового равенства всех людей независимо от их степени и происхождения достатка, а с другой – что особенно близко учению Руссо – намекнуть на значительные преимущества представителей непривилегированного крестьянского сословия перед привилегированным дворянским: при всей собственной внешней непросвещенности внутренне они уже владеют всем тем, что носители просвещенного дворянского разума ошибочно вычисляют отличительной чертой лишь собственного круга, – духовной культурой, причем в том ее «естественном», первозданном виде, что просвещенное сознание или грубо исказило, или безнадежно потеряло. В очерке «Певцы» делающий выводы состязание певцов Дикий?Барин (и стоящий за ним создатель) не просто так отдает пальму первенства не муниципальному обитателю, мещанину из Жиздры, певшему по?собственному замечательно, а несложному юноше из народа Яшке Турку, чье пение, не знавшее никаких внешних формальных ухищрений, как будто бы лилось из глубины его души.

Серьёзной изюминкой пения Якова, намерено отмечаемой Тургеневым, есть кроме этого то, что он пел не смотря на вторых, на то, какое он создаёт чувство, пел, забывая самого себя, – черта, открывающая в нем тип, противоположный не только типу романтика?эгоцентрика, но во многом и тому «рациональному» крестьянскому типу, к которому принадлежат Хорь и Павлуша. В случае если для последних характерно сознание значительности собственной личности, основанное на уважении к собственному критически мыслящему «я», что дает основание именовать их крестьянскими «западниками», то базой людской значительности Яшки Турка, напротив, выясняется принципиальный отказ от собственного «я», что, но, не превращает его в подобие духовно сломленного и забитого храбреца «Льгова», а парадоксальным образом делается условием проявления его могучей душевной силы.

По контрасту с «западным» данный тип справедливо было бы назвать «восточным», и направляться кроме этого подметить, что Тургеневу, как психологу и художнику, он увлекателен не меньше, чем первый. Многие обрисовываемые с видимой любовью крестьянские персонажи охотничьего цикла относятся к этому «восточному» типу. самые яркие его представители: Калиныч из «Хоря и Калиныча», близкий природе (в отличие от приятеля Хоря, больше занятого публичными и хозяйственными вопросами), тонко ощущающий ее красоту и, благодаря особенному дару проникновения в ее тайны, владеющий прекрасной свойством заговаривать кровь, ладить с пчелами, предвещать погоду; и карлик?горбун Касьян из очерка «Касьян с Прекрасной Мечи» – необычный человек «не от мира этого», сочетающий в себе черты лесного «колдуна», понимающего язык птиц и растени