Оставаться в счастливом не ведении. 12 страница

Вот что я имела в виду, в то время, когда сказала об ожидании собственного часа. Кевин смотрел за оклейкой кабинета и замечательно знал, сколько на это ушло сил; он лично помогал мне усложнять процесс, оставляя следы обойного клея по всему дому. Может, он и не осознавал, что нарисовано на картах, но он замечательно осознавал, что они для меня означают.

Наклеив у окна последний прямоугольник, топографическую карту Норвегии, испещренную фиордами, я забралась на лестницу и обвела взором результаты собственных трудов. Потрясающе! Динамично, необычно, весьма сентиментально.

Корешки ЖД билетов, счёта и поэтажные планы музеев из отелей придавали коллажу дополнительный персональный оттенок. Я вдохнула какой-то суть хотя бы в один уголок этого невыразительного, дурного дома. Я включила погромче «Громадный мир» Джо

Джексона, закрыла банку с клеем, сняла полотно, покрывающее мое шестифутовое бюро с выдвижной крышкой, открыла его и, распаковав последнюю коробку, расставила подставку с антикварными авторучками, бутылочки красных и тёмных чернил, скотч, степлер и вещи — миниатюрный колокольчик из Швейцарии, терракотового кающегося безбожника из Испании.

И все это время я болтала с Кевином в духе Вирджинии Вулф:

— Всем нужно личное пространство. Осознаёшь? У тебя имеется помещение? Ну а это мамочкина помещение.

И всем хочется сделать собственную помещение особой. Мамочка была во множестве различных мест. И все эти карты напоминают мне о моих путешествиях.

Когда-нибудь и тебе захочется сделать собственную помещение особой, и я помогу, если ты захочешь…

— Что означает особая? — задал вопрос Кевин, обхватив одной рукой локоть второй, вяло свисавшей на протяжении тела. И в данной мёртвой руке был его водяной пистолет, подтекающий сейчас еще больше. Не смотря на то, что Кевин был весьма дистрофичным для собственного возраста, я редко встречала кого-то, кто занимал бы больше метафизического пространства. Безрадостная серьезность не разрешала забыть

о его присутствии, и если он мало сказал, то следил неизменно.

— Она высказывает твою индивидуальность.

— Какую индивидуальность?

Я совершенно верно не забывала, что уже растолковывала это слово. Я всегда расширяла его словарь либо говорила о

Шекспире; образовательная болтовня заполняла вакуум. И я постоянно чувствовала: он желает, дабы я заткнулась. Казалось, нет финиша информации, которую он не желает слышать.

— Твой водяной пистолет, к примеру, часть твоей индивидуальности. — Я еле удержалась , дабы не добавить: да и то, как ты погубил мое любимое платье, часть твоей индивидуальности. Да и то, что практически в пять лет ты пишешьи какать в памперсы, также часть твоей индивидуальности. — И по большому счету, Кевин, я думаю, ты упрямишься. Ты замечательно осознаёшь, о чем я говорю.

— Я обязан повесить мусор на стены. — В его голосе раздалась обида.

— Лишь в случае если захочешь.

— Я не захочу.

— Превосходно. Мы нашли еще одно, чего ты не желаешь делать. Ты не обожаешь ходить в парк, и ты не обожаешь слушать музыку, и ты не обожаешь кушать, и ты не обожаешь играться в «Лего».

Держу пари, даже в том случае, если весьма попытаешься, ты не сможешь придумать еще что-то, чего ты не обожаешь.

— Все эти кривые куски бумаги, — сказал Кевин. — Они глупые.

Глупые было его любимым словом по окончании янелюблюэто.

— Видишь ли, Кевин. Твоя помещение — это твое личное дело. Моя помещение — мое.

Мне все равно, что ты вычисляешь мои карты глупыми. Я их обожаю. — Я не забываю, что защитилась вызывающим поведением: я не разрешу ему сломать мой праздник. Мой кабинет выглядит потрясающе.

Он мой и лишь мой. Я буду сидеть за своим столом и притворяться взрослой, и я жаждала как возможно скорее прикрутить задвижку на дверь. Да, я отыскала плотника, и он поставил мне дверь.

Но Кевин не отставал. Он желал донести до меня что-то еще.

— Я не желаю. Это все грязь. Ты столько копалась, а оказалось довольно глупо. И что изменилось.

Из-за чего ты копалась. — Он топнул ногой. — Это довольно глупо!

Кевин пропустил «фазу из-за чего», простую для трехлеток, поскольку в три года практически не сказал. Не смотря на то, что вечные из-за чего смогут показаться неутолимым жаждой осознать следствие и причину, я достаточно подслушала на детских площадках, дабы думать в противном случае. («Пора идти ужинать, детка!» — «Из-за чего?» — «По причине того, что организм велит нам кушать!» — «Из-за чего?» — По причине того, что мы проголодались!» — «.Из-за чего?») Трехлеток не интересует процесс пищеварения.

Они просто натыкаются на чудесное слово, неизменно провоцирующее ответ. А вот у Кевина была настоящая «фаза из-за чего». Он считал мои обои непостижимо безлюдной тратой времени, такой же нелепостью, как и все, что делали взрослые.

Это не просто озадачивало его, а приводило в гнев, и «фаза из-за чего » Кевина была не преходящей фазой развития, а постоянным состоянием.

Я опустилась на колени. Я вгляделась в его яростное, дистрофичное лицо и положила ладонь на его плечо.

— По причине того, что я обожаю собственный новый кабинет. Я обожаю карты. Я обожаю их.

С тем же успехом я имела возможность сказать на урду.

— Они глупые, — сообщил Кевин с каменным выражением лица.

Я встала. Я опустила руку. Звонил телефон.

Отдельную линию в мой кабинет еще не совершили, и я отправилась на кухню. Звонила Лоуис из-за очередного кризиса японского НОК, и решение проблемы заняло достаточно времени. Я неоднократно кликала Кевина, желала все время видеть его, но я должна была решать проблему, а знаешь ли ты, как изнурительно смотреть за мелким ребенком каждую секунду с каждым днем?

Я безумно сочувствую той прилежной матери, что на мгновение отворачивается — оставляет ребенка в ванне, дабы открыть входную дверь и расписаться за посылку, торопится обратно и обнаруживает, что ее малышка ударилась головой о кран и захлебнулась в двух дюймах воды. В двух дюймах. Кто-нибудь отыщет в памяти, что эта мать, как ястреб, смотрела за своим ребенком двадцать четыре часа в день минус те 180 секунд?

Кто-нибудь отыщет в памяти о месяцах, годах нескончаемых «не- ешь — столько — сладостей — детка» либо «уф!-мы-чуть-не-упали»? О нет. Мы обвиняем этих людей в «преступной родительской халатности» и тащим в суд, не обращая внимания на соленые слезы их личного горя.

По причине того, что лишь те 180 секунд считаются, по причине того, что для несчастья хватило лишь тех трех мизерных мин..

В итоге я закончила разговор, а Кевин за это время нашёл преимущества помещения с дверью: кабинет был закрыт.

— Эй, юноша, — крикнула я, поворачивая ручку, — в то время, когда ты затихаешь, я нервничаю…

Мои обои были покрыты черно-красной чернильной паутиной. На более пористой бумаге начали расплываться кляксы. Потолок был в таком же состоянии; скрючившись на вершине лестницы и испытывая сильные боли в пояснице, я и его оклеила картами.

Капли падали с потолка на один из самых полезных армянских ковров моего дяди — отечественный свадебный презент.

Помещение смотрелась так, словно бы включилась совокупность пожаротушения, лишь из разбрызгивателей хлынула не вода, а моторное масло, вишневый тутовый шербет и гавайский пунш.

По тошнотворно лиловым размывам я позже имела возможность сделать вывод, что сперва употреблялась тёмная тушь, а после этого

уже красный, но Кевин не стал полагаться на мою дедукцию: на моих глазах он заливалкрасного тушь в дуло собственного водяного пистолета. Совершенно верно, как в тот раз, в то время, когда он замер на вершине пирамиды перед тем, как схватить пистолет, он тянул с этими последними каплями до моего появления. Он стоял на моем рабочем стуле, сосредоточенно согнувшись, а также не поднял глаз.

Дырочка в дуле была маленькой, и моя полированная дубовая столешница уже вся была в кляксах от капавшей с его рук туши.

— Вот сейчас, — негромко заявил Кевин, — она особая.

Я выхватила пистолет, бросила его на пол и растоптала в небольшие осколки. Чернила погубили мои прелестные желтые итальянские лодочки.

Ева

Января 2001 г.

Дорогой Франклин,

Да, вторая суббота месяца; я опять сижу в «Бейгел-кафе» и пишу отчет. Меня преследует образ охранника с россыпью родинок на лице, и сейчас наблюдавшего на меня с простой смесью отвращения и сожаления. Приблизительно те же эмоции я испытываю, глядя на его лицо.

Родинки громадные и выпуклые, как укусы клещей, пестрые и студенистые, расширяющиеся от основания, как поганки, и местами обвисающие.

Весьма интересно, как он к ним относится: трудится сверхурочно в Клавераке, дабы оплатить их удаление, либо проникся к ним извращенной любовью. Похоже, люди способны привыкнуть к чему угодно, а от привычки до привязанности один маленький ход.

Я сравнительно не так давно прочла, что создан нейрохирургический способ исцеления некоторых больных от заболевания Паркинсона. Эта операция так успешна, что подтолкнула некоторых излечившихся к суициду. Да, ты прочёл верно: к суициду.

Больше никакой дрожи, никаких судорожных взмахов рук с опрокидыванием бокалов в ресторане. Но и никакого сочувствия от добросердечных незнакомцев, никаких излияний нежности от всепрощающих жен либо мужей.

Излечившиеся больные впадают в депрессию, становятся затворниками. Они не смогут совладать с тем, что стали такими же, как все.

Между нами, я начала тревожиться, что некоторым образом привязалась к искажению собственной судьбе. Сейчас лишь через печальную славу я осознаю, кто я и какую роль играюсь в чужих драмах. Я — мать «одного из тех колумбинских подростков- убийц» (и как же огорчен Кевин тем, что наименование массовых школьных убийц случилось от Колумбии-Хай в Литлтоне, а не

от Гладстона). Никакие мои слова либо дела не перевесят данный факт, и как же соблазнительно отказаться от сопротивления и сдаться. Это, пожалуй, растолковывает, из-за чего кое-какие подобные мне матери кинули всякие попытки возвратиться к прошлой судьбе менеджеров либо архитекторов и начали просматривать лекции либо инициировали Марш миллиона мам.

Возможно, именно это имела в виду Шивон, в то время, когда сказала о призвании.

Вправду, я выработала здоровое уважение к самому факту, его приводящему в трепет превосходству над истолкованием. Ни одна моя интерпретация событий в этом обращении к тебе не имеет ни одного шанса подавить безотносительную действительность четверга, и, может, как раз чудо этого факта нашёл Кевин в тот сутки. Я могу комментировать очень долго, но это не сотрет того, что произошло, торжествующего, как трехмерные измерения торжествуют над двухмерными.

Не имеет значения, сколько краски вылили вандалы на отечественные окна, дом остался домом, а , четверг остался все тем же непреложным фактом, как предмет, что я могу нарисовать, но материальная чудовищность которого будет существовать в собственной форме независимо от оттенка.

Франклин, опасаюсь, что сейчас в приемной для визитёров Клаверака я прекратила собственные попытки. И кстати, я последней стала бы жаловаться на условия. Исправительное заведение выстроено сравнительно не так давно для удовлетворения спроса в этом секторе и еще не переполнено.

Крыши не текут, канализация трудится исправно. «На одном крыле по исправительным учреждениям для несовершеннолетних» дал бы Клавераку хорошую оценку. В классных помещениях Клаверака возможно взять базисное образование получше, чем в средних школах актуальных пригородов, чьи расписания забиты инуитской способами и литературой защиты от сексуальных домогательств.

Но, если не считать безумную раскраску помещений для встреч, Клаверак аскетично жёсток; ужасающе мало остается, в то время, когда убирается мишура. Ослепительно-белые стенки приемной, гороховый линолеум без рисунка — ни безобидного постера, рекламирующего путешествие на Белиз, ни хотя бы одного выпуска «Гламура» — не позволяют отвлечься и удачно растаптывают любой самообман. Это помещение не хочет, дабы его спутали с чем-то безобидным наподобие офиса по продаже авиабилетов либо приемной стоматолога.

Одинокий плакат, говорящий, как не заразиться СПИДом, смотрится не украшением, а обвинением. Сейчас рядом со мной сидела хрупкая, невозмутимая чернокожая дама, на поколение моложе меня, но, непременно мать. Я бросала мимолетные зачарованные взоры на ее волосы, заплетенные в сложные спирали, исчезающие в нескончаемом лабиринте на макушке.

Мое восторг боролось с ханжеским предубеждением среднего класса: дескать, как давно не мылись эти косички.

Ее негромкое смирение характерно для чернокожих родственников, оказывающихся в данной комнате; я совершила изучение.

Белые матери малолетних преступников — статистически более редкая порода — нервничают, а вдруг спокойны, то сидят словно бы аршин проглотили, сжав челюсти, не двигая головой, как перед компьютерной томографией мозга. В случае если визитёров мало, белые мамочки постоянно садятся так, дабы осталась пара безлюдных пластиковых стульев с каждой стороны. Они довольно часто приносят газеты, не поощряя беседы.

Суть ясен: что-то нарушило пространственно-временную среду.

Им тут не место. Я довольно часто различаю отпечаток гнева Мэри Вулфорд, как словно бы эти матери неистово выискивают, против кого бы из присутствующих возбудить дело. Либо я остро ощущаю их неверие произошедшее, неверие столь агрессивное, что имело возможность бы генерировать в приемной голографический эффект параллельной вселенной.

В той вселенной в тот сутки Джонни либо Билли вернул к себе из школы в простое время и, совершив с родными в большинстве случаев вечер, выпил молоко, съел пирожное и выполнил домашние задания.

Мы, белые, так цепляемся за неизменное эмоцию нормы что, в то время, когда все рушится, не можем отпустить мучительно солнечное, идиотично бодрое представление о мире, которого мы заслуживаем и в котором жизнь красива.

В отличие от нас тёмные матери садятся рядышком, даже в том случае, если помещение фактически безлюдна. Они не всегда разговаривают, но их близости чувствуется солидарность, кастовый дух, напоминающий книжный клуб, члены которого корпят над одними теми же безумно долгими хорошими романами. Они ни при каких обстоятельствах не злятся, не возмущаются, не удивляются тому, что появлялись тут.

Они сидят в той же самой вселенной, что и неизменно. И тёмные, наверное, значительно лучше разбираются на протяжении событий

Параллельные вселенные — научная фантастика, и Джонни либо Джамиль не пришел к себе в тот вечер. Финиш истории.

В любом случае в отечественном кругу существует не выраженное словами познание того, что не нужно выяснять подробности правонарушения, которое привело ко мне отпрыска соседки. Не смотря на то, что во многих случаях семья лишь этим правонарушением и известна, тут мы как будто бы вступили в тайный сговор: то, что показалось в разделе национальных новостей «Таймс» либо на первой странице «Пост», — отечественное личное дело.

О, само собой разумеется, время от времени кто-то из матерей склоняется к уху соседки и информирует, что Тайрон вовсе не воровал тот плеер либо всего лишь подержал пакет для приятеля, но тогда другие матери переглядываются и криво радуются, и скоро маленькая мисс Какая-Несправедливость-Мы-Будем — Подавать-Апелляцию замолкает. (По словам Кевина, в Клаве- раке никто не говорит о собственной невиновности. Напротив, мальчишки выдумывают гнусные правонарушения, в которых их не уличили. «Если бы добрая половина этих ничтожеств сказала правду, — вяло сказал он в прошлом месяце, — большинство населения страны была бы мертва». В действительности новички довольно часто не верили и Кевину: «А я Сидни Пуатье , пижон». Думается, Кевин за волосы оттащил одного скептика в библиотеку и ткнул носом в ветхий выпуск «Ньюсуик».)

Итак, меня поразила неподвижность данной юный дамы. Она не чистила ногти, не выбирала в сумочке ветхие рецепты, а сидела распрямившись, сложив руки на коленях. Она наблюдала прямо перед собой, просматривая предупреждение о СПИДе, возможно, в сотый раз.

Надеюсь, меня не сочтут расисткой — Сейчас ни при каких обстоятельствах не знаешь, на что смогут обидеться, — но чернокожие, наверное, потрясающе обладают мастерством ожидания, как словно бы наровне с серповидным эритроцитом унаследовали ген терпения. Я подмечала это и в Африке: дюжины африканцев сидели либо находились у дороги, терпеливо ожидая автобус либо не ожидая ничего конкретного, и не показывали никаких показателей раздражения.

Они не выдергивали травинки и не жевали передними зубами ласковые кончики; они не рисовали мысками пластиковых сандалий тщетные картины на сухой красной глине. Они нормально находились тут и по сей день. Данной поразительной свойством довольно часто не владеют кроме того отлично грамотные люди.

В какой — то момент дама прошла к реализовывающему сладости автомату в углу. По всей видимости, был включен режим без сдачи, по причине того, что она подошла ко мне и задала вопрос, не могу ли я разменять американский доллар. Я из кожи вон вылезла, дабы выполнить ее просьбу: проверила все карманы пальто, все уголки сумки и, возможно, к тому моменту, в то время, когда я наскребла мелочь, она уже жалела, что обратилась ко мне.

в наше время я так редко общаюсь с незнакомцами — я предпочитаю бронировать билеты в задней помещении туристические агентства «Путешествия — это мы», — что на протяжении данной небольшой трансакции запаниковала. Может, мне отчаянно хотелось как-то положительно оказать влияние на чью-то жизнь, пускай всего лишь оказать помощь приобрести батончик «Марс». Как минимум эта неуклюжая сделка сломала лед.

Возвратившись на собственный место и решив отблагодарить меня за помой-му такие важные хлопоты, дама заговорила со мной.

— Возможно, нужно было принести ему фруктов. — Она виновато посмотрела на «ММ» на собственных коленях. — Но, господи, он ни при каких обстоятельствах их не ел.

Мы обменялись осознающими взорами, дружно удивляясь, как дети, совершающие взрослые правонарушения, остаются сладкоежками.

— Мой сын говорит, что в Клавераке кормят «помоями», — отозвалась я.

— О, мой Марлон также все время жалуется. Говорит, то, что тут дают, «не годится в пищу». А вы слышали, что в булочки додают селитру? (Данный ветхий слух, гулявший по летним лагерям, точно коренится в подростковом тщеславии: дескать, их сексуальность столь чрезмерна, что приходится подавлять ее подручными средствами.)

— Нет, — сообщила я. — «Помои» — все, что я смогла из него выудить. Действительно, Кевина еда ни при каких обстоятельствах не интересовала. В то время, когда он был мелким, я опасалась, что он погибнет голодной смертью, пока не осознала: он ест, когда я перестаю за ним замечать. Он не обожал показывать, что испытывает недостаток в еде, словно бы голод — показатель слабости. Исходя из этого я оставляла ему сандвич в том месте, где он не имел возможности его не подметить, и уходила.

Как словно бы кормила собаку.

Из-за угла я наблюдала, как он расправляется с сандвичем в два-три укуса и оглядывается, удостоверяясь, что никто за ним не замечает. Если он подмечал, что я подглядываю, то все выплевывал и размазывал полупрожеванный хлеб с сыром по стеклянной двери. Все это прилипало к стеклу, а я не отмывала весьма долго, сама не знаю из-за чего.

Глаза моей соседки, сначала настороженные, потускнели. У нее не было обстоятельств интересоваться диетическими пристрастиями моего сына, и, пожалуй, она уже сожалела о том, что заговорила со мной. Прости, Франклин, легко я сейчас фактически ни с кем не общаюсь, а вдруг уж начинаю болтать, то не могу остановиться.

Слова хлещут из меня потоком, как рвота.

— В любом случае, — продолжила я более взвешенно, — я предотвратила Кевина, что, в то время, когда его переведут во взрослую колонию, еда будет значительно хуже.

Дама прищурилась.

—Ваш мальчик не выйдет из этого до восемнадцати? Как жаль.

Не нарушая табу приемной, она имела в виду: должно быть, он совершил что-то нехорошее.

— Нью-Йорк очень снисходителен к преступникам до шестнадцати. Но кроме того в этом штате детям приходится отсидеть за убийство как минимум пять лет. Особенно в то время, когда это семеро обучающихся школыи преподавательница британского. — Увидев, как она изменяется в лице, я добавила: — И работник кафетерия.

Может, Кевин относится к еде значительно важнее, чем я думала.

— КК, — тихо сказала она.

Мне казалось, я слышала, как вращались шестеренки в ее голове, пока она отчаянно пробовала отыскать в памяти все, что слушала невнимательно. Сейчас у нее появились обстоятельства интересоваться тайнами аппетита моего сына и его музыкальными предпочтениями — дикой какофонией, наобум создаваемой компьютером, и уникальной игрой — произведением школьных эссе лишь из трехбуквенных слов. Я поступила как фокусник, вытащивший из шляпы живого зайца.

Моя собеседница не смогла отыскать слов, но не вследствие того что я ей наскучила, а вследствие того что ошеломила ее. Если бы она быстренько собрала крохи сказанной мной информации, то на следующий день в разговоре по телефону с сестрой имела возможность преподнести ей прекрасный рождественский презент.

— Как раз. Забавно, что КК раньше означало «Криспи крем».

— Должно быть… — Она запнулась.

А я отыскала в памяти, как в один раз в самолете меня пересадили в первоначальный класс — бонус для довольно часто летающих клиентов при наличии свободных мест, — и я была рядом с Шоном Коннери. Лишившись дара речи, я никак не имела возможности придумать, что сообщить, и Выдавила: «Вы Шон Коннери», о чем он замечательно знал.

— Должно быть, т-тяжело нести данный крест.

— Да. — Мне уже не требовалось завлекать ее внимание. Я им завладела. Я имела возможность осуществлять контроль словесный поток, смущавший меня несколько мин. назад.

Чувство, овладевшее мною, материализовалось в немыслимом физическом удобстве моего оранжевого пластмассового стула. Мне уже не нужно было изображать заинтересованность проблемами сына данной юный дамы. Сейчас она обхаживала меня.

Я ощущала себя практически королевой.

— Ваш мальчик… Как он держится?

— О, Кевину тут весьма нравится.

— Как так? Марлон проклинает это заведение.

— Кевин мало чем интересуется, — сообщила я, оправдывая отечественного сына за недостаточностью улик. — Он ни при каких обстоятельствах не знал, куда себя девать. Часы по окончании школы и выходные были ему в тягость. Тут же его сутки регламентирован от завтрака до отбоя.

Сейчас он живет в мире, где совсем конечно злиться целый сутки.

Думаю, у него кроме того показалось чувство общности. Может, не с самими детьми. Но их эмоции: отвращение, враждебность, насмешливость — они для него как ветхие приятели.

Остальные визитёры очевидно подслушивали, потому, что бросали на нас мимолетные взоры, жадные, как язык ящерицы. Я имела возможность бы понизить голос, но наслаждалась вниманием публики.

— Он думает о том, что совершил, он ощущает, ну, вы понимаете…

— Угрызения совести? — сухо посоветовала я. — О чем он имел возможность бы сожалеть? Сейчас он знаменитость, не так ли? И он отыскал себя, как говорили в мое время.

Сейчас ему не нужно тревожиться о том, фанатик он, либо дегенерат, зубрила, либо деревенщина, либо тупица. Ему не нужно кроме того тревожиться, не гомик ли он.

Он убийца. Никакой неясности. А самое основное, — я перевела дух, — он избавился от меня.

Она держалась на несколько дюймов дальше, чем дамы, увлеченные беседой, и наблюдала под углом градусов в тридцать, что делало ее похожей на исследователя, а меня — на подопытного зайца.

— Нет худа без хороша. Похоже, и вы избавились от него.

Я беспомощно обвела рукой приемную:

— Не совсем.

Посмотрев на собственные часы, она поняла, что время истекает, и нужно применять представившийся раз в жизни шанс, дабы задать матери КК тот единственный, тот основной вопрос. Я знала, что она спросит: «Вы осознали, что на него отыскало… вы осознали из-за чего?»

Именно это интересует их всех: моего брата, твоих своих родителей, моих сотрудников, журналистов, психиатров, разработчиков веб- странички «Кровавая бойня в Гладстоне». Лишь моя мать не задает данный вопрос.

В то время, когда я, собравшись с силами, спустя семь дней по окончании похорон приняла любезное приглашение Телмы Корбитт на чашечку кофе (действительно, она так и не сказала данный вопрос и солидную часть отечественной встречи просматривала мне стихи Денни и показывала его фотографии в различных ролях в школьных спектаклях), это жадное желание осознать, граничащее с истерикой, пульсировало в воздухе и цеплялось за мое платье. Как и всех остальных своих родителей, ее мучила идея, что кровопролитие, с ужасными последствиями которого нам обеим предстоит справляться до конца отечественных судеб, было ненужным.

Совсем ненужным. Четверг был факультативом, как графика либо испанский. Но эта постоянная долбежка, данный умоляющий рефрен из-за чего, из-за чего, из-за чего так плохо несправедливы. Из-за чего по окончании всего, что я перенесла, на меня валятвину за чужой хаос и необоснованно возлагать ответственность за все, что им приходит в голову?

Разве не достаточно того, что я страдаю от тяжести самих фактов?

я точно знаю, что та юная дама в Клавераке не желала меня обидеть, но ее через чур привычный вопрос обозлил меня.

— Думаю, это моя вина, — с вызовом сообщила я. — Я была не весьма хорошей матерью — равнодушной, критичной, эгоистичной. Не смотря на то, что нельзя сказать, что я не расплатилась сполна.

— Ну, тогда, — протянула она, уменьшая расстояние между нами на те два дюйма и поворачивая голову на те тридцать градусов, дабы взглянуть мне в глаза, — вы имели возможность бы винить собственную мать, а она — собственную. И непременно нашли бы виноватого, что в далеком прошлом погиб.

Уверившись в собственной виновности, цепляясь за нее, как ребенок за плюшевого зайца, я не смогла принять ее точку зрения.

— Гринлиф! — выкрикнул охранник.

Моя собеседница сунула шоколадку в сумочку и встала. Я ощущала, как она подсчитывает, успеем ли мы обменяться вопросом-ответом либо осталось время только на последнюю реплику. Вечное затруднение, не правда ли?

Выдоить данные либо поделиться. Почему-то меня поразил ее выбор

последнего.

— Неизменно выясняется, что виновата мать, не так ли? — негромко сообщила она, забирая собственный пальто. — Мальчик стал нехорошим, по причине того, что его мама алкоголичка либо наркоманка. Она не следит

ним, не учит различать добро и зло. Ее ни при каких обстоятельствах нет дома, в то время, когда он приходит из школы. Никто ни при каких обстоятельствах не сообщит: его папа пьяница либо его отца нет дома, в то время, когда он приходит из школы.

И никто ни при каких обстоятельствах не сообщит, что кое-какие дети легко чертовски злобные. Не верьте безлюдной болтовне. Не разрешайте им повесить на вас вину за то убийство.

— Лоретта Гринлиф!

Лоретта Гринлиф сжала мою руку. Я чуть не разревелась, сжав в ответ ее руку так очень сильно, что, должно быт