Наука, прочитанная по зубам и когтям

Во второй половине 80-ых годов XVIII века кто-то в штате Нью-Джерси (кто конкретно, сейчас, думается, забыли) отыскал огромную бедренную кость, торчавшую на берегу ручья в местности, носившей Крик и название. Кость очевидно не принадлежала ни одному из животных, обитавших в то время, по крайней мере в Нью-Джерси. Из того немногого, что об этом известно, считают, что она принадлежала гадрозавру, громадному утконосому динозавру.

Но в то время о динозаврах еще не знали.

Кость отправили врачу Каспару Уистару, ведущему анатому страны, что той же в осеннюю пору обрисовал ее на совещании Американского философского общества в Филадельфии. К сожалению, Уистар не оценил значения находки, сделав только пара осмотрительных и незаинтересованных замечаний в том смысле, что кость принадлежала какому-то чудовищу. Тем самым он потерял шанс на полстолетия раньше кого-либо другого стать открывателем динозавров.

Кость по большому счету позвала столь незначительный интерес, что ее убрали в кладовку, а позже она и вовсе пропала. Так что первая отысканная кость динозавра стала и первой потерянной.

То, что кость не позвала глубокого интереса, более чем озадачивает, потому что ее появление пришлось на то время, в то время, когда Америка кипела негодованием именно в связи с утверждениями относительно останков больших древних животных. Обстоятельством этого негодования послужило необычное утверждение великого французского естествоиспытателя графа де Бюффона – того самого, что упоминался в связи с нагретыми шарами в прошлой главе, – о том, что живые существа в Новом Свете практически во всем уступают жителям Ветхого Света.

Америка, писал Бюффон в собственной широкой и высоко ценимой «Естественной истории», это страна, где вода стоячая, земля неплодородная, а животные небольшие и хилые, их организм ослаблен «нездоровыми испарениями» из гниющих болот и лишенных солнечного света лесов. В таковой среде кроме того коренным обитателям, индейцам, недостает мужской потенции. «У них не растут бороды и волосы на теле, – делился собственными проницательными наблюдениями Бюффон, – и нет страстной тяги к дамам». Репродуктивные органы у них «мелкие и немощные».

Наблюдения Бюффона на удивление с радостью поддержали другие авторы, в особенности те, кто не был обременен личным знакомством со страной. Некоторый голландец по имени Корнель де Пов в популярном труде называющиеся «Философские размышления об американцах» извещал, что коренные американцы не только не владеют впечатляющей мужской потенцией, но их мужчины «так недоразвиты в этом отношении, что их груди выделяют молоко». Подобные представления держались поразительно продолжительно – они повторялись в европейских книгах практически до конца XIX века.

Неудивительно, что такая клевета была с негодованием встречена в Америке. Томас Джефферсон включил яростное (и, если не знать контекста, очень озадачивающее) опровержение в собственные «Заметки о штате Вирджиния» и подбил собственного нью-гэмпширского друга, генерала Джона Салливана, отправить двадцать солдат в северные леса добыть самца американского лося, дабы подарить его Бюффону как пример калибра и величественности американских четвероногих.

Воинам потребовалось 14 дней, дабы выследить подходящую особь. Действительно, у убитого американского лося не было внушительных рогов, о чем намерено просил Джефферсон, но Салливан предусмотрительно добавил рога то ли несложного сохатого, то ли оленя, предложив приделать их вместо настоящих. В итоге, кто в том месте во Франции разберется?

Атем временем в Филадельфии – городе, где жил Уистар, – натуралисты начали собирать кости огромного слоноподобного существа, сперва известного как «великий американский инкогнитум», но потом определенного, не совсем верно, как мамонт. Первые из этих костей были найдены в месте называющиеся Биг Боун Лик, в штате Кентукки, но не так долго осталось ждать они стали поступать отовсюду. Выясняется, Америка когда-то была отчизной существа вправду внушительных размеров – для того чтобы, которое, без сомнений, обосновывало ложность нелепых галльских догадок Бюффона.

В собственном рвении показать свирепость и огромные размеры инкогнитума американские натуралисты, наверное, легко увлеклись. Они преувеличили его размеры раз в 6 и снабдили его ужасными когтями, каковые в действительности принадлежали отысканному поблизости мегалониксу, либо огромному наземному ленивцу.

Достаточно страно, что они убедили себя в том, словно бы это животное владело «свирепостью и подвижностью тигра», и на иллюстрациях изображали его с кошачьей грацией кидающимся из-за камней на добычу. В то время, когда же обнаружились бивни, их любыми хитроумными методами втискивали в череп животного. Один из реставраторов ввернул их вверх тормашками, подобно клыкам саблезубого тигра, что придавало животному поразительно враждебный вид.

Второй пристроил бивни так, что они загибались назад, исходя из предположения, что это существо обитало в воде и пользовалось ими как якорем, цепляясь за деревья на протяжении сна. Но самым надежным мыслью довольно инкогнитумов было то, что они, по всей видимости, вымерли, за что с удовольствием и уцепился Бюффон как за неоспоримое свидетельство их дегенеративного естества.

Бюффон погиб во второй половине 80-ых годов восемнадцатого века, но спор длился своим чередом. В 1795 году комплект костей отправился в Париж, где их изучил юный аристократ Жорж Кювье, восходящая звезда палеонтологии. Кювье уже поражал воображение людей своим талантом сколачивать из кучи разрозненных костей пропорционально сложенные фигуры.

Говорили, что он имел возможность по единственному зубу либо обломку челюсти выяснить свойства животного и внешний вид, а довольно часто в придачу назвать его род и вид.

Осознав, что никто в Америке не поразмыслил дать формальное описание огромному животному, Кювье сделал это сам, став так его официальным первооткрывателем. Он назвал его мастодонтом (что свидетельствует, пара нежданно, молочные зубы).

Вдохновленный полемикой, Кювье во второй половине 90-ых годов восемнадцатого века написал сыгравшую заметную роль статью «Заметки о видах живущих и ископаемых слонов», в которой в первый раз выдвинул строго сформулированную теорию вымирания видов. Согласно его точке зрения, Почва иногда претерпевала глобальные трагедии, в которых уничтожались целые категории живых существ. Для верующих, включая самого Кювье, эта мысль была достаточно неудобной, потому, что предполагала необычное непостоянство промысла Божьего.

Какой суть Всевышнему создавать виды только чтобы позднее стереть их с лица почвы? Данное представление противоречило вере в Великую гармонию бытия, в соответствии с которой мир заботливо упорядочен и все населяющие его живые существа постоянно имели, имеют и будут иметь собственный предназначение и место. Джефферсон со своей стороны никак не имел возможности примириться с мыслью, что целым видам будет когда-либо разрешено провалиться сквозь землю (либо, в случае если на то пошло, эволюционировать).

Исходя из этого, в то время, когда ему заявили, что, исходя из научных и политических мыслей, хорошо бы отправить поисковую партию для изучения внутренних районов Америки за Миссисипи, он ухватился за эту идея в надежде, что отважные авантюристынайдут стада живых мастодонтов и других больших существ, пасущихся на плодородных равнинах.[75] Одним из начальников и главным натуралистом экспедиции был назначен персональный секретарь и друг Джефферсона Мериотр Льюис. А его советником по вопросам существующих и вымерших животных стал не кто другой, как Каспар Уистар.

В том же году а также в один месяц, в то время, когда в Париже прославленный аристократ Кювье выдвигал собственные теории вымирания, по другую сторону Ла-Манша куда менее известного британца осенила предположение о значении окаменелостей, которая также повлечет за собой долгосрочные последствия. Юный Уильям Смит трудился на постройке Сомерсетского угольного канала.[76] Вечером 5 января 1796 года, сидя на постоялом дворе в Сомерсете, он коротко записал для памяти идея, которая в конечном итоге создаст ему имя.

Дабы оценивать горные породы, требуется с чем-то их соотносить, нужна база, опираясь на которую возможно сказать, что вот эти угленосные породы из Девона моложе вон тех кембрийских пород из Уэльса. Предположение Смита пребывала в том, что ответ смогут дать ископаемые останки. При каждом переходе от одного пласта пород к второму кое-какие виды окаменелостей исчезали, в то время как другие переходили в последующие горизонты.

Отмечая, какие конкретно виды видятся в тех либо иных пластах, возможно выяснить относительный возраст пород, где бы они ни оказались. Будучи топографом, Смит сходу принялся за создание карты горных формаций Британии, которая по окончании продолжительных упрочнений была размещена в 1815 году и стала базой современной геологии. (Об этом обстоятельно поведано в популярной книге Саймона Винчестера «Карта, которая поменяла мир».)

К сожалению, высказав собственную предположение, Смит показал необычное равнодушие к тому, дабы разобраться в вопросе, из-за чего горные породы залегают как раз так, а не в противном случае. «Я не стал ломать голову над происхождением пластов и удовлетворился знанием того, как они расположены, – записывал он. – Вопросы «из-за чего» и «для чего» не смогут относиться к компетенции маркшейдера».

Открытые Смитом изюминки пластов горных пород еще более усугубили религиозные неприятности, которые связаны с вымиранием. Начать с того, что тем самым подтверждалось, что Господь уничтожал живые существа не от случая к случаю, а очень систематично. Это выставляло Его не столько беззаботным и легкомысленным, сколько очень враждебно настроенным.

Кроме этого появлялась малоприятная потребность растолковывать, из-за чего одним видам было нужно провалиться сквозь землю, в то время как другие свободно переходят в последующие эры. Ясно, что вымирание воображало собой что-то большее, нежели то, что приписывалось единственному Ноеву потопу, как именовали библейское наводнение. Кювье, к собственному удовлетворению, разрешил данный вопрос, предположив, что в Книге Бытия описывается лишь самое последнее наводнение.

Господь, наверное, не желал расстраивать либо пугать Моисея ненужными повествованиями о более ранних вымираниях.

Итак, в первые годы XIX века окаменелости с неизбежностью получили научную значимость, и тем более хороша сожаления неудача Уистара с определением кости динозавра. Нежданно кости стали находить везде. У американцев появлялось еще пара возможностей заявить об обнаружении динозавров, но все они были потеряны.

В 1806 году экспедиция Кларка и Льюиса прошла через формацию Хелл Крик в штате Монтана, область, где охотники за окаменелостями позднее будут практически спотыкаться о кости динозавров, а также осмотрела заключенную в породу кость, которая очевидно принадлежала старому ящеру, но не сделала из этого никаких выводов. Кости и окаменелые отпечатки следов были кроме этого найдены в равнине реки Коннектикут в Новой Англии, по окончании того, как сынишка фермера Плинус Муди отыскал древние следы на уступе гора в Саут Хэдли, штат Массачусетс.

По крайней мере, кое-какие из этих образцов сохранились до наших дней – прежде всего кости анхизавра, каковые находятся в коллекции Музея Пибоди в Йельском университете. Отысканные в 1818 году, они первенствовалиизученными и сохраненными костями динозавра, но признали их в этом качестве только в 1855 году.

В том же 1818 году погиб Каспар Уистар, действительно, нежданно взяв собственного рода бессмертие благодаря ботанику Томасу Натталлу назвавшему его именем очаровательный вьющийся кустарник. Кое-какие ботаники-пуристы до сих пор упрямо именуют его уистарией.

Но к тому времени палеонтологические события переместились в Англию. В 1812 году в местечке Лайм Реджис на побережье графства Дорсет необычная девочка по имени Мэри Эннинг – в возрасте 11, 12 либо 13 лет, в зависимости от того, где вы об этом прочтете, – отыскала вмурованное в сильно нависающую над Ла-Маншем гора необычное окаменелое морское чудовище длиной 5 с лишним метров, сейчас известное как ихтиозавр.

Это стало началом поразительного дела всей жизни. Следующие тридцать пять лет Эннинг занималась собиранием окаменелостей, каковые реализовывала приезжим. (Принято вычислять, что именно о ней говорится в известной британской скороговорке «she sell sea-shells on the sea-shore».[77]) Она кроме этого отыщет первого плезиозавра – еще одно морское чудовище – и одного из первых и лучших птеродактилей.

Не смотря на то, что ни одно из этих существ не было в узком смысле динозавром, в те времена это не имело громадного значения, потому, что никто еще не знал, что такое динозавр. Достаточно было осознавать, что в мире когда-то обитали существа, разительно отличающиеся от тех, что мы можем видеть сейчас.

Эннинг не только отличалась умением отыскивать окаменелости – не смотря на то, что в этом ей не было равных, – но она к тому же извлекала их с величайшей тщательностью и без повреждений. В случае если у вас когда-нибудь покажется возможность посетить зал древних морских рептилий в английском Музее естественной истории, я призываю вас не упускать данный шанс, потому что лишь так вы сможете по преимуществу оценить масштабы и красоту работ данной юный дамы, выполненных фактически без всякой помощи самыми несложными инструментами в поразительно тяжёлых условиях.

Один лишь плезиозавр занял десять лет терпеливых раскопок. Не имея опытной подготовки, Эннинг имела возможность со знанием дела нарисовать либо обрисовать собственные находки ученым. Но при всем ее умении серьёзные находки случались редко, и солидную часть судьбы она провела в бедности.

В истории палеонтологической науки тяжело представить себе фигуру в большей мере обделенную вниманием, чем Мэри Эннинг, но в конечном итоге был еще один человек, про которого, к громадному сожалению, возможно сообщить практически то же самое. Его кликали Гидеон Алджернон Мантелл, и был он сельским доктором в графстве Сассекс.

Долговязый худой Мантелл владел всеми вероятными недочётами – был тщеславен, эгоцентричен, самодоволен, не беспокоился о семье, но для того чтобы энтузиаста палеонтологии среди любителей еще не было. Ему кроме этого повезло с женой, преданной и внимательной.

В первой половине 20-ых годов XIX века, в то время, когда он у себя в Сассексе посещал больного, госпожа Мантелл прогуливалась поблизости по тропинке и в куче щебня, покинутого для засыпки рытвин, заметила необычный предмет – кривой коричневый камешек размером с маленький грецкий орех. Зная интерес супруга к ископаемым предметам и поразмыслив, что это один из них, она забрала его с собой.

Мантелл сходу осознал, что это окаменелый зуб, и по окончании недолгого изучения убедился, что он принадлежал животному из растительноядных рептилий, очень большому – 3 метра длиной, жившему в меловой период. Он был прав по всем пунктам; но это были храбрые выводы, по причине того, что ничего аналогичного ранее не встречали а также не воображали.

Осознавая, что находка всецело перевернет представления о прошлом, и следуя увещеваниям приятеля, преподобного Уильяма Бакленда – того самого, в мантии и со необычным аппетитом, – трудиться осмотрительнее, Мантелл посвятил 3 года кропотливым поискам свидетельств, подтверждающих его выводы. Он послал зуб в Париж Кювье, хотя определить его вывод, но великий француз отмахнулся, объявив, что это зуб гиппопотама. (Потом Кювье великодушно извинился за эту не характерную для него неточность.) в один раз, трудясь в Хантеровском анатомическом музее, Мантелл разговорился с сотрудником, что заявил, что данный зуб весьма похож на зубы животных, которых он изучает, – южно-американских игуан.

Скоро совершённое сравнение подтвердило сходство. И в следствии обрисованное Мантеллом существо стало игуанодоном, по имени греющейся в тропиках ящерицы, с которой оно никаким образом не было связано.

Мантелл подготовил доклад для отправки в Королевское общество. К несчастью, стало известно, что в каменоломне в Оксфордшире уже нашли другого динозавра, и он только что был формально обрисован преподобным Баклендом, что еще сравнительно не так давно убеждал Мантелла не спешить. Это был мегалозавр; наименование было в конечном итоге посоветовано Бакленду его втором врачом Джеймсом Паркинсоном, бывшим радикалом, давшим имя заболевания Паркинсона.

Отметим, что Бакленд прежде всего был геологом, и это проявилось в его докладе о мегалозавре. В сообщении, размещённом в «Трудах Английского геологического общества», он отмечал, что зубы существа не соединялись конкретно с челюстной костью, как у ящериц, а помещались в гнездах, как у крокодилов. Но, отметив это, Бакленд не осознал, что это означало, в частности, что мегалозавр принадлежал к совсем новому типу живых существ.

И все же, не смотря на то, что его доклад свидетельствовал о проницательности и небольшой наблюдательности, он содержал первое опубликованное описание динозавра – так что честь открытия данной старой линии живых существ в собственности Бакленду, а не намного более заслуживающему ее Мантеллу.

Еще не зная, что в жизни его ожидают целые проблемы, Мантелл искалокаменелости – в первой половине 30-ых годов XIX века он отыскал еще одного гиганта, хилеозавра, – и брать их в каменоломнях и у фермеров, пока не собрал, пожалуй, самую большую коллекцию ископаемых останков в Британии. Мантелл был хорошим доктором и не меньше одаренным охотником за костями, но ему было не под силу поддерживать оба собственные таланта. Увлекшись собирательством, он закинул врачебную практику.

Не так долго осталось ждать ископаемые заполонили практически целый его дом в Брайтоне и поглотили солидную часть его доходов. Порядочная сумма ушла на издание книг, каковые мало кто желал брать. Опубликованной во второй половине 20-ых годов девятнадцатого века книги «Иллюстрации геологии Сассекса» удалось реализовать только пятьдесят экземпляров, что принесло Мантеллу убытки в размере 300 фунтов – весьма солидную сумму по тем временам.

С отчаяния Мантелл ухватился за идея перевоплотить собственный дом в музей и брать плату за вход, но позднее понял, что таковой меркантильный подход подорвет его репутацию джентльмена, не говоря уж о репутации ученого; так что он разрешал людям посещать собственный дом безвозмездно. Они приходили сотнями, семь дней за семь дней, разрушая его домашнюю жизнь и врачебную практику. В итоге, дабы рассчитаться с долгами, он был должен реализовать солидную часть собственной коллекции.

А практически сразу после этого, забрав с собой четверых детей, от него ушла супруга.

Страно, но этим его беды лишь начинались.

В южной части Лондона в районе Сайденхэм в парке Хрустального дворца имеется необыкновенная забытая достопримечательность: первые в мире макеты динозавров в натуральную величину. Сейчас ко мне мало кто заглядывает, но когда-то это было одно из самых посещаемых мест Лондона. Как заметил Ричард Форти, по существу, это первенствовалв мире тематический парк.

Многое в этих моделях не в полной мере корректно.

Палец игуанодона помещен на носу, наподобие рога, а само животное стоит на 4 крепких ногах, что придает ему вид достаточно упитанного, несоразмерно громадного пса. (В жизни игуанодоны не ползали на 4 лапах, а были двуногими.) Глядя на них сейчас, вряд ли поразмыслишь, что эти необычные неуклюжие существа имели возможность позвать столько горечи и злобы, как это оказалось на деле. Но, пожалуй, ничто в естественной истории не стало средоточием таковой лютой неослабевающей неприязни, чем эта линия древних существ, известных под именем динозавров.

На протяжении сооружения моделей динозавров Сайденхэм был на окраине Лондона, и его просторный парк сочли совершенным местом для воссоздания известного Хрустального дворца, сооружения из металла и стекла, являвшегося главным украшением Глобальной выставки 1851 года, откуда парк, фактически, и был назван. Сделанные из бетона динозавры помогали собственного рода дополнительным аттракционом.

В канун нового, 1853 года в незавершенного игуанодона для двадцати одного известный ученого был устроен известный обед. Гидеона Мантелла, отыскавшего и обрисовавшего игуанодона, среди них не было. Во главе стола восседала величайшая знаменитость юный науки палеонтологии.

Его кликали Ричард Оуэн, и к тому времени он уже пара лет удачно превращал жизнь Гидеона Мантелла в сущий преисподняя.

Оуэн вырос на севере Англии, в Ланкастере, где взял медицинское образование. Он был прирожденным анатомом и без того обожал это занятие, что иногда тайком забирал к себе конечности, органы и другие части трупов, дабы не торопясь их препарировать. в один раз идя с сумкой, в которой была только что отсеченная им голова чернокожего матроса, Оуэн поскользнулся на мокрой мостовой и с кошмаром заметил, как голова, подпрыгивая, катится вниз по проулку в открытые двери дома и вкатывается в переднюю.

Что сообщили жители дома, заметив подкатившуюся к их ногам отсеченную голову, можно лишь гадать. Быть может, они кроме того опоздали толком испугаться, потому, что мгновение спустя в том направлении с озабоченным видом ворвался юный человек, не говоря ни слова, забрал тут и голову же убежал.

В 1825 году, в то время, когда ему был всего двадцать один год, Оуэн переезжает в Лондон, и скоро Королевский колледж врачей поручает ему оказать помощь привести в порядок широкую, но неорганизованную коллекцию медицинских и анатомических образцов. Солидную часть из них покинул учреждению Джон Хантер, неутомимый собиратель и выдающийся хирург медицинских диковинок, но их ни при каких обстоятельствах не каталогизировали и не систематизировали, в основном, вследствие того что практически сразу после смерти Хантера пропали документы, поясняющие смысл и значение каждого экспоната.

Оуэн весьма не так долго осталось ждать выделился собственными организаторскими и дедуктивными свойствами. В один момент он показал себя незаурядным анатомом, практически не уступая трудившемуся в Париже великому Кювье в способности реконструировать ископаемых животных. Он стал таким известный специалистом по анатомии животных, что ему первому предлагали для вскрытия погибших зверей из Английского зоосада и неизменно доставляли их ему на дом.

в один раз его супруга, возвратившись к себе, нашла заполнившую всю переднюю тушу сравнительно не так давно околевшего носорога. Оуэн скоро стал ведущим специалистом по всем видам животных, существующим и вымершим – от утконосов, ехидн и других только что открытых сумчатых до злополучных дронтов[78] и вымерших огромных птиц моа, бродивших по Новой Зеландии, пока их всех не съели местные жители – маори.

Он первым обрисовал археоптерикса по окончании его открытия в Баварии в первой половине 60-ых годов XIX века и первым написал официальную эпитафию на дронтов. Всего им написано около шестисот статей по анатомии – поразительный объем работы.

Но не забывают Оуэна в первую очередь по трудам о динозаврах. Это он в первой половине 40-ых годов девятнадцатого века придумал слово «динозавр». Оно свидетельствует «страшная ящерица» и есть на удивление неподходящим.

Динозавры, как мы сейчас знаем, не все были страшными – кое-какие не больше зайца и, возможно, вели себя очень скрытно; к тому же они вовсе не были ящерицами, каковые в действительности принадлежат к намного более ранней (на 30 млн лет) линии. Оуэн совершенно верно знал, что эти существа были пресмыкающимися, и в его распоряжении было хорошее греческое слово «герпетон», но он почему-то предпочел не пользоваться им. Вторая, более простительная неточность (с учетом тогдашней нехватки образцов) заключалась в том, что он не увидел, что динозавры составляют несколько, а две ветви рептилий: птицетазовых и ящеротазовых.

Оуэн не был привлекательной личностью ни снаружи, ни по характеру. На фотоснимке, сделанном в зрелые годы, он выглядит мрачно и зловеще, ни разрешить ни взять – злодей из мелодрамы викторианских времен: долгие прямые волосы, глаза навыкате – таковой лицом лишь детей пугать. Держался он холодно и надменно, а с целью достижения собственных целей не брезговал ничем.

Он был единственным, кого ненавидел Чарлз Дарвин. Кроме того сын Оуэна (рано наложивший на себя руки) ссылался на «хорошее сожаления бессердечие» отца.

Его несомненный анатомический дар давал возможность выполнять самые бесстыжие мошенничества и выходить сухим из воды. Во второй половине 50-ых годов девятнадцатого века натуралист Т. Г. Гексли, листая свежий номер издания Churchill’s Medical Directory, понял, что Оуэн числится доктором наук физиологии и сравнительной анатомии Национального горного училища, что очень его поразило, по причине того, что это была должность, которую занимал сам Гексли.

В то время, когда он начал наводить в издательстве справки, откуда взялась такая явная неточность, ему ответили, что эти сведения были им предоставлены лично врачом Оуэном. В это же время второй сотрудник-натуралист, Хью Фальконер, поймал Оуэна на том, что тот приписал себе одно из его открытий. Другие обвиняли его в том, что он заимствовал образцы, а позже уверял, что не брал.

Оуэн кроме того ввязался в ожесточенный спор с стоматологом королевы о приоритете в отношении теории физиологии зубов.

Он без стеснения преследовал тех, кого не обожал. В начале карьеры Оуэн применял собственный влияние в Зоологическом обществе, дабы забаллотировать молодого ученого Роберта Гранта, единственная вина которого пребывала в том, что он подавал надежды стать хорошим анатомом. Грант с удивлением выяснил, что ему внезапно отказали в доступе к анатомическим примерам, каковые требовались для его изучений.

Появлявшись не в состоянии продолжать работу, он, понятное дело, канул в безвестность.

Но не было жертв от недоброго внимания Оуэна больше, чем несчастный и все более трагически неудачливый Гидеон Мантелл. Утратив детей и жену, большую часть и врачебную практику собственной коллекции ископаемых, Мантелл переехал в Лондон. В том месте в первой половине 40-ых годов девятнадцатого века – в роковой для него год, в котором Оуэн достиг вершин славы благодаря описанию и открытию динозавров, – Мантелл попал в страшную дорожную трагедию.

Проезжая в экипаже по кварталу Клэпэм Коммон, он каким-то образом упал со собственного места, запутался в поводьях, а пустившиеся галопом испуганные лошади потащили его по неровной почва. По окончании данной беды он остался калекой с летально поврежденным позвоночником, причинявшим постоянные мучительные боли.

Воспользовавшись беззащитным состоянием Мантелла, Оуэн стал методично исключать из документов упоминания о его вкладе в науку, переименовывая виды, названные Мантеллом многими годами раньше, и приписывая себе приоритет их открытия. Мантелл продолжал попытки независимых изучений, но Оуэн, применяя собственный влияние в Королевском обществе