Оставаться в счастливом не ведении. 9 страница

— Я это не обожаю, — нормально повторил он.

С настойчивостью, коей ни при каких обстоятельствах не показывала в отечественных отношениях, я забрала его за плечики.

— Кевин? Что ты обожаешь?

Тогда он не готовьсяответить данный вопрос. Не готов он и по сей день, в семнадцать, дать ответ, что удовлетворил бы его, не говоря обо мне. Я возвратилась к тому, что он не обожает, и эта тема была неистощимой.

— Дорогой? Что ты желаешь прекратить?

Он ударил рукой по телеэкрану.

— Я не обожаю это. Отключи.

Я поднялась и, само собой разумеется, отключила телевизор, с восторгом думая: «Господи, у моего ребенка вкус». И совсем по — детски я решила поэкспериментировать с увлекательной новой игрушкой, потыкать в кнопочки и взглянуть, что загорится.

— Кевин, ты желаешь печенье?

— Я ненавижу печенье.

—Кевин, ты желаешь поболтать с папой, в то время, когда он придет к себе?

— Не желаю.

— Кевин, можешь сообщить «мамочка»?

Я сама не знала, что желала бы услышать от отечественного сына. Мамочка звучало по-детски, ма — по-деревенски, мама произносят куклы на батарейках, мать — через чур официально для 1986 года. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом: может, мне не нравились каждые обращения к матери вследствие того что мне было неудобно в роли матери?

И какая отличие, что в полной мере предсказуемым ответом было «да».

В то время, когда ты пришел к себе, Кевин отказался демонстрировать собственные речевые успехи, но я пересказала отечественный диалог слово в слово.

— Полные предложения сначала? Я просматривал, что те, кто поздно начинают сказать, бывают поразительно умными. Они перфекционисты.

Не желают пробовать, пока не обучатся сказать верно.

У меня была вторая теория: он в далеком прошлом умел сказать, но наслаждался подслушиванием ничего не подозревающих окружающих; он был шпионом. И я начала уделять больше внимания смыслу его фраз, чем грамматике. Я знаю, то, что я на данный момент сообщу, тебя заденет, но из нас двоих Кевин был мне значительно увлекательнее, чем тебе. (Я в мыслях вижу, как тебя вот — вот хватит удар.) Я имею в виду, мне был занимателен сам Кевин, а не Кевин — Твой Сын, которому всегда приходилось бороться с идеальным идеалом, воцарившимся в твоей голове, и эта борьба была еще более ожесточенной, чем когда-либо с Селией. К примеру, в тот вечер я увидела:

— Я так в далеком прошлом желала узнать, что же происходит за его пронзительными мелкими глазками.

Ты пожал плечами:

— Змеи, и улитки, и щенячьи хвостики.

Осознаёшь? Кевин был (и остается) тайной для меня. Ты сам был когда-то мальчиком и блаженно полагал, что все знаешь и нечего выяснять.

Мы с тобой различались на таком глубоком уровне, как природа людской характера. Ты вычислял ребенка неполноценным существом, более несложной формой судьбы, совершенствующейся лишь к достижению взрослого состояния. Что касается меня, то с того самого момента, как младенца положили на мою грудь, я воображала Кевина Качадуряна личностью с напряженной внутренней судьбой.

Мне казалось, что он скрывается от меня, ты же вычислял его открытой книгой.

Как бы то ни было, в течение нескольких недель Кевин говорил со мной днем и затыкался, в то время, когда ты приходил к себе. Услышав лязг лифта, он бросал на меня заговорщический взор: давай пошутим над папочкой. Пожалуй, я обнаружила наслаждение (с оттенком вины) в том, что сын выбрал в собеседники как раз меня.

Благодаря чему я выяснила, что он не обожает рисовый пудинг с корицей и без нее, что он не обожает книжки врача Сьюза и что он не обожает детские стишки, положенные на музыку, каковые я приносила из библиотеки. У Кевина был особый словарь; он был гением отрицательных слов.

Единственным сохранившимся у меня воспоминанием о его настоящем детском восхищении в ту эру был его третий сутки рождения. Я наливала клюквенный сок в его детскую чашечку, а ты завязывал ленточки на пакетах, каковые сам же и планировал развязать для него через пара мин.. Ты принес к себе трехъярусный «мраморный» торт от Виннеро на Первой авеню, украшенный кремовыми мячами и бейсбольными битами, и с гордостью установил его на стол перед высоким стульчиком Кевина.

Через 120 секунд, когда мы отвернулись, Кевин показал тот самый дар, что разрешил ему извлечь через мелкую дырочку всю набивку из его любимого — как мы вычисляли — зайца. Мое бросился в глаза резкое хихиканье. Руки Кевина были похожи на руки штукатура, а лицо сияло восхищением.

Такому мелкому мальчику, по твоему точке зрения, еще была недоступна концепция дней рождений и концепция ломтей. Ты засмеялся, и — по окончании всех твоих упрочнений — я была радостна, что ты воспринял это неприятное происшествие как комедию. Но я, отчищая мокрой тряпкой его руки, не имела возможности радоваться.

То, как Кевин загрузил руки в центр торта и одним хирургическим перемещением размазал его по столу, навеяло неприятные воспоминания о сценах из медицинских шоу. Ужасные программы финиша тысячелетия оставляют мало места воображению: грудная клетка, вскрытая электропилой, развороченные красавчик и рёбра врач из сериала «Скорая помощь» погружается в кровавое море. Кевин не просто играл с тем тортом.

Он оторвал его сердце.

В итоге мы заключили контракт: я разрешаю тебе отыскать нам дом за Гудзоном; ты отпускаешь меня в Африку. Для меня сделка была достаточно несправедливой, но отчаявшиеся люди довольно часто выбирают короткое облегчение в обмен на отдаленные утраты. Я реализовала собственный право первородства за миску супа.

Я не желаю заявить, что сожалею о том африканском путешествии, но время для него было выбрано неудачно. Материнство Низвело меня до того, что мы в большинстве случаев вычисляем низшими материями: выведение и еда из организма экскрементов. К этому в конечном итоге и сводится Африка.

Возможно, к этому в конечном итоге сводится каждая страна, но я неизменно высоко ценила попытки замаскировать этот факт и предпочла бы отправиться в более цивилизованные государства, в том направлении, где в ванныхлежит ароматное мыло, а к главным блюдам подают гарнир хотя бы из цикория. Брайан советовал детей как хороший антидот для пресыщенности; он заявил, что начинаешь переоценивать мир, глядя на него их полными благоговения глазами, и все, от чего ты когда-то уставал, внезапно думается новым и полным жизни.

Ну, эта панацея казалась превосходной, лучше, чем подтяжка либо «валиум». Но обязана с сожалением подчернуть, что всегда, как я пробовала взглянуть на мир глазами Кевина, он казался очень неинтересным; он был похож на Африку, где люди бесцельно двигаются, попрошайничают, сидят на корточках и ложатся умирать.

Среди всей убожества и этой нищеты я никак не имела возможности отыскать компанию, проводящую сафари в рамках бюджетного путешествия; большая часть потребовало много долларов в сутки. Совершенно верно так же и жилье не удовлетворяло моим требованиям: оно было или шикарным и дорогим, или нечистым и через чур недорогим. Бесчисленные итальянские и индийские рестораны, в полной мере приемлемые по стоимостям, были как раз итальянскими и индийскими, а в африканских закусочных подавали в основном неприправленную козлятину.

Транспорт был в ужасающем состоянии. Поезда еле двигались, самолеты, казалось, развалятся прямо в воздухе, пилоты только-только выпорхнули из местной летной школы, машинами руководили камикадзе, а в автобусы гогочущих пассажиров с курами набивалось втрое больше положенного.

Я осознаю, что кажусь придирчивой. Я бывала на этом континенте в далекой юности и тогда была очарована. Африка казалась вправду вторым миром.

Но за прошедшее время фауна быстро сократилась, а численность населения заметно увеличилась, как и нищета.

В этом случае, оценивая территорию профессионально, я решительно отметала целые страны. В Уганде еще сравнительно не так давно кормили крокодилов трупами соперников Амина и Оботе; Либерией правил жестокий идиот Самюэль Доу; в Бурундии кроме того в то время племена хуту и тутси рубили друг друга на куски. Заиром правил Мобуту Сезе Секо; Менгисту грабил Эфиопию, а партизаны РЕНАМО безудержно убивали в Мозамбике.

Включение Южной Африки навлекло бы на все мои путеводители бойкот в Соединенных Штатах.

Что касается оставшихся крох, то ты, возможно, обвинил бы меня в нежелании воспитывать, но я не желала брать на себя ответственность за жизни юных, неопытных западных туристов, блуждающих в этих страшных местах с единственным оружием — путеводителем «На одном крыле». Если бы мне было нужно прочесть об ограблении в кенийском национальном парке Тсаво, при котором три человека погибли за две тысячи шиллингов, путеводитель и фотоаппарат, я почувствовала бы, что это моя вина. Как впоследствии проиллюстрирует Кевин, я притягиваю ответственность, настоящую либо мнимую.

Итак, я все больше убеждалась в том, что у исследователей потребительского рынка мозги набекрень. Они изучили спрос, но не предложение. Я не верила, что кроме того отечественная неустрашимая армия студентов и мой скрупулезный персонал смогут собрать материала на один — единственный томик, защищающий от ужаснейших неточностей, за каковые нужно будет заплатить так дорого, что кроме того континент, полный недорогих одолжений, покажется через чур дорогим.

В этом случае я ощущала себя матерью по отношению к таким клиентам, как Шивон, и вовсе не желала, дабы верящая- в-добро-в-каждом-из-нас Шивон в итоге появилась в душных и страшных трущобах Найроби. Африканский вариант «На одном крыле» скончался, не успев появиться.

Но больше всего я разочаровалась в самой себе. Отказ от идеи африканского НОК, может, и высвободил меня для беззаботных странствий по континенту, но для оправдания данной поездки я нуждалась в изучениях. Я осталась не удел.

Африка — паршивое место, эргономичное только для постоянного удивления по поводу того, что же ты в том месте делаешь, и ее легкомысленные, зловонные города обостряют этот вопрос.

Я никак не имела возможности забыть тебя и Кевина. Моя неистовая тоска по тебе болезненно напоминала о том, что я тоскую о тебе с момента рождения Кевина. Далеко от тебя я ощущала себя не высвобожденной, а нерадивой: я опасалась, что если ты не разрешил проблему няни, то должен таскаться с Кевином по всему Нью-Джерси, поскольку работу ты кинуть не имел возможности.

Я плелась по изрытым улицам Лагоса как будто бы с пятифунтовыми Гирями на ногах. Чувство тяжести не отпускало меня: я кое- что начала в том месте, в

Нью-Йорке, и сбежала, не завершив; более того, начатое мною пошло вкривь и вкось. Это вынужденное Признание было единственным плюсом моей изоляции. В итоге, единственное, от чего в Африке не спрячешься, — это дети.

В конце трехмесячного путешествия — ты так как не забываешь, что я его сократила, — я решила. Я отправилась в это путешествие не столько для изучений, сколько дабы настоять на своем, доказать, что моя жизнь не изменилась, что я еще молода, еще любознательна, еще свободна. Но я только доказала, что моя жизнь изменилась, что в сорок один год я далеко не молода, что я утолила жадный интерес к вторым государствам и что существует некая свобода, которую я уже не могу себе позволить, не утопив один маленький островок постоянства, стойкого желания и непреходящей важности, захваченного в бескрайнем, капризном море интернационального безразличия.

В зале аэропорта в Хараре кресел не было, и я сидела на скрипящем от песка полу. Вылет задерживался на восемь часов. Целый «Boeing-737» оккупировала супруга какого-либо министра, захотевшая прогуляться по магазинам Парижа.

Мне казалось, что я каким-то непостижимым образом утратила прошлую, безмятежную уверенность в том, что неудобство (в случае если лишь это не Полная трагедия) — трамплин для практически любого настоящего заграничного приключения.

Меня больше не убеждало старое изречение, помещаемое в любой НОК: «Нехорошее, что может произойти в любом путешествии, — это то, что оно пройдет гладко». Напротив, как любой средний западный турист, я грезила о кондиционировании воздуха и злилась по причине того, что единственным дешёвым напитком была нелюбимая мною апельсиновая «фанта». К тому же в баре сломались холодильники, и напитки фактически закипали.

Невыносимая задержка разрешила мне поразмыслить и осознать, Что до тех пор пока я кроме того не приблизилась к материнству. Почему-то я сделала вывод, что обязана пересмотреть то тяжёлое ответ 1982 года и окунуться в материнство с головой. Я должна была опять забеременеть Кевином.

Как и рождение отечественного сына, так и его воспитание имело возможность бы стать мысленным путешествием, но лишь в случае если я прекращу сопротивляться. Позднее я (практически напрасно) пробовала внушить Кевину, что объект отечественного внимания редко скучен либо неотразим от природы. Нет ничего, что весьма интересно, если ты не заинтересован.

Стоя перед Кевином со сложенными на груди руками, я тщетно ожидала от него оснований для собственного рвения.

Через чур многого я потребовала от мелкого мальчика, к которому не ощущала любви. В далеком прошлом пора пойти Кевину навстречу.

В то время, когда я подлетала к аэропорту Кеннеди, меня переполняли оптимизм и решимость. Но, оглядываясь назад, я обязана подчернуть, что самые пылкие эмоции к нашему сыну я испытывала, в то время, когда его не было рядом.

Радостного Рождества,

Ева

Декабря 2000 г.

Дорогой Франклин ,

Заблаговременно бережно узнав мое вывод, мать сейчас вечером устроила скромный девичник и, думается, пожалела об этом. День назад в Уэйкфилде, Массачусетс, весьма толстый и несчастливый инженер по ПО Майкл Макдермотт, о пристрастии которого к научной фантастике, как и о склонности отечественного сына к тесной и маленькой одежде, сейчас знает вся страна, явился в компанию Edgewater Technology с дробовиком, полуавтоматической пистолетом и винтовкой и убил семерых собственных сотрудников. Как я осознаю, господин Макдермотт был расстроен — сейчас я знаю все подробности его денежных событий, впредь до угрозы изъятия его шестилетнего автомобиля, — предупреждением собственной компании о вычете из заработной плата недоплаченных им налогов.

Я не имела возможности не поразмыслить о твоих родителях, поскольку они живут неподалеку от Уэйкфилда. Отыскала в памяти, что твой папа предпочитает все высококлассное, и точно оба твоих родителя вычисляют враждебным мир физического несовершенства, не уважающий материалы.

Старухи, явившиеся к себе домой, в далеком прошлом отчаялись извлечь Соню Качадурян на вечеринки, выучив наизусть затейливые извинения наподобие тех, что так прекрасно знала я — из-за чего, к примеру, она не имела возможности посетить премьеру моего школьного спектакля. Они неоднократно пробовали приготовленный матерью пахмаджун и не планировали беседовать об угощении. О нет.

Пара робея перед почетной гостьей, они жаждали поболтать о Майкле Макдермотте.

Одна вдова безрадосно увидела, что в полной мере может представить себе чувство отверженности молодого человека с прозвищем Навозник. Моя сварливая тетушка Эйлин пробормотала, что ее личная постоянная тяжба со работой внутренних доходов — семнадцать оспариваемых американских долларов, не выплаченных в первой половине 90-ых годов двадцатого века, с учетом задержек и процентов, с годами распухли до тысячи трехсот долларов — может заставить и ее взяться за оружие. И все женщины тонко намекали на мое квалифицированное познание извращенного разума.

В итоге я была вынуждена решительно напомнить им, что ни при каких обстоятельствах не виделась с тем одиноким толстяком. И как-то сходу до всех дошло, что в этом государстве и в эти дни никто не специализируется на добром ветхом убийстве, как и юристы не практикуют хороший ветхий Закон; во времена убийств на рабочих местах и в школах показалось совсем новое поле деятельности. Женщины растерялись, как будто бы звонили в отдел связи с клиентами, а попали в отдел распродаж.

Потому, что еще через чур страшно упоминать «Флориду», не будучи уверенным, все ли присутствующие разделяют твое вывод, кто-то чопорно похвалил лахмаджун.

А вдруг уж сказать об окупаемости правонарушения, сомневаюсь, что работа внутренних доходов сейчас заметит хоть десять центов из денег Навозника. Сорокадвухлетний налоговый обман обойдется Дяде Сэму значительно дороже — учитывая затраты на суд, — чем работа внутренних доходов имела возможность выжать из заработной плата Макдермотта.

Само собой разумеется, я обучилась так думать в последнии месяцы, поскольку цена правосудия для меня в наше время не слишком общий вопрос, а упрямый результат в центах и долларах. Я довольно часто вспоминаю отдельные моменты того суда, гражданского суда. Уголовный фактически стерся из моей памяти.

— Мисс Качадурян, — слышится мне. Харви громогласно начинает опрос свидетеля по окончании перекрестного допроса. — Обвинение уделило громадное внимание тому факту, что вы, руководя компанией в Манхэттене, оставляли собственного сына на попечение посторонних людей, а в то время, когда ему исполнилось четыре года, отправились в Африку.

— В то время я не подозревала, что заниматься любимым делом незаконно.

— Но по окончании возвращения из той поездки вы наняли менеджера для управления делами вашей компании, дабы лучше выполнять материнские обязанности.

— Совсем правильно.

— Не вы ли в основном заботились о ребенке? Более того, не прекратили ли вы нанимать постороннюю помощь за исключением редких приходящих нянь?

— Открыто говоря, мы прекратили нанимать постоянную няню, потому, что не могли отыскать никого, кто выдержал бы Кевина больше пары недель.

Харви помрачнел. Клиентка вела себя самоубийственно. Я воображала, что тем самым выделяюсь из неспециализированной массы, но, если судить по усталому выражению лица моего юриста, была в полной мере предсказуема.

— Но вы осознавали, что ему нужно постоянство, и Пресекли поток юных женщин. Вы прекратили трудиться с девяти до пяти.

— Да— Мисс Качадурян, вы обожали собственную работу, не так ли? Она приносила вам глубокое удовлетворение.

Исходя из этого ваше ответ было громадной жертвой во благо вашего ребенка?

— Жертва была большой, — сообщила я. — И ненужной.

— Вопросов больше нет, ваша честь.

Харви угрюмо взглянуть на меня. Мы репетировали «большой» без всяких пояснений.

Планировала ли я собственную защиту тогда, во второй половине 80-ых годов XX века? Мой бессрочный отпуск был не только вынужденным, но и косметическим. Я считала, что это выглядит прекрасно.

Я ни при каких обстоятельствах не считала себя зависимой от чужого мнения, но накопившиеся тайны и нечистая совесть неизбежно стали причиной жажде произвести чувство.

В следствии, в то время, когда вы вдвоем встретили меня в аэропорту Кеннеди, я согнулась, дабы сперва обнять Кевина. Он все еще пребывал в той приводящей в замешательство фазе вялой тряпичной куклы; он не обнял меня в ответ. Сила и длительность моего объятия только выставили напоказ мое обращение в новую веру, произошедшее в Хараре.

— Я так очень сильно скучала по тебе! — сообщила я. — У мамочки два сюрприза, любимый! Я привезла тебе презент. И еще я обещаю, что мамочка ни при каких обстоятельствах — ни при каких обстоятельствах не уедет от тебя так на долгое время!

Кевин обмяк еще больше. Я встала и смущенно пригладила его непослушные волосы. Я играла свою роль, но из неестественной вялости ребенка сторонние наблюдатели имели возможность сделать вывод, что в большинстве случаев я приковываю его к батарее в подвале.

Я поцеловала тебя. Не смотря на то, что я считала, что детям нравится наблюдать на нежности своих родителей, Кевин нетерпеливо затопал, заныл и потянул тебя за руку. Может, я ошибалась, поскольку я ни при каких обстоятельствах не видела, как моя мать целует моего отца.

Весьма жаль.

Ты скоро отстранился, пробормотав:

—Он не сходу привыкнет, Ева. Для детей его возраста три месяца громадной срок. Они злятся.

Они считаюм, что мама ни при каких обстоятельствах не возвратится.

Я чуть не пошутила, что Кевин, наверное, расстроен моим возвращением, но своевременно осеклась; одной из отечественных основных жертв, принесенных на алтарь супружеской жизни, была беззаботность.

— Что означает это уэрр, уэрр!? — задала вопрос я Кевина, все еще с воем тянувшего тебя за руку.

— «Чиз дудлз», — радостно ответил ты. — Последнее пристрастие. Прекрасно, юноша! Давай найдем тебе пакетик химикатов!

И ты потащился прочь за Кевином, покинув меня со всем багажом.

В машине, перед тем как сесть, мне было нужно удалить с пассажирского сиденья остатки «дудлз» в различной степени разложения. Энтузиазм Кевина не распространялся на сам процесс питания; он слизывал с палочек броскую обмазку и выплевывал, щедро пропитав слюной.

— Большая часть детей обожает сахар? Отечественный обожает соль, — с радостью пояснил ты, очевидно больше любя любителей чем сладкоежек натрия.

— Японцы вычисляют их противоположностями, — сообщила я, выкидывая в окно собственные липкие трофеи. Сиденье Кевина было закреплено между нами, и я пожалела, что не могу, как прежде, положить ладонь на твое бедро.

— Мама пукнула, — сообщил Кевин, решив наконец, как меня именовать. — Воняет.

—Об этом не говорят вслух, Кевин, — строго сообщила я. В Норфолке на пересадке я ела бобовое пюре с банановым гарниром.

—Как по поводу «Джуниор»? — внес предложение ты. — По пути, и у них имеется детское меню.

Прежде ты в обязательном порядке поразмыслил бы, что я пятнадцать часов пересадками летела из Найроби, имела возможность утомиться и от полета, и от плохой еды, и вряд ли выдержу шумную воздух ярко освещенного ресторана с единственной компенсацией — чизкейком. Я-то сохраняла надежду, что ты отыщешь приходящую няню и встретишь меня один, отвезешь в негромкий ресторан, где за бокалом вина я застенчиво изложу тебе новую главу собственного романа о материнстве. Иначе говоря я желала избавиться от Кевина, дабы успешнее поведать тебе о том, как больше времени я сейчас планирую с ним проводить.

— Превосходно, — еле слышно сообщила я. — Кевин, либо ешь собственные Палочки, либо я их заберу. Не кроши по всей машине.

— Ева, дети постоянно пачкают! — радостно вскрикнул ты. — Расслабься!

Кевин скривил в ухмылке оранжевые губы и бросил в меня липкой палочкой.

В ресторане Кевин неуважительно отмахнулся от большого стульчика. Потому, что отцовство мгновенно перевоплотило тебя j невыносимо самодовольного типа, нотацию прочла я:

— Прекрасно, Кевин, но запомни: ты можешь сидеть как взрослый, лишь в случае если будешь вести себя как взрослый.

—НЕ не, не не. Не не-не-не: не не — не нене не-не не не-не не-не не не не.

Он насмешливо и с завидной точностью воспроизвел мою жёсткую интонацию; ему позавидовал бы любой импровизатор.

— Прекрати, Кевин, — сообщила я как возможно резче.

— Не-не не не не!

Я повернулась к тебе.

— НЕ не, не не. Не не-ие-не. НЕ не, не не. Не не-ие-не!

— Как давно это началось?

— Думается, месяц назад. Это этап. Он его перерастет.

— Не не? Не-не, не не-ке-не. НЕ не, не не. Не не-не-не?

— Я не выдержу, — сообщила я, с каждой секундой все больше сожалея о собственных словах, возвращающихся ко мне пародийным

не не.

Ты желал заказать Кевину луковые колечки, а я возразила, что он, наверное, целый сутки ест соленую дрянь.

— Послушай, — сообщил ты. — Я радостен, что он по большому счету что- то ест. Может, ему не достаточно каких-то элементов наподобие йода. Я считаю, что нужно доверять природе.

— Перевод: ты также обожаешь чипсы и прочую дрянь, и вы подружились на данной земле. Закажи ему гамбургер в тесте. Ему нужен протеин.

До тех пор пока официантка повторяла отечественный заказ, Кевин вылне не , по всей видимости переводя на фирменный язык «соус и свой салат».

— Какой смышленый мальчик, — сообщила официантка, с отчаянием посмотрев на настенные часы.

В то время, когда принесли гамбургер, Кевин схватил высокую граненую солонку с огромными дырками и сыпал

соль, пока его тарелка не превратилась в гору Килиманджаро по окончании снегопада. Я возразила и потянулась,

дабы счистить соль, но ты перехватил мою руку с ножом.

— Из-за чего бы не покинуть его в покое? Пускай играется, — негромко упрекнул меня ты. — И эту соленую фазу он перерастет, а позже мы ему о ней поведаем, и он почувствует, каким причудливым был кроме того в таком раннем возрасте. Это жизнь.

Это хорошая судьба.

—По-моему, у Кевина ни при каких обстоятельствах с причудами неприятностей не будет.

Не смотря на то, что материнские эмоции, овладевшие мною в последние дни, скоро испарялись, я собралась с духом:

— Франклин, в данной поездке я приняла крайне важное ответ.

Как неизменно, в самый неподходящий момент официантка, со скрипом ступая по рассыпанной Кевином соли, принесла мой салат и твой чизкейк.

— У нее пятно на лице. — Кевин указал на родимое пятно дюйма в три шириной, напоминающее очертаниями Анголу, на левой щеке отечественной официантки. Женщина близко замазала коричневую кляксу бежевым корректором, но он практически целый стерся. Как и в большинстве аналогичных случаев, попытка замаскировать

недостаток выглядит хуже самого недостатка, что мне еще предстояло испытать на себе. Перед тем как я успела остановить Кевина, он сил ее: — Из-за чего не моете лицо? Оно нечистое.

Я рассыпалась в извинениях. Бедняжке было не больше восемнадцати, и, непременно, всю собственную жизнь она страдала вследствие этого пятна. Женщина выдавила ухмылку и дала обещание принести соус.

Я повернулась к нашему сыну:

— Ты так как знал, что это пятно не грязь?

— Не НЕ не не не-не не, не-не не?

Кевин сполз под стол, уцепившись пальцами за край столешницы и уткнувшись в нее носом. Его глаза поблескивали, и я не ела, но ощущала его растянутые, прочно сжатые в необычной ухмылке губы.

— Кевин, ты осознаёшь, что обидел ее? А что бы ты почувствовал, если бы тебе заявили, что у тебя нечистое лицо?

— Ева, дети не знают, что взрослые смогут болезненно относиться к собственной наружности.

— А ты уверен? Ты об этом где-то прочёл?

— Может, не будем портить отечественный первый совместный вечер? — взмолился ты. — Из-за чего ты постоянно думаешь о нем самое нехорошее?

— С чего ты это забрал? — растерялась я. — По-моему, это ты постоянно думаешь самое нехорошее обо мне. Следующие три года я буду предпочитать невинную мистификацию, а до тех пор пока постаралась исправить

чувство от собственного заявления. Опасаюсь, мои попытки были столь же вызывающими: дескать, если ты вычисляешь, что я такая нехорошая мама, это твое личное дело.

— Ну и ну, — сообщил ты. — Ты вправду в этом уверена? Это без шуток.

— Я не забываю, что ты сказал о его молчании и Кевине: дескать, он не говорил так продолжительно, по причине того, что желал делать это верно. Ну, я также перфекционистка. И я не хорошо справляюсь и с НОК, и с материнством.

На работе я всегда беру выходные без предупреждения, и мы выбиваемся из графика, а Кевин просыпается, понятия не имея, кто останется с ним сейчас, его мать либо какая-нибудь девчонка, которая обязательно сбежит к концу семь дней. И без того, возможно, будет до школы. Может, это кроме того полезно для НОК.

Новый угол зрения, свежие идеи.

Может, я через чур давлю на сотрудников.

— Ты, — кошмар в голосе, — деспотична?

— НЕЕЕЕЕЕ? Не-не, нене не?

— Кевин, прекрати! Хватит! Дай маме с папой поболтать…

— НЕ-неее, НЕ-неее!.. Не не-НЕЕЕЕ!..

— Кевин, я не шучу, прекрати выть, либо мы уходим.

— Не НЕ не, не не, не не, не-не не не НЕне!

Не знаю, из-за чего я припугнула ему уходом, не имея никаких доказательств его жажды остаться. Тогда я в первый раз столкнулась с тем, что станет потом хронической головоломкой: как наказать мальчика с практически буддийским безразличием ко всему, чего его возможно лишить.

— Ева, ты еще хуже…

— А как, по-твоему, вынудить его заткнуться?

— Не не НЕЕЕ не-не не-не не неееееенеееееее?

Я его шлепнула. Не сильно. И он был радостен.

— Где ты этому обучилась? — угрюмо задал вопрос ты.

Забавно: это было первым предложением из всего застольного беседы, не переведенное в не -не.

Кевин зарыдал. На мой взор, поздновато. Его слезы меня не прикоснулись. Я не стала его утешать.

—Все наблюдают на нас, пото