Оставаться в счастливом не ведении. 1 страница

Ноября 2000 г.

Дорогой Франклин,

Я не совсем осознаю, из-за чего незначительное сегодняшнее событие побудило меня написать тебе. Но с того времени, как мы расстались, мне, пожалуй, больше всего недостает возвращений к себе, в то время, когда я делилась с тобой впечатлениями обо всем забавном, что случилось за сутки, как кошка — если бы она у нас была — приносила бы мышь к твоим ногам. Так амурные кошачьи парочки, рыская целый сутки в одиночку по задним дворам, обмениваются вечером собственными скромными находками.

Если бы ты на данный момент сидел в моей кухне, размазывая хрустящее арахисовое масло по ломтю «Бранолы», я бросила бы пакеты — из одного в обязательном порядке сочилось бы что-то вязкое — и начала взахлеб говорить эту пустячную историю. Я кроме того не стала бы делать замечание, что пора ужинать, а на ужин у нас спагетти, и не следует перебивать аппетит таким сытным сандвичем.

В первое время мои истории были экзотическими; я привозила их из Лиссабона либо Катманду. Но в действительности никому не увлекательны заграничные истории, и ты слушал меня с таковой преувеличенной вежливостью, что я постоянно могла выяснить — ты предпочел бы анекдотичный пустячок, произошедший поближе к дому, скажем, забавную стычку со сборщиком платы за проезд на мосту Джорджа Вашингтона.

Мои сувениры — наподобие пакетика легко зачерствевших бельгийских вафель, «ерунды», как сообщили бы англичане, — были искусственно пропитаны легким волшебным запахом дальних государств. Как и у вещей, которыми обожают изменяться японцы, сокровище привозимых мной подарков заключалась только в яркой зарубежной упаковке. Как более увлекательным был бы артефакт, отысканный в нетронутых залежах ветхого штата Нью-Йорк, либо пикантный момент поездки за продуктами в «Гранд юнион» в Найаке.

Именно там и разворачиваются события моей нынешней истории. Думается, я наконец начинаю осознавать то, чему ты постоянно пытался научить меня: моя личная страна так же экзотична а также так же страшна, как Алжир. Я стояла в молочном отделе супермаркета.

Мне, фактически, мало было необходимо.

Я сейчас ни при каких обстоятельствах не ем спагетти, поскольку некому с таким смаком съесть солидную часть того, что я приготовила. Я так скучаю по наслаждению, которое ты приобретал от еды.

Мне до сих пор весьма тяжело оказаться на людях. Ты поразмыслил бы, что в стране, страдающей, как утверждают европейцы, «отсутствием эмоции истории», я имела возможность бы воспользоваться известной американской амнезией, но мне не повезло. Никто в моем окружении не проявляет показателей забывчивости, а ведь прошел ровно год и восемь месяцев.

Так что, в то время, когда заканчивается провизия, мне приходится собирать в кулак всю собственную силу воли.

Само собой разумеется, для продавцов в «Севен-илевен» на Хоупвелл-стрит моя известность померкла, и я могу приобрести бутылку молока, не чувствуя дерзких взоров, но поход в «Гранд юнион» остается для меня тяжелейшим опробованием.

В том месте я постоянно чувствую себя воровкой и для компенсации распрямляю пояснице и расправляю плечи. Сейчас я осознаю суть выражения «высоко держать голову» и временами удивляюсь, как сильно прямая поясницы меняет внутреннее состояние. С гордой осанкой я ощущаю себя не таковой униженной.

Думая, какие конкретно приобрести яйца — средние либо громадные, — я посмотрела на полки с йогуртами и заметила рядом другую покупательницу: взлохмаченные тёмные волосы с отросшей на хороший дюйм сединой у корней и остатками ветхого перманента на финишах; лиловую юбку и сиреневую блузку. Может, когда-то костюм и был актуальным, но сейчас блузка чуть не лопалась под мышками, а долгая баска подчеркивала рыхлые бедра. Костюм нуждался в глажке: на подбитых плечах остались легкие складки от вешалки.

Наряд из самых глубин шкафа, решила я, то, что извлекаешь, в то время, когда все другое заносилось либо валяется на полу. В то время, когда дама склонила голову к плавленому сыру, я увидела двойной подбородок.

Не пробуй предугадать; ты ни за что не определил бы ее по этому описанию. Когда-то она была стройна и привлекательна, как профессионально упакованный презент. Не смотря на то, что романтичнее воображать скорбящих исхудалыми, я легко могу вообразить, как горе заедают шоколадом, и вовсе не обязательно жить на одной воде.

Помимо этого, имеется дамы, наводящие лоск не столько на эйфорию мужу, сколько дабы не отстать от дочери, а благодаря нам она сейчас лишена стимула.

Мэри Вулфорд. Я не горжусь тем, что не смогла взглянуть ей в глаза. Я дрогнула.

Я контролировала, целы ли все яйца в коробке, и почувствовала, как вспотели мои ладони. Я сделала вид, словно бы только что отыскала в памяти о чем-то в соседнем проходе, и умудрилась поставить коробку с яйцами, не перевернув ее. Я ринулась прочь, покинув тележку со скрипящими колесами, и перевела дух лишь в отделе супов.

Я была не готова к аналогичной встрече, не смотря на то, что в большинстве случаев в полной мере собрана и настороже… и довольно часто это не пригождается. Но так как я не могу за каждой мелочью выходить в боеготовности, да и позже, какой вред Мэри Вулфорд может причинить мне сейчас? Она уже сделала самое ужасное, что было в ее силах: привлекла меня к суду. И все же я не смогла ни умерить свирепое сердцебиение, ни возвратиться в молочный отдел, кроме того в то время, когда поняла, что оставила в тележке вышитую египетскую сумочку вместе с

бумажником.

Лишь по данной причине я не выбежала из «Гранд юнион». Непременно мне все равно нужно будет прокрасться к собственной сумке, а до тех пор пока я стояла над супом «Кэмпбелл» из спаржи с сыром, бесцельно думая, как возмутил бы Уорхола дизайн новой упаковки.

К тому времени, как я добралась до собственной сумки, путь был свободен. Я покатила тележку с видом рабочий дамы, у которой мало времени на рутинные домашние дела. Но я так в далеком прошлом прекратила ощущать себя таковой, что не сомневалась: люди, находившиеся передо мной в очереди в кассу, точно восприняли мое нетерпение не как спешку рабочий дамы, для которой время — деньги, а как дикую панику беглянки.

В то время, когда я выгрузила собственные разномастные приобретения, картонка с яйцами была липкой, и кассирша ее открыла. Ах, Мэри Вулфорд меня все-таки увидела.

— Вся дюжина разбита! — вскрикнула женщина. — Я сообщу, дабы принесли другую коробку.

Я остановила ее:

— Нет, нет. Я тороплюсь. Я заберу эту.

— Но они совсем…

— Я заберу эту коробку!

В этом государстве нет лучше метода вынудить людей сотрудничать, чем притвориться чокнутой. Умышленно отчистив прайс-код бумажной салфеткой, кассирша просканировала яйца, стёрла руки, театрально закатила глаза.

— Качадурян, — сказала женщина, в то время, когда я вручила ей собственную дебетовую карточку. Сказала звучно, как будто бы обращаясь к очереди. Был ранний вечер, смена, в которую комфортно подрабатывать школьникам.

На вид кассирше было лет семнадцать, она в полной мере имела возможность обучаться с Кевином в одном классе.

Само собой разумеется, в этом районе полдюжины средних школ, а ее семья, быть может, лишь- лишь переехала из Калифорнии, но, глядя в ее глаза, как будто бы сверлящие меня, я так не думала. — Необыкновенное имя.

Не знаю, какой бес в меня вселился, но я так устала от всего этого. Нет, я, само собой разумеется, стыжусь, вернее, стыд измотал меня, запятнал собственной скользкой и липкой белковиной, а это чувство ведет в никуда.

— Я единственная Качадурян в штате Нью-Йорк, — с сарказмом пояснила я, выдергивая из ее руки собственную карточку.

Кассирша кинула коробку с яйцами в пакет, где они потекли чуть посильнее.

И вот я дома… в том, что я считаю своим домом. Само собой разумеется, ты ни при каких обстоятельствах тут не бывал, так что разреши обрисовать его.

Ты бы опешил. И не только вследствие того что я решила остаться в Гладстоне по окончании того, как подняла столько шума своим переездом на окраину. Но я ощущала, что обязана остаться от Кевина на расстоянии, которое возможно преодолеть на автомобиле.

Помимо этого, как бы очень сильно я ни жаждала анонимности, я не желаю, дабы мои соседи забыли, кто я такая, а не каждый город предоставит подобную возможность. Это единственное место в мире, где всесторонне ощущаются последствия всех моих поступков, а на данный момент мне значительно серьёзнее, дабы меня осознавали, а не обожали.

По окончании расчетов с юристами осталось хватает средств на личный домик, но я решила попытаться аренду. Более того, жизнь в игрушечной двухэтажной квартирке показалась в полной мере гармоничной. О, ты пришел бы в кошмар; данный прессованный картон бросает вызов девизу твоего отца: «Материалы — все».

Думается, моя обитель вот-вот развалится, и как раз этим впечатлением я дорожу.

Все тут ненадежно. У крутой лестницы на второй этаж нет перил, и у меня кружится голова, в то время, когда я поднимаюсь в спальню по окончании трех бокалов вина. Полы скрипят, а оконные рамы протекают, тут все пронизано неуверенностью и хрупкостью, как словно бы в любую секунду строение сложится, как карточный домик.

Первый этаж освещают маленькие галогенные лампочки, подвешенные на старых одежных вешалках. Лампочки то вспыхивают, то меркнут, и данный дрожащий свет вносит собственный вклад в чувство шаткости моей новой жизни. Не отстает от них и единственная телефонная розетка: из нее выпадают внутренности, и моя зыбкая сообщение с внешним миром болтается на двух не хорошо соединенных проводках и довольно часто по большому счету прерывается.

Не смотря на то, что управляющий давал слово поставить обычную кухонную плиту, я в полной мере ограничиваюсь маленькой плиткой с перегоревшей лампочкой включения. Внутренняя ручка парадной двери довольно часто остается в моей руке. До тех пор пока мне удается возвращать ее на место, но торчащий стержень поддразнивает намеком на мою мать: невозможностью удалиться из дома.

Я кроме этого отдаю должное явной склонности моей обители сводить все ресурсы к минимуму. Отопление хилое: радиаторы дышат натужно и прерывисто, и, не смотря на то, что на данный момент начало ноября, я уже развернула регуляторы до предела. Принимая душ, я включаю лишь тёплую воду без капли холодной, но этого тепла мне хватает только чтобы не дрожать, а осознание отсутствия резервов омрачает мои омовения.

Холодильник также включен на полную мощность, а молоко скисает уже через три дня.

Что касается декора, то назвать его так возможно только в насмешку. Первый этаж покрашен в ярко-желтый, режущий глаза цвет. Из-под небрежных мазков просвечивает нижний слой белой краски, и думается, словно бы стенки исчирканы мелом.

Моя спальня на втором этаже, выкрашенная в цвет морской волны, оставляет чувство детской мазни. Видишь ли, Франклин, данный шаткий домик не ощущается в полной мере настоящим. Как и я.

И все же я от души надеюсь, что ты не жалеешь меня: не этого я получаю. При жажде я имела возможность бы отыскать более приличное жилье, но в некоем смысле мне тут нравится. Данный дом нереально принимать действительно, он игрушечный. Я живу в кукольном доме. Кроме того мебель тут несоразмерная.

столвысотой мне по грудь, отчего я ощущаю себя несовершеннолетней, а мелкий прикроватный столик, на что я поставила ноутбук, напротив, через чур низкий.

Печатать за ним некомфортно, но он в полной мере сгодился бы чтобы угощать малышей ананасовым соком и ореховым печеньем.

Быть может, эта искаженная, подростковая воздух частично растолковывает, из-за чего я день назад не голосовала на выборах президента. Я. Все около думается мне таким далеким.

Как словно бы страна вошла в мое царство сюрреализма вместо того, дабы твердо разобраться с моими неурядицами. Голоса подсчитаны, но, как в какой-нибудь истории Кафки, наверное, только бог ведает победителя.

И вот я наблюдаю на дюжину яиц — на то, что от нее осталось. Я вылила остатки в миску и выловила кусочки скорлупы. Если бы ты был тут, я взбила бы нам вкуснейшую фриттату с нарезанным кубиками картофелем, кинзой и чайной ложкой сахара, моим личным секретом.

Но потому, что я одна, я яйца в сковородку, взболтаю, мрачно поковыряюсь в омлете и все равно съем. Знаешь, в перемещениях Мэри я увидела некое чуть намечающееся изящество.

Сначала еда вызывала во мне отвращение. Навещая маму в Расине, я зеленела от одного вида ее долмы, но мама все равно целыми днями бланшировала виноградные листья и бережно начиняла бараниной с рисом. Я напомнила ей, что долму возможно заморозить.

На Манхэттене, в то время, когда я, торопясь к юридической конторе Харви, пробегала мимо закусочной на Пятьдесят седьмой улице, меня подташнивало от едкого запаха говяжьего жира. Но тошнота прошла, и я по ней скучаю.

В то время, когда через четыре либо пять месяцев я снова испытала чувство голода — в случае если честно, прожорливость, — аппетит показался мне неприличным. Исходя из этого я продолжала играть роль дамы, утратившей интерес к еде.

Приблизительно через год я осознала, что актерство мое зря. Если бы я превратилась в скелет, никто и не увидел бы. А чего я ожидала?

Что ты обхватишь меня собственными огромными ладонями, которыми следовало бы измерять рост лошадей, высоко поднимешь и с жёстким упреком, от которого приходит в тайный восхищение каждая западная дама, сообщишь: «Ты через чур дистрофичная»?

Так что сейчас я с каждой утренней чашкой кофе съедаю рогалик, подбирая облизанным пальцем все до последней крошки. Методичное шинкование капусты занимает часть моих продолжительных вечеров. Я кроме того пара раз отказалась от приглашений поужинать где-нибудь в кафе.

В большинстве случаев звонят приятели из зарубежа, с которыми переписываешься по email, но не видишься годами.

Я постоянно могу выяснить, знают они либо нет: наивные через чур весёлы, в то время как посвященные начинают сказать неуверенно и почтительно, приглушенным елейным тоном. Конечно, у меня не появляется желание пересказывать всю историю, я не нуждаюсь в немногословном сочувствии друзей, каковые не знают, что сообщить, и мне приходится лезть из кожи вон, дабы вести беседу. Но в действительности к объяснениям и отказу «как я занята» меня побуждает ужас: я воображаю, как мы закажем по салату, и нам подадут счет, а будет всего добрая половина девятого либо девять часов вечера, и я возвращусь к себе в собственную маленькую квартирку, и мне не придется ничего шинковать.

Забавно, что по окончании многих лет работы для путеводителя «На одном крыле» — любой вечер новый ресторан, где официанты говорят по-испански либо по-тайски, а в меню севиче либо собачатина — я зациклилась на столь твёрдой диете. Я с кошмаром осознаю, что становлюсь похожей на собственную мать, но не могу отказаться от данной строгой последовательности (квадратик сыра либо шесть-семь оливок; куриная грудка, шинкованная капуста либо омлет; тёплые овощи; одно-единственное ванильное печенье-сандвич; вина ровно полбутылки), как словно бы я иду по бревну и, в случае если оступлюсь, упаду. Мне было нужно отказаться от снежного горошка, по причине того, что он не следует трудов, затраченных на его приготовление.

По крайней мере, кроме того по окончании отечественного расставания я знала, что тебе небезразлично, как я питаюсь. Тебя неизменно это тревожило. Благодаря небольшой мести Мэри Вулфорд я сейчас прекрасно покушала.

Не все соседские проделки столь же утешительны.

К примеру, галлоны красном краски, залившие целый окна — и фасад, и парадную дверь, в то время, когда я еще жила в отечественном вызывающе роскошном долгом одноэтажном доме с пологой крышей, — в доме в стиле ранчо (как раз в стиле ранчо, Франклин, нравится тебе это либо нет) на Палисад-Пэрид. Они пришли ночью, и, в то время, когда я утром проснулась, краска практически высохла. Я поразмыслила тогда, всего приблизительно через месяц по окончании — как мне назвать тот четверг ? — что меня уже нереально посильнее шокировать либо ранить.

Возможно, большая часть людей тешит себя надеждой, что если ты уже так бессердечно сокрушен, то само страдание во всей собственной полноте окружает тебя надёжным коконом.

Я вышла из кухни в гостиную, и мне показалось, что я определила то чувство невосприимчивости к бреду. Я задохнулась. Солнце струилось в окна, по крайней мере через оконные стекла, не залитые краской, и через те места, где слой краски был самым узким, окрашивая белые с желтоватым оттенком стенки в огненнокрасный цвет, кричащий цвет китайского ресторана.

Ты знаешь, что я забрала за правило — и ты этим восхищался — смело встречать собственные страхи, не смотря на то, что это правило появилось, в то время, когда я заблудилась в чужом городе за рубежом. Детская игра. Я бы все дала, только бы возвратиться в те дни, в то время, когда понятия не имела о том, что меня ожидает в первых рядах (сама детская игра, к примеру).

И все же от ветхих привычек тяжело избавиться, исходя из этого я не спряталась в отечественной спальне и не задернула шторы, а решила изучить причиненный ущерб. Но парадная дверь залипла, склеенная наглухо густой алой эмалевой краской. В отличие от латексной краски эмаль не разводится водой.

И она дорогая, Франклин. Кто-то не пожалел денег. Само собой разумеется, у отечественного прошлого района большое количество недочётов, но тут никто ни при каких обстоятельствах не нуждался в деньгах.

В общем, как была, в одном халате, я вышла через боковую дверь и обогнула дом. Осмотрев художество соседей, я почувствовала, как мое лицо застывает в такой же «непроницаемой маске», как, по словам «Нью-Йорк тайме», на ходе.

Менее снисходительная «Пост» назвала выражение моего лица «вызывающе наглым», а отечественная местная «Джорнэл ньюс» отправилась еще дальше: «В случае если делать выводы по холодному, непримиримому виду Евы Качадурян, возможно поразмыслить, что ее сын всего лишь обмакнул конский хвост соседки в чернильницу». (Я признаю, что окаменела в суде; я щурилась и втягивала щеки так, что они прилипали к молярам. Я не забываю, как в мыслях хваталась за один из твоих девизов крутого парня: «Не показывай им, как потеешь». Но «вызывающе наглая», Франклин? Я не расплакаться.)

Эффект был потрясающим, в случае если, само собой разумеется, иметь склонность к сенсациям, чем я в тот момент похвастаться не имела возможности. Казалось, что дому перерезали глотку. Оттенок краски, разлитой дикими пятнами теста Роршаха, был выбран с таким тщанием — насыщенный, броский и сочный, с пурпурно-лиловым оттенком, — что в полной мере мог быть намерено смешан.

Я тупо поразмыслила, что в случае если преступники заказали данный цвет, а не забрали банку с полки, то полиция сможет их выследить.

Ни при каких обстоятельствах больше я не зайду в участок полиции, в случае если лишь не по собственной воле.

Я была в узком летнем кимоно, твоем подарке на отечественную первую годовщину. Единственный предмет одежды, подаренный тобой, и я не променяла бы его ни на что второе. Я выкинула так много, но ничего из того, что ты подарил либо покинул мне.

Я признаю, что эти талисманы причиняют мучительную боль. Вот из-за чего я храню их.

Грозные психотерапевты заявили бы, что мои забитые одеждой гардеробы — показатель «нездоровья». Я с этим не согласна. Эта боль чище нечистой боли Кевина, кровавой краски, гражданского судов и уголовного.

Я начинаю ценить несправедливо приниженную в шестидесятых чистоту как уровень качества, видящееся на удивление редко.

Я стояла перед домом, кутаясь в ласково-светло синий хлопок, и оценивала средства и труды, каковые соседи сочли уместным положить в художественное оформление моего жилища, не ожидая возмещения затрат. Я замерзла. Стоял май, но прохладный, с резким ветром. Быть может, я предполагала когда-то, что по окончании личного апокалипсиса небольшие жизненные проблемы больше

не будут меня тревожить. Но это не верно. Ты все еще ощущаешь мороз, ты все еще отчаиваешься, в то время, когда на почте затерялся пакет, и ты все еще раздражаешься, в то время, когда тебя обсчитывают в «Старбаксе».

Казалось бы, в данных событиях меня должно смущать то, что я все еще нуждаюсь в свитере либо муфте либо возмущаюсь по поводу недоданных в сдаче полутора долларов. Но с того четверга вся моя жизнь окутана таким покровом смущения, что я решила обнаружить в небольших проблемах утешение, а не знаки выживания. Одетая не по сезону либо раздраженная оттого, что в «Уол-марте» размером со скотный рынок нереально отыскать коробок спичек, я упиваюсь несложными эмоциями.

Возвращаясь к боковой двери, я удивлялась, как шайке мародеров удалось так шепетильно покалечить дом, пока я безмятежно дремала в. Я винила громадную дозу транквилизаторов, которую принимаю любой вечер (прошу вас, ничего не скажи, Франклин, я знаю, ты это не одобряешь), пока не осознала, что совсем превратно воображаю случившееся. Прошел месяц, не сутки.

Ни криков, ни улюлюканья, ни лыжных масок, ни обрезов.

Они пришли украдкой. Лишь хруст веточек под ногами, приглушенный первый шлепок краски на отечественную шикарную дверь из красного дерева, убаюкивающий океанический шелест краски по стеклу, негромкая дробь брызг, не громче сильного дождя. На отечественный дом обрушилась не спонтанная, дикая гнев, а неприязнь, кипевшая до тех пор, пока не стала густой и пикантной, как изысканный французский соус.

Ты бы вынудил нанять кого-нибудь, дабы отмыть дом. Тебе всегда была свойственна прекрасная склонность американцев к специализации. Тут имеется специалисты по любому вопросу, и возможно ткнуть пальцем в «Желтые страницы» легко для забавы. «Очищение от краски: красный, эмалевая».

Но газеты столько кричали о отечественном достатке, о том, как мы избаловали Кевина, что мне не хотелось радовать Гладстон очередными наемниками наподобие того дорогого юриста.

Нет, я вынудила соседей с каждым днем замечать, как я скребу и скребу вручную, оттирая кирпичи наждачной бумагой. Как-то вечером я увидела собственный отражение по окончании целого дня трудов — одежда в пятнах, ногти сломаны, волосы в крупинках краски — и взвизгнула. Так я в собственной жизни смотрелась только в один раз.

Пара трещин около двери, быть может, до сих пор поблескивают рубиновым оттенком; между кирпичами под старину, в том месте, куда я не смогла дотянуться кроме того с лестницы, возможно, до сих пор блещут пара капель злобы. Я не знаю. Я реализовала тот дом.

Мне было нужно это сделать по окончании гражданского суда.

Я ожидала, что избавиться от данной собственности будет непросто, что суеверные клиенты разбегутся, найдя, кто обладатель. Но мои ожидания снова демонстрируют, как не хорошо я знаю собственную страну. Ты как-то обвинил меня в интересе только к «выгребным ямам третьего мира», в то время, когда прямо передо мной, пожалуй, самая необычная империя в истории .

Ты был прав, Франклин. Нет места лучше дома.

Когда дом был выставлен на продажу, посыпались предложения. Не вследствие того что клиенты не знали, кто обладатель, а вследствие того что знали. Отечественный дом был реализован значительно дороже, чем стоил — за три с лишним миллиона.

По наивности я не осознавала, что привлекательность собственности — в ее известности.

Шаря по отечественной кладовой, супружеские пары, удачно продвигающиеся по служебной иерархии, разумеется, с восхищением воображали кульминацию вечеринки по случаю собственного новоселья.

[Стук вилкой по бокалу!] Тишина, приятели. Я планирую произнести тост, но сперва… вы просто не поверите, у кого мы приобрели данный дом. Готовы?

У Евы Качадурян… Слышали?

Еще бы. Куда мы переехали? В Гладстон!.. Да, у той самой Качадурян, Пит.

Не пологаю, что тебе известно большое количество Качадурянов.

Господи, юноша, ты тугодум.

…Да, да! «Кевин». Дико, да? Мой сын Лоренс живет в его комнате. Пару дней назад не смог заснуть. Заявил, что останется со мной наблюдать «Генри: портрет серийного убийцы», по причине того, что в его комнате бродит призрак Кевина Кетчупа.

Было нужно разочаровать парня. Забудь обиду, говорю я, призрак Кевина Кетчупа неимеетвозможности слоняться по твоей комнате, по причине того, что паршивый мелкий ублюдок, через чур живой и здоровый, сидит в колонии для несовершеннолетних преступников на севере штата.

А по мне, так подонка следовало поджарить на электрическом стуле… Нет, не столько, сколько в Колумбине. какое количество человек он убил, дорогая?

Десять? Верно, девять: семерых детей, двоих взрослых.

Убитая учительница наподобие прекрасно относилась к сопляку. И не знаю, стоит ли винить видео и рок-музыку.

Мы также выросли на рок-музыке, не так ли? Никто из нас не устраивал перестрелок в школе . Либо заберём Лоренса.

Кроха обожает наблюдать по телевизору кровавые боевики и в самых натуралистических местах кроме того глазом не моргнет.

А в то время, когда погиб его заяц, юноша плакал семь дней. Дети знают отличие.

Мы верно воспитываем его. Может, это покажется несправедливым, но начинаешь задаваться вопросом, не в родителях ли дело.

Ева

Ноября 2000 г.

Дорогой Франклин,

Ты знаешь, я стараюсь быть вежливой. Исходя из этого, в то время, когда мои коллеги — да, веришь ты либо нет, но я тружусь в туристическом агентстве в Найаке, и признательна за это, — так вот, любой раз, как они начинают с пеной у рта ругаться из — за непропорционально громадного количества голосов, поданных за Пата Бьюконнена в Палм-Бич, я так терпеливо ожидаю, в то время, когда они закончат, что стала высоко ценимым предметом обстановки: я — единственная в офисе, кто не мешает им закончить предложение.

В то время, когда в этом государстве внезапно разразились карнавальные словесные баталии, меня не при — гласили на праздник. Мне все равно, кто президент.

Но я весьма быстро вижу эту последнюю семь дней в объективе моего личного «если бы». Я голосовала бы за Гора, ты — за Буша. Мы бы жарко спорили перед выборами, но это — это — ах, это было бы чудесно. Звучно стучали бы по столу кулаки, рукоплескали бы двери, я бы читала цитаты из «Нью-Йорк тайме», ты бы яростно подчеркивал выводы аналитических статей в «Уолл-стрит джорнэл».

И мы неизменно подавляли бы ухмылки.

Как я скучаю по тем шутливым перепалкам.

Возможно, в начале прошлого письма я была не совсем искренней, в то время, когда намекала, что в конце дня говорила все. Напротив, одна из обстоятельств, заставляющих меня писать тебе, пребывает в том, что моя голова разбухает от мелочей, о которых я ни при каких обстоятельствах тебе не говорила.

Не поразмысли лишь, что я наслаждалась собственными тайнами. Они затягивали меня, теснили, и давным-давно я больше всего желала излить тебе душу. Но, Франклин, ты не желал слышать.

я точно знаю, что не желаешь и по сей день.

И возможно, в то время я должна была приложить больше упрочнений, дабы вынудить тебя прислушаться, но через чур рано мы были по различные стороны я кроме того не знаю чего. Для многих ссорящихся пар то, что их разделяет, думается абстрактной границей — историей либо зыбким недовольством, страстной борьбой с самой судьбой, чем-то эфемерным. Возможно, в периоды примирения таких пар нереальность пограничной линии содействует ее растворению.

Я с завистью воображаю, как они это подмечают: «Наблюдай, в помещении ничего нет, один воздушное пространство; мы можем дотянуться приятель до приятеля». Но в нашем случае то, что разделяло нас, было через чур осязаемым, а вдруг его и не было в помещении, оно имело возможность войти в любую секунду самостоятельно.

Отечественный сын. Не сборник маленьких историй, а одна долгая. И не смотря на то, что естественным было бы желание начать сперва, я ему не поддамся.

Я обязана еще больше углубиться в прошлое.

Столько историй предрешено еще до собственного начала.

Что на нас отыскало ? Мы были так радостны! Так из-за чего мы собрали все, что имели, и поставили на карту в возмутительно азартной игре рождения ребенка? Само собой разумеется, ты вычисляешь святотатством саму постановку вопроса. Бесплодные пары есть в праве на притворное презрение к недоступному, но неправильно завести ребенка и тратить время на ту параллельную судьбу, в которой его нет. Но пороки Пандоры влекут меня взломать запретный ящик.

У меня имеется воображение, я обожаю рисковать.

И я заблаговременно знала: я легко из тех дам, кто владеет свойством, пускай кроме того призрачной, сострадать и вычислять существование другого человека неотменяемым фактом. Кевин придерживался другого мнения, не так ли?

Забудь обиду, но не ожидай, что я смогу уклониться от этого беседы. Пускай я не знаю, как назвать тот четверг. Злодейское правонарушение звучит как цитата из газеты, инцидент до неприличия принижает серьезность произошедшего, а сутки, в то время, когда отечественный личный сын совершил массовое убийство , через чур длинно, не правда ли?

Но мне придется его как-то именовать. Я каждое утро просыпаюсь и любой вечер ложусь спать с тем, что сделал Кевин.

Это мой жалкий заменитель мужа.

Итак, я напрягла собственную память, пробуя вернуть те пара месяцев 1982 года, в то время, когда мы официально «решали». Мы еще жили в моей похожей на пещеру чердачной квартире в Трибеке, где нас окружали игривые гомосексуалисты, свободные художники и бездетные, обеспеченные пары, каждый день ужинающие в «Текс-Мекс» и до трех часов ночи радующиеся в клубе «Лаймлайт».

Дети в этом районе пребывали на одном положении с пятнистыми совами и другими исчезающими видами, исходя из этого неудивительно, что отечественные намерения звучали высокомерно и абстрактно. Мы кроме того установили себе конечный срок — август, в то время, когда мне должно было исполниться тридцать семь лет, — потому, что не желали, дабы ребенок жил в доме отечественных шестидесятых.

Отечественные шестидесятые! В те дни возраст был таким же непостижимо теоретическим, как и ребенок. Все же я рассчитываю отплыть в ту давешнюю заграницу с не громадными церемониями, чем сесть в муниципальный автобус.

Прыжок во времени я совершила во второй половине 90-ых годов двадцатого века, не смотря на то, что увидела старение не в зеркале, а в отношении окружающих.

В то время, когда, к примеру, в прошлом январе я обновляла водительские права, чиновница за стойкой не удивилась моим пятидесяти четырем годам, а, как ты не забываешь, я была в этом отношении достаточно избалованной, привыкнув к постоянным уверениям, что выгляжу как минимум на десять лет моложе. Все это восторг закончилось неожиданно. У меня кроме того был один неловкий разговор практически сразу после четверга: на Манхэттене дежурный метро обратил мое внимание на то, что по окончании шестидесяти пяти надеются пенсионные скидки.

Мы пришли к соглашению: ответ стать родителями будет «единственным и самым ответственным отечественным совместным ответом» . Но как раз благодаря необыкновенной важности этого решения оно казалось нереальным и оставалось на уровне фантазии. Любой раз, в то время, когда один из нас поднимал вопрос об материнстве и отцовстве, я ощущала себя маленькой одинокой девочкой.

Я вправду не забываю последовательность бесед того периода, балансировавших с помой-му случайной регулярностью между аргументами за и против. Самым оптимистичным, непременно, был разговор

по окончании воскресного ленча у Брайана и Луизы на Риверсайд-Драйв. Они больше не устраивали ужинов, потому, что это постоянно выливалось в родительский апартеид: один муж игрался во взрослого с оливками каламатас и каберне, а второй отлавливал, купал и укладывал дремать двух неугомонных мелких дочек. Я же постоянно предпочитала общаться с приятелями по ночам — так мне казалось распутнее, не смотря на то, что распутство больше не ассоциировалась у меня с тем остепенившимся сценаристом кабельного канала «Хоум-бокс-офис», готовящим себе спагетти и поливающим тщедушную петрушку на подоконнике.