По окончании пансиона в Москве папа снарядил двух старших сыновей (*27) на учебу в Санкт-Петербург, в Военно-инженерное училище. Отправились они в том направлении неприятными сиротами: 27 февраля 1837 года в далеком прошлом хворавшая маменька почуяла собственный смертный час, попросила икону Спасителя, благословила отца и детей… а спустя пара часов преставилась… Похоронили ее на Лазаревском кладбище еще юный, 36-ти лет…
Скоро из Санкт-Петербурга пришла роковая весть: Солнце русской поэзии закатилось: Пушкин скончался… Два эти несчастья глубоко вошли в отроческую душу, а всходы дали позднее. В Санкт-Петербург Федор прибыл совместно со старшим братом Михаилом. По состоянию организма Михаил не прошел медицинскую рабочую группу.
Лишь благодаря покровительству богатой тетушки ему удалось пристроиться в Ревеле в школу инженерных юнкеров. Федор же удачно сдал экзамены и скоро облачился в тёмный мундир с красными погонами, в кивер с красным помпоном и взял звание кондуктора.
Инженерное училище было одним из лучших учебных заведений России. Не просто так оттуда вышло много превосходных людей. Однокашниками Достоевского были будущий популярный писатель Дмитрий Григорович, живописец Константин Трутовский, физиолог Илья Сеченов, организатор Севастопольской обороны Эдуард Тотлебен, храбрец Шипки Федор Радецкий.
Наровне со особыми тут преподавались и гуманитарные дисциплины: русский словесность, отечественная и мировая история, рисование и гражданская архитектура. Федор Михайлович преуспевал в науках, но совсем не давалась ему военная муштра: Мундир сидел неудобно, а ранец, кивер, ружье — все это казалось какими-то веригами, каковые временно он обязан был носить и каковые его тяготили.
Среди друзей по училищу он держался особняком, предпочитая в каждую свободную 60 секунд уединиться с книгою в руках в угол четвертой помещения с окном, наблюдавшим на Фонтанку. Григорович вспоминал, что начитанность Достоевского уже тогда изумляла его: Гомер, Шекспир, Гете, Гофман, Шиллер. Но с особенным увлечением он сказал о Бальзаке: Бальзак велик!
Его характеры — произведения ума вселенной. Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека…
Но дом Достоевского не был врожденным свойством его пылкой, восторженной натуры. В училище он на своем опыте пережил катастрофу души мелкого человека. Дело в том, что в этом учебном заведении громадную (*28) часть кондукторов составляли дети высшей военной и чиновничьей бюрократии, причем треть состава — немцы, треть — поляки и еще треть — русские.
Главы училища не гнушались взятками от своих родителей богатых кондукторов и давали им всяческие привилегии. Достоевский же в этом кругу смотрелся п`арией и довольно часто подвергался незаслуженным оскорблениям.
Чувство уязвленной гордости, обостренного самолюбия пара лет разгоралось в его душе неугасимым, неизменно подогреваемым огнем. Как самолюбивый парень, он стремился подчас стушеваться, остаться незамеченным, а в один момент приложив все возможные усилия тянулся за богатыми сокурсниками, дабы и в образе судьбы им ничем не уступать. Он осознавал, как впоследствии храбрец его Бедных людей Макар Алексеевич Девушкин, что без чаю ему жить нереально и что не для себя он данный чай выпивает, а для других, дабы те, сынки богачей русских, помыслить не могли, словно бы у него, Достоевского, кроме того на чай денег не имеется…
А при страхе постоянного унижения неизбежны и всевозможные конфузы, как соль на незаживающую рану. в один раз назначают его ординарцем к великому князю Михаилу Павловичу, брату императора Николая. Представляясь с трясущимися коленями, Достоевский умудряется назвать его императорское высочество вашим превосходительством, как будто бы какого-нибудь обычного генерала.
— Приглашают же таких дураков! -слышит он в ответ. После этого направляться выговор, причем не столько ему, сколько стоящему над ним руководству,- а это новый предлог для унижений и обид.
Но, Достоевскому достаточно не так долго осталось ждать удалось добиться уважения и товарищей и преподавателей по училищу. Все мало-помалу убедились, что он человек выдающихся способностей и незаурядного ума, таковой человек, с которым не принимать во внимание нереально. Я,- вспоминал Григорович,- не ограничился привязанностью к Достоевскому, но совсем подчинился его влиянию. Оно, нужно сообщить, было для меня в то время в высшей степени благотворно.
Сам же Достоевский был тогда под влиянием Ивана Николаевича Шидловского, выпускника Харьковского университета, проходившего службу в Министерстве финансов. Они познакомились случайно, в отеле, где Федор с Михаилом остановились в первые дни приезда в Санкт-Петербург. Шидловский был на пять лет старше Достоевского и практически покорил парня.
Шидловский писал стихи и грезил о призвании писателя. Он верил в огромную, преобразующую мир силу (*29) поэтического слова и утверждал, что все великие поэты были строителями и миросозидателями. Так как в Илиаде Гомер дал всему старому миру организацию земной жизни и духовной,- делится Достоевский неспециализированными с Шидловским мыслями в письме брату Михаилу.- Поэт в порыве воодушевления разгадывает Всевышнего…
Но во второй половине 30-ых годов девятнадцатого века Шидловский неожиданно покинул Санкт-Петербург, потрясенный несчастной любовью,- уехал, и след его затерялся. Говорили, что он ушел в Валуйский монастырь, но позже, по совету одного из умных старцев, решил совершить христианский подвиг в миру, среди собственных крестьян. Он проповедовал Евангелие, и масса людей благоговейно его слушала: мужчины находились с обнаженными головами, многие дамы плакали.
Так ушел в народ первый на жизненном пути Достоевского религиозный мыслитель-романтик, будущий прототип князя Мышкина, Алеши Карамазова: Это был громадной для меня человек, и стоит он того, дабы имя его не пропало. 8 июля 1839 года скоропостижно, от инсультаскончался папа. Известие это так потрясло Достоевского, что с ним произошёл первый припадок — предвестник серьёзной заболевании, которая будет мучить его всю жизнь,- эпилепсии.
Горе усугубили не подтвержденные следствием слухи, что папа погиб не собственной смертью, а убили его мужики за барские прихоти и крутой нрав.
Начало литературной деятельности. Бедные люди
12 августа 1843 года Достоевский окончил полный курс наук в верхнем офицерском классе и был зачислен на работу в инженерный корпус при Санкт-Петербургской инженерной команде, но прослужил он в том месте недолго. 19 октября 1844 года Достоевский решил сильно поменять собственную жизнь и уйти в отставку: манила, кликала к себе, неотступно преследовала на каждом шагу в далеком прошлом проснувшаяся в нем страсть — литература.
Еще в первой половине 40-ых годов XIX века он с упоением, слово за словом переводил Евгению Гранде Бальзака, вживался в движение мысли, в перемещение образов великого романиста Франции. Но переводы не могли утолить разгоравшуюся в нем литературную страсть. В юношеской фантазии моей я обожал мнить себя время от времени то Периклом, то Марием, то христианином времен Нерона… И чего я не перемечтал в моем юношестве, чего не пережил всем сердцем, всею душою в золотых воспаленных мечтах… Он обожал мнить себя каким-нибудь известным романтическим храбрецом, значительно чаще шиллеровским…
12 августа 1843 года Достоевский окончил полный курс наук в верхнем офицерском классе и был зачислен на работу в инженерный корпус при Санкт-Петербургской инженерной команде, но прослужил он в том месте недолго. 19 октября 1844 года Достоевский решил сильно поменять собственную жизнь и уйти в отставку: манила, кликала к себе, неотступно преследовала на каждом шагу в далеком прошлом проснувшаяся в нем страсть — литература.
Еще в первой половине 40-ых годов XIX века он с упоением, слово за словом переводил Евгению Гранде Бальзака, вживался в движение мысли, в перемещение образов великого романиста Франции. Но переводы не могли утолить разгоравшуюся в нем литературную страсть. В юношеской фантазии моей я обожал мнить себя время от времени то Периклом, то Марием, то христианином времен Нерона…
И чего я не перемечтал в моем юношестве, чего не пережил всем сердцем, всею душою в золотых воспаленных мечтах… Он обожал мнить себя каким-нибудь известным романтическим храбрецом, значительно чаще шиллеровским… Но внезапно… В январе 1845 года Достоевский пережил важ-(*30)ное событие, которое он назвал потом видением на Неве.
Вечерело.
Он возвращался к себе с Выборгской и кинул пронзительный взор на протяжении реки в морозно-мутную даль. В этот самый момент показалось ему, что целый данный мир, со всеми жильцами его, сильными и не сильный, со всеми жилищами их, приютами нищих либо раззолоченными палатами, в данный сумеречный час будет похожим фантастическую мечту, на сон, что, со своей стороны, в тот же час провалится сквозь землю, искурится паром к темно-светло синий небу..
И вот в эту-то как раз 60 секунд открылся передним совсем новый мир, какие-то необычные фигуры в полной мере прозаические. Вовсе не Дон-Позы и Карлосы, а в полной мере титулярные советники. И замерещилась вторая история, в каких-то чёрных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое… а вместе с ним какая-то девочка, обиженная и грустная. И глубоко порвала ему сердце вся их история.
В душе Достоевского совершился неожиданный переворот. Отлетели в небытие игры воображения по готовым литературно-романтическим законам. Он как бы заново прозрел, в первый раз заметив мир глазами мелких людей: бедного государственного служащего, Макара Алексеевича Девушкина и его любимой девушки, Вареньки Доброселовой.
Появился план уникального романа Бедные люди, романа в письмах, где повествование ведется от лица этих храбрецов. Так пришла к нему самая восхитительная 60 секунд его жизни. Этo было в 1845 году. Воротился я к себе уже в четыре часа, в белую, светлую как днем петербургскую ночь…
Внезапно звонок, очень меня поразивший, и вот Некрасов и Григорович кидаются обнимать меня, в совершенном восхищении, и оба чуть сами не плачут. Они вчера вечером… забрали мою рукопись и стали читать на пробу: С десяти страниц видно будет. Но, прочтя десять страниц, решили прочесть еще десять, а после этого, не отрываясь, просидели уже всю ночь до утра, просматривая вслух и чередуясь, в то время, когда один уставал.
В тот же сутки Некрасов вбежал в квартиру Белинского с весёлым известием: Новый Гоголь явился! — У вас Гоголи-то, как грибы растут,- строго увидел ему Белинский. Но рукопись забрал. В то время, когда же Некрасов зашел к нему вечером того же дня, возбужденный Белинский практически схватил его за фалды. Где же вы пропали,- досадливо заговорил он.- Где же данный ваш Достоевский?
Что он, молод? Разыщите его стремительнее, запрещено же так!
Успех Бедных людей был не случайным. В этом романе Достоевский, по его же словам, затеял тяжбу со всею ли-(*31)тературою — и в первую очередь с гоголевской Шинелью. Гоголь наблюдает на собственного храбреца, Акакия Акакиевича Башмачкина, со стороны и, подмечая в нем унижённости и черты забитости, взывает к добрым эмоциям читателя: смотрите, до какой степени подавленности возможно доведен человек, в случае если шинель, вещь стала целью и смыслом его существования.
Человек у Гоголя поглощен, стёрт с лица земли и стерт окружающими его событиями впредь до полной потери личности.
Достоевский же, в отличие от Гоголя, подходит к данной теме с новых, радикальных позиций. Автор решительно изменяет точку зрения на судьбу: уже не создатель, замечающий за храбрецом со стороны, а сам храбрец, сам мелкий человек, обретая голос, начинает делать выводы и себя и окружающую его реальность. Форма переписки двух бедных людей помогла Достоевскому пробраться в души храбрецов изнутри, продемонстрировать самосознание мелкого человека. Мы видим, не кто он имеется, а как он поймёт себя,- пишет узнаваемый исследователь поэтики романов Достоевского М. М. Бахтин.- То, что делал создатель, делает сейчас храбрец, освещая себя сам со всех вероятных точек зрения…
Данный необыкновенный, принципиально новый подход к изображению мелких людей отметила и современная Достоевскому критика. Оценивая роман Бедные люди, В. Н. Майков писал: …Манера г. Достоевского в высшей степени уникальна, и его меньше, чем кого-нибудь, возможно назвать подражателем Гоголя. …И Гоголь и г. Достоевский изображают настоящее общество. Но Гоголь — поэт по преимуществу социальный, а г. Достоевский — по преимуществу психотерапевтический.
Для одного индивидуум серьёзен как представитель известного общества либо известного круга; для другого самое общество весьма интересно по влиянию его на личность индивидуума.
Но так как открытие новой формы было одновременно и открытием нового, несравненно более глубокого содержания. Оказалось, что мелкий человек думается бессловесным и забитым, в случае если следить за ним со стороны.
А на самом-то деле душа его сложна и противоречива — и в первую очередь вследствие того что он наделен обостренным сознанием собственного я, собственной личности, доходящим иногда до болезненности. Мелкий человек — гордый человек, обидчивый человек, чутко откликающийся на любое унижение его преимущества. И новая шинель ему нужна не сама по себе, не вследствие того что шинелью исчерпываются до скудости (*32) жалкие его потребности. Что шинель либо сюртук, к примеру!
Он, при его-то скудных средствах, и в ветхой шинели с наслаждением бы походил, да и сюртучок на локотках возможно было бы подштопать либо заплату посадить. Но так как они, все, кто выше его на социальной лестнице, среди них и писатели, пашквилянты неприличные, тут же пальцем на его заплаты укажут, что вот, мол, что же он таковой неказистый?. Для других Макар Алексеевич и ест, и выпивает, и наряжается: …чаю не выпивать как-то стыдно; тут все народ достаточный, так и стыдно.
Для чужих и выпиваешь его, Варенька, для вида, для тона… А основное, родная моя, что я не для себя и тужу, не для себя и страдаю; по мне все равно, хоть бы и в трескучий холод без шинели и без сапогов ходить… но что люди сообщат? Неприятели-то мои, злые-то языки эти все что заговорят?
Выясняется, не безличен мелкий человек, а скорее напротив: со страниц Бедных людей поднимается во целый рост противоречивая, усиленно сознающая себя личность. Имеется в ней много хороших, симпатических сторон. Бедные люди, к примеру, глубоко отзывчивы на чужие несчастья, на чужую боль.
Благодаря данной душевной чуткости, в письмах Макара Алексеевича и Вареньки Доброселовой оживают судьбы многих несчастных людей: семья и тут государственного служащего Горшкова, живущая в помещении, где кроме того чижики мрут, и драматическая история студента Покровского с безусловно любящим его отцом. А сколь красивы, чисты и благородны амурные побуждения героев романа! И все-таки идея Достоевского далека от несложного сердечного умиления и гуманного сочувствия собственными храбрецами.
Он идет дальше и глубже, он показывает, как несправедливый порядок непоправимо искажает самые добропорядочные с виду эмоции и поступки людей. В отличие от гоголевского Акакия Акакиевича, Девушкин Достоевского уязвлен не столько бедностью, не столько отсутствием материального достатка, сколько вторым — амбицией, больным гордостью. Беда его не в том, что он беднее других, а в том, что он хуже других, по его собственному разумению.
А потому он более всего на свете озабочен тем, как на него наблюдают эти другие, стоящие наверху, что они о нем говорят, как они о нем думают. Мнимое храбрецом чужое вывод о себе начинает руководить всеми его поступками и действиями. Вместо того дабы оставаться самим собой, развивать эти ему от природы свойства, Макар Алексеевич хлопочет о том, дабы стушеваться, пройти незамеченным.
Амбиция, под-(*33)менившая естественное чувство собственного преимущества, заставляет его всегда доказывать себе и всему миру, что он не хуже вторых, что он такой же, как они. Чужой взор на себя он начинает предпочитать собственному и жить не собою, а предполагаемым мнением о себе.
В начале романа Достоевский отсылает читателей к известной христианской заповеди: говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам имеется и что выпивать, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? На первый взгляд, Макар Девушкин — целый душа, причем душа открытая, обнаженная.
Но чем глубже погружаешься в чтение романа и в обдумывание его, тем более ужасаешься тому, как эта душа изранена жизненными событиями и как замутнены чистые источники ее: Так как для людей и в шинели ходишь, да и сапоги, пожалуй, для них же носишь. Сапоги при таких условиях… необходимы мне для помощи чести и хорошего имени; в дырявых же сапогах и то и другое пропало.
Как заметила исследователь творчества Достоевского В. Е. Ветловская, неотступная тревога о еде, питье, одежде, недостойная человека, делается заботой о преимуществе, как это преимущество (честь, хорошее имя) понимается в больном мире: быть, как все, никак не хуже других. Если судить по Бедным людям, Достоевский уже знаком с базами учения социалистов-утопистов и во многом солидарен с ними.
Его завлекает идея о крайнем неблагополучии современной цивилизации и о необходимости ее решительного переустройства. Писателю близка христианская окрашенность этих теорий. Но серьёзности и диагноз глубины той болезни, которой охвачен современный мир, у Достоевского-писателя более жёсток.
Зло мира далеко не исчерпывается экономическим неравенством и вряд ли излечимо методом более либо менее честного перераспределения материальных благ. Так как не считая имущественного в обществе существует неравенство состояний. Уязвленную гордость питает и поддерживает иерархическое публичное устройство, механически возвышающее одного человека над вторым.
Причем в эту дьявольскую социальную иерархию вовлечены все люди, все сословия — от самых бедных до самых богатых.
Она пробуждает обоюдную ревность, ничем не насытимое эгоистическое соревнование. Равенство материальных благ при таком положении дел не только не гармонизирует отношения между людьми, а скорее даст обратные результаты.
В романе Бедные люди наровне с простым, социальным, имеется еще и глубочайший философский подтекст. Речь заходит не только о бедном чиновнике, но и о бедном человечестве. В бедных слоях только нагляднее проявляется характерная современной цивилизации заболевание.
В следующей повести Двойник автор сосредоточил внимание не столько на социальных событиях, сколько на психотерапевтических последствиях того больного состояния души современного человека, симптомы которого наглядно проявились уже в Бедных людях. Болезненное раздвоение, которое пережил храбрец Двойника, государственный служащий Голядкин, ставило перед читателем вопрос: все ли в человеке определяется лишь социальной средой, лишь конкретными жизненными событиями?
И возможно ли с полной уверенностью утверждать, что с переменой событий машинально изменяется сам человек? Эти тревожные вопросы уже появлялись перед Достоевским и вступали в некое несоответствие с тем направлением, которое так же, как и прежде горячо отстаивал В. Г. Белинский. Случился конфликт и с приятелями Белинского — Некрасовым, Тургеневым, Панаевым.
Предлогом послужила грубоватая эпиграмма, уязвившая самолюбие Достоевского.
Кружок Петрашевского
С 1847 года Достоевский сближается с Михаилом Васильевичем Буташевичем-Петрашевским, государственным служащим МИДа, пропагандистом и страстным поклонником Фурье. Он начинает посещать его известные пятницы, где находит круг новых друзей. Тут бывают поэты Алексей Плещеев, Аполлон Майков, Сергей Дуров, Александр Пальм, прозаик Михаил Салтыков, юные ученые Владимир и Николай Мордвинов Милютин.
Горячо обсуждаются новейшие социалистические учения, расширяется число их приверженцев. Сравнительно не так давно приехавший в Россию из Европы Николай Спешнев излагает целую программу революционного переворота. Радикальные настроения петрашевцев подогреваются событиями февральской революции 1848 года в Париже.
Достоевский — натура страстная и увлекающаяся — высказывается за немедленную отмену крепостного права в Российской Федерации кроме того методом восстания. 15 апреля 1849 года на одной из пятниц он просматривает запрещенное тогда Письмо Белинского к Гоголю.
Но будущее многих участников кружка уже предрешена. 23 апреля 1849 года тридцать семь его участников, среди них и Достоевский, оказываются в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Мужественно пережил автор семимесячное следствие и был приговорен к смертной казни…
И вот на Семеновском плацу раздалась команда: На прицел! Момент данный был воистину страшен,- вспоминал один из друзей по несчастью.- Сердце замерло в ожидании, и ужасный момент данный длился полминуты. Но… выстрелов не последовало.
Рассыпалась барабанная дробь, через площадь проскакал адъютант Его Величества императора, и глухо, как будто бы в туманном и кошмарном сне, донеслись его слова: — Его Величество по прочтении всеподданнейшего доклада… повелел вместо смертной казни… в каторжную работу в крепостях на четыре года, а позже рядовым… Жизнь… Она вся пронеслась внезапно в уме, как в калейдоскопе, скоро, как картинка и молния,- вспоминал Достоевский.
Для чего такое надругательство?
Нет, с человеком запрещено так поступать.
каторга и Сибирь
В рождественскую ночь 25 декабря 1849 года Достоевского заковали в кандалы, усадили в открытые сани и послали в дальний путь… Шестнадцать дней добирались до Тобольска в метели, в сорокаградусные морозы. Промерзал до сердца,- вспоминал Достоевский собственный печальный путь в Сибирь навстречу неизвестной судьбе.
В Тобольске несчастных посетили жены декабристов Наталия Дмитриевна Фонвизина и Прасковья Егоровна Анненкова — русские дамы, духовным подвигом которых восхищалась вся Российская Федерация. Сердечное общение с ними укрепило душевные силы. А на прощание каждому подарили они по Евангелию.
Эту вечную книгу, единственную, разрешённую в остроге, Достоевский берег всю жизнь, как святыню…
Еще шестьсот верст пути — и перед Достоевским раскрылись и захлопнулись на четыре года ворота Омского острога, где ему был отведен аршин пространства, три доски на неспециализированных нарах с уголовниками в зловонной, нечистой казарме. Это был преисподняя, тьма кромешная. Преступники, насильники, отцеубийцы и убийцы детей, преступники, фальшивомонетчики… Линия трое лаптей сносил, перед тем как нас собрал в одну кучу,- мрачно шутили каторжники. Он был в остроге чернорабочим: толок и обжигал алебастр, вертел точильное колесо в мастерской, таскал кирпич с берега Иртыша к строящейся казарме, разбирал ветхие барки, стоя по колени в холодной воде…
Но не тяжесть каторжных работ более всего мучила его. Открылась пропасть духовных, нравственных мучений: вся предшествующая судьба была миражом, неприятной обманом и иллюзией перед лицом того, что сейчас открылось перед ним. В столкновении с каторжниками, по большей части людьми (*36) из народа, книжными, далекими от настоящей действительности предстали петербургские замыслы переустройства всей жизни на разумных началах. Вы аристократы, металлические носы, нас заклевали.
Прежде господином был — народ мучил, а сейчас хуже последнего отечественный брат стал,- вот тема, которая разыгрывалась четыре года,- писал Достоевский. Но если бы лишь эта, в полной мере понятная социальная неприязнь… Разрыв был глубже, он касался духовных баз интеллигентского и народного миросозерцания.
Иногда Достоевскому казалось, что пропасть эта непреодолима, казалось, что они принадлежат к двум различным, испокон столетий враждующим нациям.
Но вот в один раз, в то время, когда Достоевский возвращался с работ с конвойным, к нему подошла дама с девочкой лет десяти. Она шепнула что-то девочке на ухо, а та подошла к Достоевскому и, протягивая ручонку, сообщила: На, несчастный, забери копеечку, Христа для! Кольнуло в сердце, и вспомнилось детское, давешнее. Березовый лес в Даровом.
Крик: Волк бежит! И нежный голос мужика Марея: Ишь так как, испужался…
Полно, р`одный… Христос с тобой…
Какими-то новыми, просветленными глазами посмотрел Достоевский на окружающие его лица каторжан, и неспешно через все неотёсанное, ожесточенное, заледеневшее стали проступать утепленные, привычные с детства черты. И в каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей,- писал он брату Михаилу.- Поверишь ли: имеется характеры глубокие, сильные, красивые, и как радостно было под неотёсанной корой найти золото… Что за чудный народ! По большому счету время для меня не утрачено.
В случае если я определил не Россию, так русский народ прекрасно, и без того прекрасно, как, возможно, не многие знают его.
В чем же заметил Достоевский основной источник нравственной силы народа? В Записках из Мертвого дома, книге, в которой автор подвел итоги духовного опыта, вынесенного им из острога, имеется одно примечательное место, очень выделенное Достоевским.
Речь заходит о посещении каторжанами церкви. Я припоминал, как, бывало, еще в юные годы, стоя в церкви, наблюдал я время от времени на несложный народ, близко теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином либо перед расфуфыренной, но очень богомольной барыней, каковые обязательно проходили на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места. В том месте, у входа, казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились, (*37) смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием собственной приниженности.
Сейчас и мне было нужно находиться на этих же местах, кроме того и не на этих; мы были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все кроме того как словно бы опасались, нас любой раз оделяли милостыней… Заключённые молились весьма усердно, и любой из них любой раз приносил в церковь собственную нищенскую копейку на свечку либо клал на церковный сбор. Также так как и я человек,- возможно, думал он либо ощущал, подавая,- перед Всевышним-то все равны… Причащались мы за ранней обедней. В то время, когда священник с чашей в руках просматривал слова: …но яко разбойника мя прийми,- практически все повалились в почву, звуча кандалами…
Как раз тут, на каторге, Достоевский осознал наконец, как далеки умозрительные, рационалистические идеи нового христианства от того сердечного эмоции Христа, каким владеет народ. С каторги Достоевский вынес новый знак веры, в базе которого выяснилось народное чувство Христа, народный тип христианского мироощущения. Данный знак веры весьма несложен,- сказал он,- верить, что нет ничего красивее, глубже, красивее, разумнее, мужественнее и идеальнее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть.
Кроме того, в случае если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и вправду было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной. С выходом из Омского острога начался духовный поиск новых дорог публичного развития России, завершившийся в 60-х годах формированием так называемых почвеннических убеждений Достоевского. Данный поиск был мучительным и продолжительным еще и вследствие того что четырехлетняя каторга сменилась в первой половине 50-ых годов XIX века солдатской работой.
Из Омска Достоевского сопроводили под конвоем в Семипалатинск. Тут он являлся рядовым, позже взял офицерский чин… и лишь во второй половине 50-ых годов XIX века, по окончании продолжительных хлопот о праве жить в столицах, Достоевский возвратился в Санкт-Петербург.
Почему опасно мнить себя чище окружающих?
Удивительные статьи:
- Постижение совета старейших 8 страница. «когда я играю, я обретаю себя
- Iii. а может, стану я огнем 9 страница
- Новый уровень пророческих встреч 1 страница
Похожие статьи, которые вам понравятся:
-
Детство, отрочество, юность и молодость салтыкова-щедрина
Жизненные несоответствия с детских лет вошли в душевный мир сатирика. Михаил Евграфович Салтыков появился 15 (27) января 1826 года в селе Спас-Угол…
-
Или новые сведения о человеке 5 страница
Я и проснулся не помня. Вышел в раннее утро. Солнце сияло. Блистали капельки на ветках. Курилась трава. Еще яростнее, чем в большинстве случаев, щебетало…
-
Размышление в хрустальной пещере
Роджер Желязны Кровь Амбера Хроники Амбера – 7 «Желязны Р. Хроники Амбера: Кровь Амбера. Символ Хаоса»: ЭКСМО?Пресс; М.; 2002 ISBN 5?04?001520?8…
-
Библиотека университета в падуе 1 страница
(расшифровал, перевел и обработал врач М. Джордано) 25 июня 1542 года Я все еще провожу расследование в монастыре С. по случаю юной Элизабетты, которая,…