Оставаться в счастливом не ведении. 4 страница

Но в случае если я всю планету вычисляла своим личным задним девором, то сама эта наглость ставила на мне клеймо неисправимой американки, как и необычное заблуждение, что я имела возможность бы сделать из себя тропический, интернациональный гибрид ужасающе своеобразного происхождения: Расин, Висконсин. Кроме того неосторожность, с коей я покидала родную страну, роднила меня с нашим интересным, неспокойным, агрессивным народом, что целый (не считая тебя) самодовольно считает, что Америка — величина постоянная.

Европейцы лучше информированы. Они сознают прожорливость истории и довольно часто устремляются назад возделать личный временный сад, убедиться, что Дания, к примеру, некуда не убежала. Но для тех из нас, для кого «вторжение» ассоциируется только с космосом, наша страна — неприступная гор, которая невредимой будет всегда ожидать отечественного возвращения.

Я вправду неоднократно растолковывала чужестранцам, что мои странствия облегчаются пониманием того, что «Соединенные Штаты во мне не нуждаются».

Затруднительно выбирать спутника судьбы по телевизионным шоу, каковые он наблюдал ребенком, но некоторым образом именно это я и сделала. Я желала назвать жилистого неудачливого человечка Барни Файфом и не растолковывать продолжительно и мучительно, что Барни — персонаж из милого, редко экспортируемого сериала «Энди Гриффин шоу», в коем некомпетентный милицейский всегда попадает в беду из-за собственного гордости.Оставаться в счастливом не ведении. 4 страница

Я желала напеть лейтмотив из «Медового месяца», дабы ты присоединился: «Как мило!» И я желала сообщить: «Вылетел из левого поля» — и не укорять себя за забывчивость, поскольку вовсе не обязательно за рубежом наблюдают бейсбол. Я желала прекратить притворяться культурным уродцем без собственных традиций, желала иметь дом со собственными правилами пользования обувью, которым гости должны подчиняться. Ты вернул мне понятие дома.

Дом — вот что отобрал у меня Кевин. Мои соседи сейчас наблюдают на меня с подозрением, в большинстве случаев приберегаемым для нелегальных иммигрантов. Они подыскивают слова и говорят со мной с преувеличенной осторожностью, как с дамой, для которой английский язык — не родной.

И потому, что меня сослали в избранный класс «матерей одного из тех колумбинских парней», я также подыскиваю слова, сомневаясь в переводе собственных потусторонних мыслей на язык распродаж «два по цене одного» и штрафов за нарушение правил стоянки. Кевин опять перевоплотил меня в иностранку в моей собственной стране.

И возможно, это окажет помощь растолковать мои субботние визиты раз в 14 дней в исправительное заведение Клаверак: в том месте мне не приходится переводить мое чужеземное арго на обывательский язык. Лишь в исправительном заведении для несовершеннолетних Клаверак мы можем ссылаться на что-то без объяснений и осознанно принимать отечественное неспециализированное культурное прошлое.

Ева

Декабря 2000 г.

Дорогой Франклин,

Я — единственная в агентстве «Путешествия — это мы», кто добровольно остается допоздна, дабы закруглить все дела, но большая часть рождественских рейсов забронировано, да и пятница сейчас, а потому нам «любезно» дали удрать вечером пораньше. Возможность начать еще один одинокий марафон в моей квартирке в пять часов вечера приводит меня в состояние, близкое к истерике.

Устроившись в подушках перед телевизором, ковыряясь в курятине, заполняя легкие ответы в кроссворде в «Таймс», Я довольно часто испытываю чувство мучительного ожидания. Я говорю не о хорошем эмоции предвкушения чего-то, как, к примеру, у бегуна, не услышавшего выстрела стартового пистолета. Нет, это ожидание чего-то определенного: стука в дверь, и это чувство время от времени делается особенно настойчивым.

Сейчас вечером оно возвратилось с удвоенной силой. В глубине души любой вечер, каждую ночь я ожидаю, что ты возвратишься к себе.

Что неизбежно переносит меня в мыслях в тот основополагающий майский вечер 1982 года, в то время, когда мое ожидание, что ты вот-вот войдешь в кухню, было более обоснованным. Ты искал место для рекламы «форда» в сосновых дебрях южного Нью-Джерси и должен был возвратиться к семи часам вечера. Я сравнительно не так давно прилетела из месячной разведки для нового издания «Греция в «На одном крыле» и, в то время, когда ты не показался дома около восьми, напомнила себе, что мой личный самолет опоздал на шесть часов, уничтожив твои замыслы встретить меня в Джей-Эф-Кей и отпраздновать это в «Юнион-сквер-кафе».

И все же к девяти день назад я начала нервничать, не говоря уж о том, что проголодалась. Я рассеянно жевала кусок фисташковой халвы, привезенной из Афин. В этническом порыве я приготовила муссаку, не утратив надежды убедить тебя, что — в сочетании с корицей и бараньим фаршем — ты все же обожаешь баклажаны.

К половине 10-го кремовая подливка начала темнеть и твердеть по краям, не смотря на то, что я уменьшила температуру в духовке до 250 градусов Цельсия. Я вытащила противень. Балансируя на грани тревоги и гнева, я излила раздражение, звучно захлопнув ящик, из которого дотянулась алюминиевую фольгу.

Я столько сил израсходовала на обжаривание нескончаемых кружков баклажанов, каковые сейчас преобразовывались в громадный ком сухой, обугленной каши!

Я выдернула из холодильника греческий салат и яростно вскрыла банку оливок каламата, но бросила ее на кухонный стол… в этот самый момент баланс нарушился. Я больше не имела возможности злиться. Я оцепенела от кошмара.

Позже проверила, лежат ли на рычагах обе телефонные трубки. Убедилась, что трудится лифт, не смотря на то, что ты постоянно поднимался по лестнице. Через десять мин. я опять проверила телефоны.

И поразмыслила, вот из-за чего люди курят.

В то время, когда в 10.20 зазвонил телефон, я схватила трубку и услышала голос матери. У меня упало сердце. Я сжато растолковала ей, что ты задерживаешься на три часа, и я не должна занимать линию.

Мама разглядывала мою жизнь как одно долгое обвинение, как будто бы я любой раз отправлялась в новую страну лишь чтобы утереть ей шнобель и напомнить, что еще один сутки она не выходила из дома.

Я должна была отыскать в памяти, что она испытывала ту же тревогу, в то время, когда ей было двадцать три, и не в течение нескольких часов, а семь дней, пока узкий конверт из Армейского министерства не проскользнул в щель для корреспонденции на ее парадной двери. Но я была бессердечно неотёсанна и повесила трубку.

10.40. Южное Нью-Джерси не изобиловало опасностями — сельскохозяйственные земли и леса — не Ньюарк. Но какое количество на дорогах убийственно глупых водителей, гоняющих, как ракеты.

Из-за чего ты не позвонил?

Эра сотовых телефонов тогда еще не наступила, и я не виню тебя. Я осознаю, что обстановка совсем тривиальная: ваш супруг, ваша супруга, ваш ребенок задерживается, плохо задерживается, но наконец-то появляется с разумным объяснением. В основном это столкновение с параллельной вселенной, в которой они не возвращаются к себе — чему также находится объяснение, разделяющее вашу жизнь на до и по окончании, — проходит бесследно.

Часы, разросшиеся до целой жизни, внезапно складываются, как веер. Не смотря на то, что соленый привкус во рту казался привычным, я не имела возможности отыскать в памяти ни одного определенного момента, в то время, когда так же металась по отечественному лофту и перед моим мысленным взглядом проносились различные катаклизмы: аневризма, рассерженный почтовый работник с пистолетом в «Бургер кинге».

К 11.00 я начала давать зароки.

Я залпом выпила бокал совиньона блан и почувствовала вкус рассола. Это было вино без тебя. Муссака, сухая и мертвая.

Это была еда без тебя. Отечественный лофт, изобиловавший сувенирами, резными орнаментами и корзинками, купил вид магазина импортных безвкусных вещей. Это был отечественный дом без тебя.

Ни при каких обстоятельствах прежде вещи не казались такими неуклюжими, такими не сочетающимися. Твои следы насмехались нужно мной: прыгалка, бессильно свисающая с крючка; нечистые, скомканные носки одиннадцатого размера.

О, Франклин, само собой разумеется, я знала, что ребенок не заменит мужа, потому, что видела, как мой брат сутулился под бременем обязанностей «мелкого хозяина дома»; я видела, как мучило его то, что мать всегда искала в его лице сходство с нестареющей фотографией на каминной полке. Это было несправедливо. Джайлз кроме того не помнил отечественного отца.

Папа погиб, в то время, когда брату было три года, и папа из крови и плоти, проливающий суп на галстук, в далеком прошлом трансформировался в высокую, чёрную икону в безукоризненной форме ВВС, нависшую над камином, трансформировался в безукоризненную эмблему всего, чем мой брат не был. До сих пор Джайлз не не сомневается в себе. В то время, когда весной 1999 года он вынудил себя приехать ко мне, оказалось, что нам нечего сообщить друг другу, нечего делать совместно.

Он покраснел от затаенного возмущения, по причине того, что я оживила в нем чувство неполноценности, пропитавшее его детство. Еще больше возмутило его общее внимание, привлеченное к семье отечественным сыном. четверг и Кевин оторвали Джайлза из его норы и представили на общее обозрение, и он злился на меня за это. Единственная цель Джайлза —

безвестность. Потому он ассоциирует любое внимательное изучение с обнажением собственных жажд.

И все же я ругала себя за то, что незадолго до и еще в один вечер, в то время, когда мы занимались сексом, я по привычке засунула в шейку матки резиновый колпачок. Что мне сейчас делать с твоей скакалкой, с твоими нечистыми носками? Так как лишь одна память о мужчине хороша сохранения: та, что рисует «валентинки» и обучается писать слово «Миссисипи», разве не так?

Ни один ребенок не заменил бы тебя. Но в случае если мне суждено расстаться с тобой окончательно, я желала, дабы кто-то скучал по тебе совместно со мной, знал тебя, пускай всего лишь как зияющую брешь в собственной жизни, как ты был зияющей брешью в моей.

В то время, когда практически в полночь телефон зазвонил опять, я подняла и повесила трубку. Уже подошло время для весточки из поликлиники либо полиции. Я ожидала второго звонка, положив ладонь на трубку, согревая пластмассу, как чудесную лампу, которая имела возможность выполнить одно последнее желание.

Моя мать уверяет, что в 1945 году она часами не притрагивалась к конверту на столе, наливала себе нескончаемые чашечки тёмного крепкого чая и оставляла их нетронутыми. Она уже была беременна мной по окончании последнего отцовского отпуска, она довольно часто бегала в туалет, закрывая дверь и не включая свет. Словно бы скрывалась в том месте.

Запинаясь, она поведала мне о том практически гладиаторском дне: она пробовала запугать соперника, что заведомо был значительно больше и свирепее, и она заблаговременно знала, что потерпит поражение.

Ты был совсем измучен, твой голос звучал так слабо, что на один ужасный момент я приняла его за голос собственной матери. Ты извинился за причиненное тревогу. Твой пикап вышел из строя в дикой глуши, где не было ничего живого, одна бесплодная пустота.

Тебе было нужно пройти двенадцать миль до ближайшего телефона.

Мы уже все сообщили друг другу, но мне было мучительно больно закончить разговор. В то время, когда мы распрощались, я чуть не начала плакать от стыда за собственные слова «Я обожаю тебя!», сообщённые как бы мельком и перевоплотившие страсть в пародию.

Обошлось.

На тот час, что ты ехал в такси на Манхэттен, я снова окунулась в собственный прошлый мир тревог об ужине, о том, как уговорить тебя съесть баклажаны и постирать белье. Это был тот мир, в котором я имела возможность отложить возможность зачатия отечественного ребенка, по причине того, что у нас оставались сомнения, а в первых рядах было еще столько ночей.

Но я не торопилась расслабиться, окунуться в привычную беззаботность, которая делает жизнь вероятной и без которой мы бы заперлись навечно в отечественных гостиных, как моя мать. В действительности на пара часов мне дали ощутить всю послевоенную судьбу моей матери. Пожалуй, ей не достаточно не храбрости, а нужного самообмана.

Ее народ перерезали турки, ее мужа скинули с неба умные мелкие желтокожие люди. Моя мать видит хаос у собственного порога, тогда как остальные обитают в неестественной среде, необоснованно полагая ее доброжелательной, — коллективное заблуждение. Во второй половине 90-ых годов двадцатого века, в то время, когда я окончательно вошла во вселенную собственной матери — в том направлении, где может произойти и довольно часто случается что угодно — в то, что мы с Джайлзом постоянно считали ее неврозом, я стала значительно лучше.

Ты вправду возвратился к себе — в тот раз. Но в то время, когда я положила трубку, у меня в мозгу как будто бы тихо щелкнуло: «Может настать сутки, в то время, когда ты не возвратишься».

Так, вместо того, дабы замедлиться до бесконечности, время понеслось, как сумасшедшее. Ты возвратился таким усталым, что чуть имел возможность сказать. Я разрешила тебе пропустить ужин, но не разрешила уснуть.

Во мне вспыхнуло дикое сексуальное желание, и — могу заверить тебя — это была необходимость другого порядка.

Я желала обеспечить запасной вариант для тебя и для нас, как будто бы сунуть копирку в мою электрическую пишущую машинку IBM. Я желала убедиться, что, в случае если с любым из нас что-то произойдёт, останутся не только носки. Лишь в ту ночь я желала ребенка, распихнутого по всем уголкам, как деньги в тайниках, как запрятанные от слабовольных пьяниц бутылки водки.

— Я не поставила диафрагму, — тихо сказала я, в то время, когда мы угомонились.

Ты зашевелился.

— Это страшно?

— Это весьма страшно, — сообщила я. Само собой разумеется. Всего через девять месяцев имел возможность явиться любой незнакомец. С тем же успехом мы имели возможность покинуть дверь незапертой.

Наутро, в то время, когда мы наряжались, ты задал вопрос:

— Прошедшей ночью… ты так как не просто забыла? — Я отрицательно покачала головой, довольная собой.

— Ты уверена, что желаешь этого?

— Франклин, мы ни при каких обстоятельствах не можем быть уверены. Мы совсем не воображаем, что означает иметь ребенка. И имеется лишь один метод узнать это.

Ты подхватил меня под мышки и высоко поднял, и я заметила: совершенно верно так светилось твое лицо, в то время, когда ты игрался в «самолетик» с дочками Брайана.

— Фантастика! — вскрикнул ты.

Я ответила тебе с уверенностью, но, в то время, когда ты опустил меня, запаниковала. Самообладание в большинстве случаев восстанавливается само собой, и я уже прекратила беспокоиться, доживешь ли ты до конца семь дней. Что я наделала?

В то время, когда чуть позднее у меня начались месячные, я сообщила тебе, что разочарована. Это была моя первая неправда, это была наглая, бессовестная, ужасная неправда.

Следующие шесть недель ты не унимался. Тебе нравилась ясность цели, и ты каждую ночь обожал меня с тем неистовством — если-что-то-делаешь-делай-это-как-направляться, — с каким сколачивал отечественные книжные полки. Я не испытывала аналогичной уверенности относительно того добросовестного траханья.

Я постоянно любила легкомысленный, откровенный секс без нежностей. Один тот факт, что кроме того ортодоксальная армянская церковь сейчас взирает на меня с искренним одобрением, имел возможность погасить мое желание.

Тогда же я заметила собственный тело в новом свете. В первый раз я осознала, что мелкие холмики на моей груди — железы для вскармливания младенца, и физическое сходство с коровьим выменем внезапно стало неизбежным. Забавно, что кроме того дамы забывают, для чего предназначены груди.

Щель между моими ногами также трансформировалась. Она утратила некую непристойность, некое нахальство… либо достигла нахальства другого рода. Половые губы словно бы открылись не в узкий комфортный тупик, а в что-то зияющее.

Сам коридор стал дорогой в неизведанное, но настоящее место, а не просто дорогой во мрак в моей голове. Изгиб плоти в первых рядах купил какое-то новое значение, нескончаемое, соблазнительное, как леденцы, которыми меня как-то угощали у стоматолога.

Господи, все, что составляло мою красоту, предназначалось для материнства, и само мое желание нравиться мужчинам было хитростью тела, предназначенного произвести собственную замену. Я не желаю притворяться, словно бы я первая дама, нашедшая это, но все было новым для меня. И, честно говоря, я не ощущала особенной уверенности.

Я ощущала себя расходным материалом, отбросами.

Мне казалось, что меня вовлекли в громадный биологический проект, выбранный не мною. На протяжении этого проекта меня произвели на свет, но пережуют и выплюнут. Я ощущала себя использованной.

я точно знаю, ты не забываешь отечественные стычки из — за алкоголя. По твоему точке зрения, я не должна была выпивать по большому счету. Я артачилась. Когда я поняла, что беременна — я была беременна, я не поддалась на твое мы, — я лишилась алкоголя.

Но зачатие имело возможность занять годы, и я не готовьсялюбой вечер отравлять собственную жизнь молоком.

Множество поколений дам с радостью выпивали на протяжении беременности, и что? Все они родили слабоумных?

Ты злился. Ты затихал, в случае если я наливала себе второй бокал вина, и твои неодобрительные взоры портили мне все наслаждение (для чего твои взоры и предназначались). Ты угрюмо бор — мотал, что на моем месте ты прекратил бы выпивать, в случае если придется, на годы, время полностью не сомневалась.

Я бы позволила родительскому долгу оказывать влияние на отечественное поведение, ты думал, что родительский долг обязан диктовать нам правила поведения.

В случае если различие думается неуловимым, то в действительности это день и ночь.

Я избежала кинематографического клише, меня не рвало над унитазом, но, наверное, не в интересах кинематографа признать, что кое-какие дамы не испытывают утренней тошноты. В то время, когда я собралась к доктору с анализом мочи, ты внес предложение проводить меня. Я тебя отговорила.

— Меня же будут обследовать не на рак либо что-то такое.

Я не забываю эти собственные слова. Частенько в шутках звучит что-то не считая шутки.

Я вручила гинекологу баночку из — под маринованных артишоков с бодростью, маскирующей природное смущение из-за вручения собственных отходов чужим людям, и осталась ожидать в кабинете. Врач Райнстайн — неприветливая, юная для собственной профессии, бесстрастная, что больше подошло бы для фармацевтических опытов с крысами, — вошла через десять мин. и, согнувшись над столом, дабы сделать запись, твердо сообщила:

—Хороший.

Подняв наконец глаза, она пристально взглянуть на меня.

—С вами все в порядке? Вы побледнели.

Я вправду почувствовала необычный мороз.

—Ева, мне казалось, что вы старались забеременеть. Это должны быть хорошие новости, — сообщила она строго, без упрека. У меня создалось чувство, что, в случае если я не планирую радоваться, она заберет моего ребенка и даст его кому-то, кто может верно реагировать, кто быстро встал бы и запрыгал бы, как победитель викторины, победивший автомобиль. — Опустите голову и зажмите ее коленями.

По всей видимости, я закачалась.

Когда я выпрямилась на стуле, врач Райнстайн с самым скучающим видом начала перечислять, чего я не должна делать, чего я не должна имеется и выпивать, в то время, когда я обязана явиться со следующим визитом, и всеравно на мои замыслы по переизданию путеводителя по Западной Европе. Так, переступив порог материнства, я внезапно стала публичной собственностью, одушевленным эквивалентом публичного парка.

Это жеманное выражение «Ты сейчас ешь за двоих, дорогая» превосходно передает то, что кроме того твой ужин больше не твое личное дело. Вправду, в то время, когда почва свободных овладела способами принуждения, выражение «Ты сейчас ешь за нас » подразумевает, что двести с чем-то миллионов сующих везде собственный шнобель начнут возражать, в случае если тебе захочется съесть пончик с вареньем, а не полноценный обед из экологически чистых продуктов и овощей, включающий все пять главных пищевых групп. Право руководить беременными дамами точно включат в Конституцию.

Врач Райнстайн перечислила рекомендуемые витамины и прочитала лекцию об опасностях продолжения игры в сквош.

Я располагала второй половиной дня для приведения себя в состояние сияющей будущей матери. Интуитивно я выбрала несложной хлопчатобумажный сарафан, скорее веселенький, чем сексуальный, собрала ингредиенты для вызывающе питательной трапезы (австралийский лосось, обжаренный без панировки, салат из брюссельской капусты). И все это время я примеряла разные маски для очевидной сцены: застенчивость, заторможенность, потрясение, напускное безразличие, сентиментальность — о, дорогой!

Ни одна из них не казалась подходящей. Втыкая новые свечи в подсвечники, я постаралась запеть, но получались только мелодии из мюзиклов с солидным бюджетом наподобие «Хелло, Долли!».

Я ненавижу мюзиклы.

В большинстве случаев последним штрихом торжественного ужина был выбор вина. Я скорбно таращилась на отечественные винные запасы, обреченные на сбор пыли. То еще торжество.

В то время, когда лифт лязгнул на отечественном этаже, я отвернулась и придала лицу соответствующее выражение. Один взор на мучительные подергивания, которыми в большинстве случаев сопровождается придание лицу нужного выражения, и ты огорошил меня заявлением:

— Ты беременна.

Я пожала плечами:

— Похоже на то.

Ты поцеловал меня целомудренно, не сплетаясь языками.

— Итак, в то время, когда ты определила… что ты почувствовала?

— В случае если честно, то мало закружилась голова.

Ты с опаской коснулся моих волос.

— Вам очень рады в новую судьбу.

Потому, что моя мать опасалась алкоголя не меньше соседней улицы, бокал вина так и не утратил для меня соблазнительность запретного плода. Не смотря на то, что я не считала, что у меня неприятность, смакование красного вина в конце дня в далеком прошлом стало для меня знаком взрослости, этого хваленого американского Грааля свободы. Но я начинала интуитивно постигать, что полная зрелость не очень резко отличается от детства.

Оба состояния в собственных крайностях подразумевают следование правилам.

Исходя из этого я налила себе клюквенный сок и бодро сказала тост:

— Будем здоровы!

Забавно, как загоняешь себя в яму чайной ложкой — самая маленькая уступка, сглаживание маленького уголка либо легкое исправление одной эмоции второй, чуть более приятной либо лестной. Меня не очень-то тревожило лишение бокала вина само по себе, но, как легендарное путешествие, которое начинается с одного-единственного шага, я уже затаила собственную первую обиду.

Маленькую обиду, но таково большая часть обид. И, не обращая внимания на всю ничтожность собственной обиды, я ощущала себя обязанной ее подавлять. Такова, кстати, природа обиды , это возражение, которое мы не можем высказать.

Молчание, а не жалоба отравляет чувство, как невозможность помочиться отравляет тело.

В следствии, как я ни старалась ощущать себя взрослой со своим клюквенным соком, шепетильно выбранным за его сходство с молодым божоле, в глубине души я чувствовала себя соплячкой. До тех пор пока ты выбирал имена (для мальчиков), я напрягала мозги, пробуя представить, что меня ожидает: памперсы, бессонные ночи, футбольные тренировки…

Стремясь поучаствовать, ты добровольно решил отказаться от алкоголя на период моей беременности, как словно бы это имело возможность что-то поменять. Итак, ты начал празднично поглощать клюквенный сок, как словно бы наслаждался возможностью доказать, как мало значит для тебя алкоголь. Я почувствовала раздражение.

Ну, ты постоянно увлекался самопожертвованием. Но твоя готовность дать собственную жизнь второму человеку, в полной мере хорошая восхищения, возможно, в некоей степени разъяснялась тем, что ты не совсем осознавал, что делать со своей судьбой. Самопожертвование — легкий выход.

Я знаю, это звучит злобно.

Но я вправду верю, что это твое безрассудство — избавиться от себя, если ты меня осознаёшь, — весьма давило на отечественного сына.

Ты не забываешь тот вечер? Мы должны были так о многом поболтать, но нам было не по себе, мы все время запинались. Мы сейчас были не Франклином и Евой, а Папочкой и Мамочкой: это была отечественная первая трапеза семьей — понятие и слово, неизменно вызывавшие во мне беспокойство.

И я с горячностью отвергала все предлагаемые тобой имена. Стива, Джорджа и Марка я отвергла как «через чур очевидные», и ты обиделся.

Я не имела возможности с тобой говорить. Я ощущала себя подавленной, скованной. Я желала сообщить: «Франклин, я сомневаешься, что это хорошая мысль.

Ты знаешь, что в третьем триместре беременности кроме того не пускают в самолет?» И я ненавижу все эти незыблемые моральные устои, ненавижу придерживаться верной диеты, подавать хороший пример и искать хорошую школу…

Через чур поздно. Подразумевалось, что мы празднуем, и Подразумевалось, что я в восхищении.

Безумно пробуя возродить рвение к запасному варианту, я отыскала в памяти тот вечер, в то время, когда ты застрял в бесплодной глуши — бесплодной, не это ли «завело» меня? Но опрометчивое ответ того майского вечера было иллюзией, да, я решила, но приняла его задолго до того, в то время, когда запала на твою простодушную американскую ухмылку, твою душераздирающую веру в пикники. Я, возможно, устала изучить новые страны; со временем еда, питье, деревья и цвета — сама жизнь — Теряют свежесть.

Кроме того в случае если блеск судьбы померк, это все равно была жизнь, которую я обожала и в которую дети легко не вписывались. Единственное, что я обожала больше собственной жизни, — Франклина Пласкетта. Ты хотел столь мало; был лишь один дорогой презент, что я имела возможность тебе подарить.

Как я имела возможность лишить тебя того счастья, которое видела в твоем лице, в то время, когда ты поднимал визжащих дочек Брайана?

Потому, что мы не могли задержаться за бутылкой вина, то отправились дремать рано. Ты нервничал, сомневался, возможно ли нам заниматься любовью, не повредит ли это ребенку, и я мало рассердилась. Я уже ощущала себя одураченной, как принцесса на Горошине.

Я вправду желала заняться сексом в первый раз за много дней, поскольку наконец мы имели возможность трахаться, по причине того, что желали этого, а не чтобы завести потомство. Ты нехотя дал согласие.

Но ты был уныло ласков.

Я сохраняла надежду, что мое раздвоение эмоций провалится сквозь землю, но противоречивое чувство только обострялось, и приходилось хранить его в тайне. В итоге я должна была очиститься. Думаю, раздвоение не исчезало, по причине того, что было вовсе не тем, чем казалось.

Это неправда, что я испытывала «двойственность» по отношению к материнству.

Ты желал ребенка. Для равновесия я не желала. Сложенное совместно, это казалось двойственностью, и, не смотря на то, что мы были отличной парой, мы не были одной и той же личностью.

Я так и не приучила тебя обожать баклажаны.

Ева

Декабря 2000 г.

Дорогой Франклин,

Я знаю, что написала тебе лишь день назад, но желаю отчитаться о поездке в Чатем. Кевин пребывал в очень агрессивном настроении. С места в карьер он обвинил меня:

— Ты так как ни при каких обстоятельствах не желала меня, не так ли?

Перед тем, как его изолировали, словно бы кусачего домашнего любимца, Кевин не испытывал жажды задавать вопросы меня о себе, и я восприняла его вопрос как многообещающий. О, он задал его в тревожном унынии, в то время, когда метался по собственной клетке, но не редкость такое состояние, в то время, когда скучно до помешательства. Дабы так целенаправленно разрушать мою жизнь, он точно осознавал, что она у меня была.

И сейчас он еще осознал, что у меня имеется сила воли, дескать, «я решила иметь ребенка и подавила жажды, каковые имели возможность помешать его появлению». Данный проблеск интуиции так противоречил медицинскому диагнозу «четко выраженная неполноценность», что я почувствовала: Кевин заслуживает честный ответ.

— Я так думала. А твой папа, он желал тебя… отчаянно.

Лицо Кевина выразило вялый сарказм, и я отвела глаза. Возможно, я не должна была упоминать твое отчаянное желание. Я его обожала; Я пользовалась твоим неутолимым одиночеством.

Но детей, должно быть, такая жажда тревожит, и Кевин в большинстве случаев осознавал беспокойство как презрение.

— Ты считала, что не желала, — сообщил Кевин. — Ты передумала.

— Я считала, что нужна перемена, — сообщила я. — Но никто не жаждет изменений к нехорошему.

Кевин очевидно почувствовал себя победителем. Годами он пробовал вывести меня из себя. Я оставалась

невозмутимой. Представление чувств фактами — как оно и имеется — не сильный защита.

— Материнство выяснилось тяжелее, чем я ожидала, — пояснила я. — Я привыкла к аэропортам, морским видам, музеям. И внезапно я была взаперти в одних и тех же помещениях. С «Лего».

Он улыбнулся. Уголки губ мёртво приподнялись, как будто бы их потянули крючками.

— Но я поменял направление, дабы ты не скучала.

— Я считала, что нужно будет вытирать рвоту, печь печенье на Рождество. Я не ожидала… — Кевин с вызовом взглянуть на меня. — Я никак не ожидала, что легко формирование привязанности к тебе, — я постаралась сформулировать это как возможно дипломатичнее, — будет таковой трудной работой. — Я набрались воздуха. — Я считала, что это приходит добровольно.

— Добровольно! — язвительно ухмыльнулся Кевин. — Просыпаться каждое утро — это не бывает добровольно.

— Сейчас нет, — безрадосно дала согласие я. Повседневный опыт Кевина сошелся с моим. Время сползло с меня, как линялая шкура.

— Тебе ни при каких обстоятельствах не приходило в голову, что, возможно, я не желал тебя? — лукаво задал вопрос Кевин.

— Никакие другие родители тебе все равно не пришлись по нраву бы больше. Чем бы они ни получали на судьбу, ты вычислял бы это глупым.

— Путеводители для желающих прокатиться по дешевке? Поиски очередного забора для рекламы «джипа-чероки»? По- моему, глупее не бывает.

— Вот видишь? — взорвалась я. — Сообщи честно, Кевин, а ты сам себя желаешь? В случае если имеется на свете справедливость, то в один раз ты проснешься и заметишь в колыбели рядом со своей кроватью себя самого\

Он не отшатнулся, не разразился упреками либо бранью, он просто обмяк. Такая реакция более характерна для стариков, чем для детей: глаза стекленеют, мускулы расслабляются. Безразличие, такая абсолютная, как будто бы в нее возможно провалиться, как в дыру.

Ты думаешь, что я подло поступила с ним, и потому он ушел в себя. Я так не думаю. Я думаю, он жаждет моей несправедливости.

Так кое-какие щиплют себя, чтобы убедиться, что не дремлют.

И обмяк Кевин от разочарования, что вот я наконец равнодушно обронила пара обидных замечаний, а он ничего не почувствовал. Помимо этого, пожалуй, основной обстоятельством был образ «проснешься рядом с самим собой», потому, что именно это с ним и происходит, и как раз исходя из этого каждое утро дается ему так дорого. Франклин, я ни при каких обстоятельствах не встречала никого — а ведь мы вправду видимся со собственными детьми, — кто вычислял бы собственный существование бременем либо оскорблением.

Если ты полагал, что неотёсанным обращением с нашим сыном я понижаю его самооценку, поразмысли-ка еще раз. То же самое безрадостное выражение я видела в его глазах, в то время, когда ему был всего один год. В случае если на то пошло, он высокого мнения о себе, в особенности с того времени, как стал знаменитостью.

Существует огромная отличие между нелюбовью к себе и просто нежеланием пребывать тут.

Алла Пугачева — Дорогой (РВ-2010, 12.12.2009 г.)


Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: