Оставаться в счастливом не ведении. 3 страница

И все же, думая сейчас над этим перечнем, я поражаюсь, как убийственны классические сомнения в необходимости рождения детей. В итоге, Сейчас, в то время, когда дети больше не обрабатывают ваши поля и не заботятся за вами в немощной старости, нет разумных обстоятельств рожать их, и просто страно, что с возникновением действенной контрацепции кто- то все-таки выбирает размножение. Если сравнивать с любовью, историей, удовлетворенностью, верой в человека современные стимулы похожи на дирижабли — огромные, парящие и немногочисленные; эти стимулы оптимистичны, великодушны, сложны для понимания, но ужасающе необоснованны.

Годами я ожидала исступленного жажды, о котором большое количество слышала, наркотической тоски, неотвратимо влекущей бездетных дам к чужим детским коляскам в парках. Я желала утонуть в гормональном вихре, желала в один раз проснуться, обхватить тебя за шею, слиться с тобой и молить, дабы, пока тёмный цветок расцветал перед моими глазами, ты покинул меня с ребенком. ( С ребенком…

Как мило и тепло это звучит, архаичное, но ласковое признание того, что целых девять месяцев, куда бы ты ни отправилась, у тебя постоянно будет компания. По контрасту беременность постоянно казалась моему уху тяжелым и разбухающим словом, наподобие нехороших новостей: «Я беременна». Я сходу воображаю себе шестнадцатилетнюю девушку за столом— бледную, нездоровую, кинутую юношей — подлецом и заставляющую себя озвучить самый затаенный ужас собственной матери.)

Но ничего аналогичного со мной ни при каких обстоятельствах не происходило, и я ощущала себя одураченной. В то время, когда страстное желание стать матерью не овладело мной и в тридцать пять, я встревожилась, что со мной что-то не так, что я чем-то обделена. Родив Кевина в тридцать семь лет, я начала мучительно думать над тем, что, не смирившись с этим недостатком, раздула случайный, возможно, химический недостаток до порока шекспировского масштаба.

ешь, о чем я думаю, в то время, когда ты улетаешь? Я, как по расписанию, пологаю, что ты ешь, с кем видишься…

— Но я также о тебе думаю!

Ты засмеялся, и твой хохот был искренним: ты не желал ссориться. Ты высвободил меня, перекатившись на пояснице.

— Чушь собачья, Ева. Ты думаешь, простоит ли на этом углу продавец фалафеля до следующего дополненного издания и как обрисовать цвет неба. Превосходно.

Но при таких условиях ты обязана испытывать ко мне совсем не те эмоции, что я к тебе. Лишь это я и пробую растолковать.

— Ты без шуток заявляешь, что я не обожаю тебя так очень сильно, как ты меня?

— Ты обожаешь меня не так, как я тебя. Это не имеет никакого отношения к степени эмоции. — Ты постарался подобрать слова. — Ты что-то… оставляешь лишь для себя. Может, я этому питаю зависть к.

Словно бы, когда ты выходишь из этого, подключается запасной бак.

Ты слоняешься по Европе либо Малайзии, пока горючее не заканчивается, и тогда ты возвращаешься к себе.

В случае если честно, то, что ты обрисовал, было весьма близко к моему дофранклинову «я». Когда-то я была действенным мелким агрегатом, как зубная щетка для путешествий, складывающаяся в коробочку. Я знаю собственную склонность через чур романтизировать те времена.

Не смотря на то, что — особенно сначала — у меня почва горела под ногами.

Я была совсем девчонкой. Мысль путеводителя «На одном крыле» появилась у меня в середине моего первого независимого путешествия по Европе, для которого у меня было через чур мало денег. Идея о бюджетном путеводителе подарила мне цель, без которой жизнь превратилась бы в одну долгую чашку кофе.

И с того времени я везде ездила с потрепанным блокнотом, записывала цены на помещения для одного, наличие тёплой воды и уборных, говорит ли персонал по-английски.

Сейчас, в то время, когда у НОК показалось столько соперников, об этом легко забыть, но тогда, в середине шестидесятых, путешественники довольно часто появились заложниками путеводителя «Блу гайд», предназначенного для пожилых представителей среднего класса. Во второй половине 60-ых годов двадцатого века, в то время, когда в «На одном крыле» показался первый выпуск «Западной Европы», второй тираж было нужно отпечатать фактически на следующий сутки. Я осознала, что нащупала что-то стоящее.

Мне нравится вычислять себя проницательной, но мы оба знаем, что мне. Я не имела возможности предвидеть лихорадку пешего туризма, и я не была демографом-любителем, дабы намеренно воспользоваться тем, что неспокойные плоды резкого повышения рождаемости как-то сходу повзрослеют и в эру процветания отправятся в путешествие с практически безлюдными карманами.

Но какой же они испытывали оптимизм, осознавая, как на большом растоянии заведет их пара сотен долларов в Италии, и как им нужен был совет, дабы продержаться как возможно продолжительнее в путешествии, в которое папочка не желал их отпускать. Я убеждала себя, что следующий исследователь будет напуган так же, как я, и будет нервничать, что его опередят, как бывало и со мной, и в случае если я желала первой отравиться местной едой, то для того, дабы отечественного новичка-странника не рвало безудержно в первую чудесную ночь за океаном. Я не желаю заявить, что была благотворительницей, я написать путеводитель, которым имела возможность воспользоваться сама.

Ты закатываешь глаза. Быть может, это банальность. Быть может, то же самое, что сперва завлекает тебя к кому-то, после этого неизбежно начинает злить.

Потерпи меня.

Ты знаешь, что меня постоянно ужасала возможность стать похожей на мою мать. Забавно, но мы с Джайлзом определили термин «агорафобия», лишь в то время, когда нам было за тридцать, и меня постоянно озадачивало это строгое определение, которое я неоднократно искала в словаре: «Боязнь открытых либо публичных пространств». Но я бы не сочла его уместным для описания ее состояния.

Моя мать не опасалась футбольных стадионов, она опасалась выходить из дома, и у меня создалось чувство, что ее ввергали в панику не только открытые, но и замкнутые пространства, в случае если лишь этим замкнутым пространством не был дом номер 137 по Эндерби-авеню в Расине, штат Висконсин. Но я не знаю подходящего слова (эндербифилия?), и, по крайней мере, в то время, когда я говорю, что у моей матери агорафобия, люди считают, что она заказывает все на дом.

«Господи, какая ирония судьбы, — слышала я столько раз, что сбилась со счету. — А вы путешествуете в мире?» Люди наслаждаются симметрией явных противоположностей.

Но не желаю скрывать. Я весьма похожа па собственную мать. Может, вследствие того что ребенком я постоянно бегала по поручениям, для неослабное, ироничное безразличие к массовой культуре.

А самое основное? Беглый британский с заметным выговором, чужестранец.

Мы жили бы в сельской местности — в Португалии либо в маленькой деревушке в Центральной Америке

— и брали бы на соседней ферме парное молоко, солнечные тыквы и свежее масло. Отечественный каменный коттедж был бы обвит ползучими растениями, на окнах в коробках пламенели бы красные герани, и мы пекли бы тягучий морковное печенье и ржаной хлеб для деревенских соседей. Весьма грамотный партнер из моих фантазий удобрял бы землю отечественной идиллии для семян собственного недовольства.

И в окружении даров природы превратился бы в язвительного аскета.

Тебе смешно? А позже показался ты. Большой, широкоплечий мясоед с копной белокурых волос, легко обгорающий на пляже.

Море аппетита. Гомерический хохот. Возмутительные анекдоты.

Сосиски в булке — а также не германские колбаски на Восточной Восемьдесят шестой улице, а жирные, ужасающе розовые свиные потроха. Бейсбол. Кепки с заглавиями команд.

Комедии и блокбастеры, сырая водопроводная вода-и упаковки пива. Бесстрашный, наивный потребитель, просматривающий этикетки лишь чтобы убедиться — в том месте полно добавок.

Любитель дорог, обожающий собственный пикап и вычисляющий велосипеды уделом тупиц. крепкое словцо и Грубый секс; тайное, не смотря на то, что и не прибегающее к оправданиям пристрастие к порно. Детективы, научная фантастика и триллеры; подписка на National Geographic.

Барбекю Четвертого июля и намерение — в то время, когда пробьет час — заняться гольфом. Удовольствие любой неполноценной пищей наподобие чипсов — ты смеешься, но я это не ем. Ты же обожаешь что угодно, больше похожее на упаковку, чем на еду, и как минимум в шести этапах переработки от фермы.

Брюс Спрингстин, ранние альбомы. Из окна твоего пикапа мчится музыка на всю громкость, твои волосы развеваются. Ты фальшиво подпеваешь. Как произошло, что я полюбила человека, которому медведь на ухо наступил? «Бич бойз».

Элвис. Ты ни при каких обстоятельствах не терял собственных корней, не так ли?

Ты обожал ветхий рок-н-ролл. Высокомерный. Но не отсталый.

Я не забываю, что ты привязался к «Перл джэм» именно, в то время, когда Кевин утратил к ним интерес… (забудь обиду). Музыка, по-твоему, должна быть громкой; у тебя не было времени для моего Элгара, моего Лео Коттке, не смотря на то, что ты сделал исключение для Аарона Коупленда. Ты утирал глаза в Тэнглвуде, словно бы сманивал мошкару, сохраняя надежду, что я не увижу, как «Негромкий город» вынудил тебя плакать.

И простые, очевидные наслаждения: зоопарк в Бронксе и ботанические сады, аттракцион «Русские горки» на Кони-Айленде, паром до Стейтен-Айленд. Лишь ты из всех моих привычных ньюйоркцев посетил статую Свободы. в один раз ты и меня в том направлении затащил, и мы были единственными пассажирами парома, владевшими английскимязыком.

Репрезентативное мастерство — Эдуард Хоппер. И боже мой, Франклин, республиканец. Вера в сильную оборону, но низкие налоги и компактное правительство.

И физически ты был сюрпризом — ты сам был сильной обороной.

Временами ты волновался, что я считаю тебя через чур тяжелым, поскольку я так восхищалась твоими размерами, не смотря на то, что ты весил в полной мере стандартно — 75 килограммов — и постоянно мучился, стоит ли минутное наслаждение от сырных чипсов нависающих над ремнем двух килограммов. Для меня ты был огромным. Таким сильным и крепким, таким широким, таким основательным.

Никаких красивых запястий из моих фантазий.

Ты был сложен как дуб. Я имела возможность подоткнуть к тебе подушку и просматривать. По утрам я имела возможность устроить собственную голову в переплетении твоих ветвей.

Как нам везет, в то время, когда мы приобретаем не то, чего, согласно нашей точке зрения, хотим! Как же я, возможно, устала от той глупой привередливости в еде и как возненавидела заунывные жалобы ситар!

Но самым огромным сюрпризом было то, что я стала женой американца. И не просто за человека, случайно ставшего американцем. Нет, ты был американцем не только по рождению, но и по собственному выбору.

Ты был настоящим патриотом.

Я ни при каких обстоятельствах прежде не встречала ничего аналогичного. Деревенщин — да; невежественных, недалеких, никуда не выезжавших, вычислявших Соединенные Штаты целым миром. Согласно их точке зрения, сказать что-то против США означало поносить вселенную либо воздушное пространство. Ты посетил несколько государств: Мексику, Италию — катастрофическое путешествие с дамой, чье аллергическое соцветие включало и аллергию на томаты, — и сделал вывод, что обожаешь собственную страну.

Нет, не так.

Что ты обожал собственную страну, ее деловитость и уравновешенность, ее практичность, ее особый акцент и скромность на честность.

Я сообщила бы — и я эго сообщила, — что ты был очарован архаичной версией Соединенных Штатов, той Америкой, какой она была когда-то либо ни при каких обстоятельствах не была; что ты был очарован идеей. А ты сообщил бы — и ты это сообщил, — что часть гой, прошлой Америки была идеей, и это больше того, на что имело возможность бы претендовать большая часть государств, воображавших в массе собственной очертания и путаное прошлое на географической карте. И ты заявил, что это была красивая мысль, ты выделил — признаю твою правоту,

— что страна, стремившаяся превыше всего сохранить возможность собственных граждан делать то, что они желают, как раз то место, что должно было очаровать людей наподобие меня. Но так не получилось, возразила бы я, а ты бы возразил, что это все равно оптимальнееостального, и мы прекратили бы спор.

Это действительно, что я разочаровалась. Но я все равно желала бы поблагодарить тебя за то, что ты познакомил меня с моей страной. Разве не гак мы встретились?

Я решила поместить объявления «На одном крыле» в «Мазер джоунз» и «Роллинг стоунз», и, потому, что я смутно воображала, какие конкретно нам необходимы фотографии, агентство «Янг энд рубикам» отправило тебя.

Ты показался в моем кабинете во пыльных джинсах и фланелевой рубашке, соблазнительно наглый. Я приложив все возможные усилия старалась вести себя профессионально, но меня отвлекали твои плечи. Франция, внесла предложение я. Равнина Роны.

А позже я разволновалась из-за затрат — твой билет, гостиница… Ты засмеялся. Не глупи.

Я отыщу тебе равнину Роны в Пенсильвании. Что ты и сделал.

До тех пор я постоянно считала Соединенные Штаты отправной точкой собственных путешествий. Дерзко пригласив на свидание меня — начальника, с которым у тебя были деловые отношения, — ты оторвал у меня признание, что, появись я в любом втором месте, США были бы первой страной, куда я отправилась.

Что бы я ни думала, нереально проигнорировать страну, которая заправляет миром, дергает за веревочки, снимает фильмы, реализовывает кока-колу, экспортирует «Стар трек» аж до Явы; к которой нужно как-то относиться, пускай кроме того враждебно; которая требует если не одобрения, то хотя бы неприятия, другими словами, повторюсь, чего угодно, лишь не игнорирования. И это страна, которую — из всех других стран — посетил бы ты, нравилась бы она тебе либо нет и в какой бы точке планеты она ни пребывала.

Хорошо, хорошо, протестовала я. Прекрасно. Я согласна посетить ее.

Итак, я ее посетила. Ты не забываешь собственный удивление тех первых дней? Оказалось, что я ни при каких обстоятельствах не была на бейсбольном матче.

Либо в Йеллоустоуне. Либо в Гранд-Каньоне. Я смеялась над ними.

И вдобавок я ни при каких обстоятельствах не ела в «Макдоналдсе» тёплый яблочный пирожок. (Я признаю: он мне понравился.) Ты заявил, что когда-нибудь не будет никаких «Макдоналдсов», а огромное их количество вовсе не свидетельствует, что тёплые яблочные пирожки не изумительно вкусны, и разве это не привилегия — жить в то время, в то время, когда их возможно приобрести всего за 99 центов. Это была одна из твоих любимейших тем: изобилие, копирование, популярность совсем не обязательно ведут к обесцениванию, и само время делает все вещи редкими. Ты обожал смаковать настоящее время и больше всех моих привычных сознавал его мимолетность.

Так же ты принимал собственную страну: она не вечна. И само собой разумеется, империя, чего вовсе не нужно стыдиться. История соткана из империй, а Соединенные Штаты — самая великая, самая богатая и самая честная из всех когда-либо господствовавших на земле империй.

Ее падение неизбежно.

Это логический финиш всех империй. Но нам повезло, сказал ты. Мы участвовали в самом захватывающем социальном опыте всех времен и народов.

Само собой разумеется, империя несовершенна, додавал ты с той же поспешностью, с которой я до рождения Кевина сказала, что у некоторых детей «бывают неприятности». Но ты заявил, что, если бы Соединенные Штаты были основаны либо распались в течение твоей жизни, пережили экономический коллапс, были завоеваны агрессором либо разложились изнутри, ты рыдал бы.

Я тебе верю. Но время от времени в те дни, в то время, когда ты возил меня в Смитсоновский университет, заставлял перечислять президентов в хронологическом порядке, допрашивал с пристрастием о обстоятельствах хэймаркетских беспокойств, мне казалось, что я посещала не просто страну. Я посещала твою страну.

Ту, что ты создал для себя, как ребенок сооружает хижину из леденцовых палочек. И это была восхитительная копия. Кроме того на данный момент, в то время, когда я натыкаюсь на преамбулу Конституции «Мы, народ…», у меня мурашки бегут по коже.

По причине того, что я слышу твой голос.

Декларация независимости, «Мы исходим из той самоочевидной истины…» — твой голос.

Ирония. Я думала о тебе и иронии. Ты постоянно злился, в то время, когда мои европейские приятели обвиняли отечественных соотечественников в «отсутствии эмоции иронии».

Но (по иронии судьбы) в конце прошлого века ирония в Соединенных Штатах была большой, не смотря на то, что и болезненной. В восьмидесятых везде находилось ретро, но во всех недорогих забегаловках пятидесятых, выстроенных как вагоны, рестораны, с их огромными кружками и хромированными табуретами шипучки из корнеплодов, ощущались отстраненность и фальшь.

Ирония сводится к тому, дабы в один момент иметь и не иметь. Ирония подразумевает ханжеское дилетантство, отрицание. Квартиры некоторых из отечественных друзей изобиловали сардоническим китчем — маленькими куколками, рекламой кукурузных хлопьев «Келлог» двадцатых годов («Посмотрите, как съедаются целые миски хлопьев!») в рамочках, другими словами одними мелочами.

Ты бы так жить не стал. О, «не иметь эмоции иронии», по всей видимости, предполагало незнание, слабоумие, отсутствие эмоции юмора. А у тебя чувство юмора было.

Ты из вежливости посмеялся мало над чугунной лампой в форме наездника, которую Белмонт приобрел для каминной полки. Ты осознал шутку. Ты просто не считал ее успешной и в собственную судьбу впускал предметы вправду прекрасные, а не только забавные.

Таковой умница, ты был искренним не только от природы, но и по плану. Американец по личному повелению, ты заключал в себе все, что было в этом хорошего. В случае если человек наивен по личному выбору, возможно ли назвать это наивностью?

Ты ездил на пикники. По памятным датам ты посещал национальные монументы. На матчах «Мете» ты фальшиво, но громче некуда распевал гимн «О, зе-емля свободных !» и ни при каких обстоятельствах не ухмылялся.

Ты утверждал, что Соединенные Штаты балансируют на экзистенциальном лезвии. Это беспрецедентно процветающая страна, где практически у каждого достаточно еды; страна, которая борется за справедливость, предлагает практически виды спорта и любые развлечения, религии и этническую принадлежность, партийность и профессию, владеет потрясающим и разнообразным ландшафтом, флорой, климатом и фауной.

И в случае если в этом государстве нереально жить богатой, полной судьбой с красавицей здоровым сыном и женой, то это нереально больше нигде. А также на данный момент я пологаю, что ты, быть может, был прав. Но это возможно нереально нигде.

9 часов вечера (по возвращении к себе)

Официантка показала максимум терпения, но «Бейгел-кафе» закрывалось. И пускай распечатка обезличена, но более разборчива. Я опасаюсь, что ты только мельком проглядел рукописный отрывок.

Не смотря на то, что, увидев «Чатем», ты, возможно, уже не имел возможности думать ни о чем втором, и вряд ли тебя тревожили мои эмоции к Соединенным Штатам.

Чатем? Я езжу в Чатем?

Да. Езжу при каждой возможности. К счастью, эти поездки раз в 14 дней в исправительное заведение для несовершеннолетних Клаверак втиснуты в такие твёрдые рамки часов визита, что я кроме того и думать не могу о том, дабы отправиться часом позднее либо в второй сутки. Я выезжаю ровно в 11.30, потому, что это первая суббота месяца, и я обязана приехать сразу же по окончании второго перерыва на ленч в 14.00.

Я не разрешаю себе думать о том, как страшусь навещать его, либо, что еще неправдоподобнее, ожидаю не дождусь.

Я легко еду.

Ты удивлен. Ты не должен удивляться. Он и мой сын, а каждая мать обязана навещать собственного ребенка в колонии. Нереально сосчитать мои материнские неточности, но я постоянно следовала правилам.

И одной из моих неточностей было то, что я придерживалась буквы неписаного родительского закона. Это выплыло на суде — гражданском суде.

Я была потрясена, какой решительной смотрелась на газетных фотографиях. Винс Манчини, юрист Мэри, обвинил меня в том, что на протяжении процесса я систематично посещала сына в колонии, поскольку ожидала судебного преследования за родительскую неосторожность. Он объявил, что я играю роль, притворяюсь.

Непременно, неприятность с юриспруденцией пребывает в неумении различать тонкости, но Манчини что-то почувствовал.

Быть может, в этих визитах был элемент театральности, но они продолжались и в то время, когда никто не замечал. В случае если я и пробовала доказать, что я — хорошая мама, я доказываюэто, увы, самой себе.

Сам Кевин удивлен моими упорными посещениями, но не могу заявить, что — хотя бы сначала — радовался им. В 1999 -м, в шестнадцать, он еще был в том возрасте, в то время, когда дети смущаются, в случае если их видят с матерью; избитые истины о тинейджерах остаются обстоятельствами большинства неприятностей взрослых, что и горько, и весело сознавать. В те первые пара визитов Кевин, пожалуй, видел обвинение в самом моем присутствии, и не успевала я сообщить ни слова, как он приходил в гнев.

Казалось неразумным, что он злился на меня.

Подобно, я подмечала, что, в то время, когда автомобиль чуть не сбивает меня на перекрестке, шофер довольно часто приходит в гнев — кричит, ругается, жестикулирует, — он злится на меня, которую чуть не переехал и у которой было преимущественное право перемещения. Особенно довольно часто это случается с водителями-мужчинами; такое чувство, что чем больше они виноваты, тем больше возмущаются.

По-моему, эмоциональная обстоятельство — в случае если ее возможно так назвать — транзитивна: «Из-за тебя я ощущаю себя виновным; чувство вины приводит поменяв гнев, следовательно, ты меня разозлила». Если бы я тогда осознавала первую часть этого доказательства, то, быть может, заметила бы во взрыве возмущения Кевина искру надежды. Но в то время его гнев меня.

Она казалась таковой несправедливой.

Дамы более склонны к огорчению, и не только в дорожном перемещении. Итак, я винила себя, и он винил меня. Я ощущала себя жертвой группового нападения.

В следствии в начале его заключения в тюрьме мы фактически не говорили. Я теряла силы, легко сидя перед ним. Он высасывал из меня всю энергию.

Я кроме того не имела возможности начать плакать, что в любом случае было бы не весьма продуктивно.

Мин. через пять я хриплым голосом задавала вопросы, хватает ли ему еды. Кевин недоверчиво таращился на меня, как словно бы в данных событиях вопрос был таким же глупым, каким он, фактически, и был. Либо я задавала вопросы: «С тобой прекрасно обращаются?», не смотря на то, что была не совсем не сомневается в том, это что может значить, либо вправду желала, дабы надзиратели обращались с ним «прекрасно».

Он неосторожно отвечал, что, само собой разумеется, они целуют меня перед сном любой вечер. Я скоро прекратила задавать формальные материнские вопросы, и, думаю, мы оба испытали облегчение.

Не смотря на то, что я скоро прекратила строить из себя преданную маму, озабоченную только тем, съедает ли сыночек собственные овощи, нам все еще приходилось бороться с непробиваемой маской социопата, которую нацепил на себя Кевин. Беда в том, что моя позиция матери, не отрекающейся от сына, что бы он ни натворил, не только очень унизительна, но и тщетна, нелогична, глупа, и я бы ее с признательностью избежала, но Кевин черпает через чур много помощи из собственного клише, дабы так легко меня отпустить.

Думается, словно бы он все еще пытается показать мне, что был в моем доме рабом, которому приходилось мыть посуду, но сейчас он знаменитость с обложки «Ньюсуик», чьи инициалы К.К., фрикативное сокращение Кевина Качадуряна — как Кеннет Каунда в Замбии, — с придыханием повторяют дикторы всех основных новостных каналов. Не без его влияния вспыхнули по всей стране призывы ввести смертные и телесные наказания решения суда несовершеннолетним, и ви-чипы, блокирующие телепрограммы для взрослых. Он разрешил мне понять, что в колонии он не хвастливый преступник, а известный монстр, внушающий благоговейный ужас своим менее храбрым сокамерникам.

в один раз в начале (по окончании того как он стал более разговорчивым) я задала вопрос его: «Как относятся к тебе остальные мальчики? Они… они осуждают тебя? То, что ты сделал?» Данный вопрос был самым родным к тому, что я не осмеливалась задать вопрос: «Не бьют ли они тебя?

Не плюют ли в твой суп?» Как видишь, сначала я колебалась, опасалась его обидеть. Он страшил меня, физически страшил, и я отчаянно старалась не вызвать его на взрыв гнева. Само собой разумеется, рядом были тюремные охранники, но и в его школе была охрана, и в Гладстоне была полиция, и чем они помогли?

Я больше ни при каких обстоятельствах не ощущаю себя в безопасности.

Кевин хрюкнул тем твёрдым, безрадостным хохотом, выдавливаемым через шнобель, и сообщил что-то наподобие «Ты шутишь? Они боготворят меня, мамси. В данной тюряге нет ни одного малолетки, что до завтрака в мыслях не пришил бы пятьдесят подонков из собственной школы. И лишь у меня одного хватило пороху сделать это в реальности».

В то время, когда Кевин упоминает «настоящую судьбу», он делает это с той чрезмерной твердостью, с коей фундаменталисты говорят о эдем либо аде.

Как словно бы он пробует в чем-то себя убедить.

Само собой разумеется, мне приходится верить ему на слово, словно бы вместо того, дабы стать изгоем, он получил мифически грандиозный статус среди хулиганов, каковые всего-то угнали машину либо пырнули ножом наркодилера-соперника. Но я поверила в его авторитет, потому, что именно в тот сутки — в собственной манере сказать намеками — он признал, что восторг начало угасать.

Он сообщил: «Знаешь, я чертовски устал говорить одну и ту же траханую историю», из чего я смогла сделать вывод — жителям колонии надоело ее слушать. Полтора года — продолжительный срок для подростков, а Кевин — вчерашние новости. И он уже достаточно взрослый, чтобы выяснить: одно из различий между «средним» читателем и преступником газет пребывает в том, что зеваки смогут позволить себе роскошь «чертовски утомиться от одной и той же траханой истории» и двигаться дальше.

Преступники же застревают в вечно повторяющейся, ветхой истории. Кевин до конца своих дней будет подниматься по лестнице в альков для занятий аэробикой спортзала школы Гладстон-Хай.

Итак, Кевин обижен, и я не виню его за то, что собственное зверство ему уже надоело, либо за то, что он питает зависть к свойстве окружающих от него отвернуться. Сейчас он все ворчал о некоем «шмакодявке» — новом, всего лишь тринадцатилетнем житель Клаверака. Для меня Кевин добавил: «У него пенис размером с «Тутси ролл».

Ну, ты знаешь, как у всех малявок. — Кевин помахал мизинцем. — Три за квотер». После этого Кевин с удовольствием растолковал претензии новичка на славу: «Пожилая пара из соседней квартиры пожаловалась, что он через чур звучно гоняет диски «Манкиз» в три часа ночи в пятницу. В следующий уик-энд дочь отыскала своих родителей рассеченными от горла до промежности».

— Это плохо, — сообщила я, — не могу поверить, что кто-то еще слушает «Манкиз».

Я удостоилась обиженного фырканья. А позже Кевин сказал, что полиция так и не отыскала внутренности. СМИ, не говоря уж о фан-клубе мальчишки, ухватились за эту подробность.

— Твой приятель развит не по летам, — сообщила я. — Пропавшие внутренности… Разве не ты учил меня, что чтобы быть увиденным в этом деле, нужно добавить обман.

Франклин, возможно, ты шокирован, но, дабы зайти так на большом растоянии, мне пригодилось практически два года, и отечественный невозмутимый обмен тёмными шуточками удачно прогрессирует. Действительно, Кении до тех пор пока еще не привык к моей выдержке. Я посягаю на его роль.

И заставляю его ревновать.

— Вряд ли он так умен, — холодно сообщил Кевин. — Возможно, просто взглянуть на те внутренности и поразмыслил: «Здорово! Бесплатные сосиски!»

Кевин украдкой посмотрел на меня. Моя безучастность его очевидно разочаровала.

— Тут все вычисляют этого прохвоста крутым, — подвел результат Кевин с заметным афроамериканским выговором. — Наподобие как «Юноша, можешь слушать «Звук музыки» так звучно, как желаешь, я ничего не

сообщу». Но меня он не впечатлил. Он просто ребенок. Через чур мелок, дабы осознавать, что он делает.

— А ты? — быстро задала вопрос я.

Кевин удовлетворенно сложил руки на груди; я возвратилась к роли матери.

— Я совершенно верно осознавал, что делал. — Он оперся локтями. — И я бы сделал это опять.

— Осознаю для чего, — чопорно сообщила я, обводя рукой стенки без окон, пунцово-красные с ядовито зеленым; я понятия не имею, из-за чего они раскрашивают колонии как в ветхой детской телепередаче «Ромпер рум». — Все так прекрасно для тебя закончилось.

— Легко поменял одно дерьмо на второе. — Он взмахнул правой рукой. Два пальца были вытянуты так, что я осознала: он начал курить. — Шикарно закончилось.

На этом отечественная беседа, как в большинстве случаев, закруглилась, и все же я осознала: отечественного сына огорчает тот факт, что тринадцатилетний выскочка ворует у него популярность в Клавераке. Похоже, напрасно мы с тобой волновались об отсутствии у него честолюбия.

Я не думала говорить тебе о отечественном сегодняшнем расставании, но просто не могу не поделиться тем, что желала бы от тебя скрыть. Охранник с россыпью темно-коричневых бородавок по всему лицу заявил об окончании свидания; в первый раз мы применяли целый час на беседы, а не таращились без звучно на часы.

Мы находились по обе стороны стола, и я уже планировала промямлить прощальную фразу наподобие «Увидимся через 14 дней», в то время, когда осознала, что Кевин наблюдает прямо на меня, не смотря на то, что до этого все время лишь косился. Я занервничала и удивилась, из-за чего постоянно хотела, дабы он наблюдал мне в глаза.

В то время, когда я прекратила копаться с пуговицами пальто, он сообщил:

— Ты можешь обманывать охранников и соседей, и Иисуса, и собственную выжившую из ума мамочку, но меня тебе не одурачить. Продолжай в том же духе, в случае если желаешь взять золотую звезду, но не смей таскаться ко мне для меня… По причине того, что я тебя ненавижу.

Я знаю, что дети довольно часто так говорят, в то время, когда бьются в истерике: «Я тебя ненавижу! Я тебя ненавижу!» И прочно зажмуриваются, дабы остановить слезы. Но Кевину практически восемнадцать, и он сообщил это совсем нормально.

Я приблизительно воображала, какого именно ответа он ожидал: «Ну, я осознаю, что ты вовсе не это имел в виду», хоть и знала, что именно это он имел в виду. Либо «Я все равно обожаю тебя, нравится тебе это либо нет». Лишь у меня зародилось не сильный подозрение, словно бы мы играем по заготовленным сценариям, каковые и привели меня в это через чур броское, через чур очень сильно натопленное помещение, воняющее как автобусный сортир, очаровательным, очень теплым декабрьским днем.

И исходя из этого я сказала таким же спокойным, информативным тоном: «Я также довольно часто ненавижу тебя, Кевин», развернулась и ушла.

Сейчас ты видишь, из-за чего мне так нужен был тонизирующий кофе. Я сопротивлялась жажде зайти в бар.

По дороге к себе, ведя машину, я думала о том, что как бы очень сильно ни хотела сторониться страны, граждане которой, поощряемые «делать все, что им угодно», потрошат пожилых людей, поступила в полной мере разумно, выйдя замуж за американца. У меня было больше обстоятельств, чем у большинства вторых, вычислять чужестранцев устаревшими, поскольку я постигла экзотичность их взаимоотношений.

И к тридцати трем годам я всегда страдала от той накапливающейся усталости, которую, проводя целый сутки на ногах, ощущаешь, лишь в то время, когда садишься. Я всегда чувствовала себя иностранкой, лихорадочно выискивающей в разговорнике итальянский эквивалент «корзинки с хлебом». Кроме того в Англии мне приходилось не забывать, как направляться именовать тротуар.

Сознавая себя в некоем роде послом, я каждый день преодолевала предубеждений и заграждения неприязни, стараясь в публичных местах не быть гордой, назойливой, невежественной, наглой, неотёсанной либо громогласной.