Помним всё: 1942

не забываем всё: год за годом

1941

1942

1943

1944

1945

Замиховский Григорий Ефимович, 25-я Чапаевская дивизия. Защита Севастополя

На лётном поле лежало несметное количество раненых!.. Они лежали тут уже пара дней без воды, пищи и без какой-либо медицинской помощи… Всё… Амба… Лётное поле днём методически обстреливалось германской артиллерией. Трупы уберут в стороны, воронки на взлётной полосе почвой засыпят.

Из ран моих белые черви выползают…

В руках я сжимал мелкий мешочек с документами, трофейным парабеллумом и «медалью» в. Знал, что в случае если немцы прорвутся к Херсонесу, нужно будет стреляться, – иудею в плену не выжить… А сил жить уже не было.

Наступила безразличие, в то время, когда уже относишься к собственной жизни с полным безразличием.

Самолёт имел возможность взять на борт двадцать пять человек. Лётчики шли по полю, а рядом с ними шли молоденькие воины – армяне из батальона БАО. Лётчик показывал пальцем, кого загружать в самолёт.

какое количество тысяч глаз с болью и надеждой наблюдали на лётчиков… Вам этого не осознать…

Они прошли уже мимо меня, внезапно пилот развернулся и говорит, показывая на меня рукой: «Вот этого морячка, в тельняшке, забирайте…Ага, вот этого».

Ямпольский Иосиф Миронович. 198-й лёгко-артиллерийский полк

Рядом со мной положили раненого бойца, ему оторвало ногу. Он был в сознании. Успел поведать, что третий раз едет на фронт и третий раз его ранят при бомбёжке эшелонов, идущих к фронту.

Третье ранение, а немцев в глаза не видел…

К утру он скончался, мы ничем не могли ему оказать помощь. Я ещё поразмыслил, что по окончании формировки и мне будет необходимо в третий раз выполнить путь к передовой.

Красильщиков Захар Евсеевич, 1922, разведчик, 167-я СД

Для меня ужас плена был единственным страхом на войне, и я постоянно знал, что при опасности пленения в последний момент я застрелюсь либо подорву себя гранатой, но не сдамся. Иудей-коммунист, да ещё разведчик… Какой тут возможно плен?.. Этим всё сообщено.

В то время, когда я сначала на войне сталкивался со случаями предательства либо дезертирства, то в моей голове не укладывалось, как такое может происходить.

Сам я был патриотом полностью и наивно думал, что около меня все парни такие.

Будников Николай Андреевич, 212-й медсанбат 126-й Ворошиловской стрелковой дивизии

Дивизия отечественная была полностью разгромлена. В то время, когда мы добрались до Сталинграда, то оставшиеся в живых собрались на берегу Волги. Из 12 тысяч личного состава осталось бойцов лишь на три автомобили.

Сел и я с ними, как рядовой воинов. На окраине города был таковой сад Лапшина в направлении на Купоросное. В том месте небольшой лесок.

Мы высадились в этом районе и начали окапываться. Немцы увидели нас. Скоро обстреляли из шестиствольных миномётов.

Накрыли позиции. Прямо под стрельбой в окопе один воин дотянулся бритву и начал бриться. Я ему говорю: «Для чего ты бреешься, возможно, через 120 секунд нас уже не будет с тобой!» Он захохотал и говорит, что желает погибнуть бритым.

Обрыньба Николай Ипполитович. Военнопленный

В мастерской трудился немец-столяр, черновую работу делали отечественные военнопленные. В то время, когда мы пришли, немец был один. Сделал ему чертежи подрамников, разговорились с немцем.

Он нам заявил, что германская армия уже вышла к Волге, Сталинград они забрали и Кавказ также их, так что не так долго осталось ждать они дойдут до Урала, и коммунистам больше не на чем будет задержаться; да и Япония ударит, заберёт Сибирь до Урала.

Тут уж мы не выдерживаем. Перевернув бумажку с чертежом, рисую на обратной стороне карту СССР и, поделив её Волгой и Уралом, растолковываю, что за Волгой находятся хлебородные районы – в том месте хлеб, на Урале – сталь, и шесть миллионов воинов армии преследования. Откуда такие сведения?

Да это те самые полулегенды, каковые мы сами распространяли в Боровухе, а позже они возвращались к нам же с уточнениями и подробностями, и мы также начинали в них верить. Столяр задумался и тягостно сообщил:

– Война – весьма не хорошо для семейств и солдат немцев.

Он наблюдал, как примагниченный, на мою карту, сопоставляя расстояния от Берлина до Волги, на протянувшуюся до океана Сибирь, и уже эйфории от сообщений о том, что армия фюрера на Волге, у него не было, были раздумья и огорчение одураченного блицкригом человека.

Кунегин Сергей Иванович. Пулемётчик. Часть малоизвестна

Облюбовав себе в балке места, мы стали заниматься любой собственными делами. Не прошло и часа времени, как раздалась команда: «Становись, стройся». Мы выстроились, и комполка подал команду: «Смирно, вольно!».

Потом он обращается к нам и говорит: «Товарищи, вы понимаете, куда мы приехали?

Мы приехали бить неприятеля (были далеко слышны оружейные выстрелы), и вот среди нас имеется такие, каковые не хотят делать долг перед Отчизной». И сейчас подвели двух арестованных воинов. Их перед строем начальник расстрелял.

И вот за что: в то время, когда нас стали грузить в маршевой поезд на фронт, два воина сговорились убежать, чтобы не быть на фронте, но их патрули поймали, и они были к нам доставлены на дрезине.

Я начал копать себе окоп, лёжа на животе, долгий в рост человека и глубочайший сантиметров на 40, и вот в готовый окоп, не приподнимаясь, решил повернуться через бок, и сейчас около меня разорвалась мина, разрешённая войти нацистами с чердака скотного двора. Осколок мины попал мне по руке и отрубил кисть руки правой. Она висела на жиле.

Сперва я боли не почувствовал.

Как словно бы она у меня отломалась. Я схватил второй рукой и закричал соседу: иди помогай, меня ранило! Кровь же из руки у меня лилась, как у гуся с отрубленной головой.

Сосед мой по окопу снял с меня поясной ремень, зацепил, как хомут на шею, замотал руку в появлявшиеся у меня запасные кальсоны.

Через эту тряпицу кровь не так долго осталось ждать пробилась. Мне стало дурно, из глаз как будто бы сыпались искры, я кроме того утратил ориентир, куда уходить. Само собой, нужно было уходить от скотного двора, что я и сделал.

В полный рост было нельзя, поскольку всё время с чердака стреляли неприятели миномётами и пулемётами. Чуть я отполз от места ранения на 40 метров, как тут над нами показался германский Мессершмитт, что, пикируя, стрелял из пулемётов. Один из пикирующих самолётов угодил мне по ногам.

Пуля прошла на протяжении правой ноги, порвала мне кальсоны и брюки и на ноге сделала долгую царапину; вторая пуля мне попала по левой ноге, очень сильно повредила мне левую ногу выше колена.

Я покачал ногой, она однако действовала, кровь из раны очень сильно текла. Выяснилось, нацисты стреляли из самолёта разрывными отравленными пулями дум. Дум, поскольку рана от них весьма долго не заживала и гноилась. По окончании второго ранения я ползиз поля боя; прополз метров 200 под уклон в лощину и отыскал тут полевую санчасть, где оказывали раненым помощь.

Тут уже было человек 30 раненых.

Тут мне перекрутили руку верёвкой, дабы из руки не фонтанировала кровь.

Положили штык от винтовки в болтающуюся на жиле кисть руки, прикрепили его (штык) к локтевой части и повесили мне руку на шею. Затем сообщили: «Иди вон в том направлении, в том месте военно-полевой госпиталь и в том месте имеется доктора». Тут же трудились медсанитары.

На расстоянии 2 километров из этого я отыскал со своим проводником-воином полевой госпиталь, что занимал полевой колхозный бригадный стан. Тут нас, раненых, скопилось не меньше 200 человек.

Тут доктор посадил около меня собственного ассистента, что должен был регулировать мне такт крови (то затягивал жгут, то ослаблял его). Это продолжалось часа 2, пока не приостановилась кровь. Вечером ко мне подали под раненых пять студебеккеров (американская машина), в каковые загрузили нас и повезли степью ближе к станции железной дороги (ст.

Зимовники) в настоящий военного госпиталь, но полевой.

Везли нас километров 50 и на пути нас всё время преследовали фашистские стервятники (самолёты). В этом госпитале в деревне мне сделали ночью ампутацию руки, по окончании чего на следующий сутки нас загрузили в санитарный поезд и привезли в Сталинград, из которого позже перебросили в Саратов. В военного госпиталь я лечился 1,5 месяца.

Ранен был 28/VII – 1942 года. В сражении я расстрелял немцев из ручного пулемёта марки Дегтярёва и глушил их ручными гранатами (лимонками).

Точно не учёл, но я сразил не меньше 6 вражеских воинов.

Иоффе Зяма Яковлевич, армейский следователь военной прокуратуры 58-й армии

В то время, когда в сорок первом году поток изменников, паникёров, беглецов с поля боя был огромен, то трибуналы штамповали решения суда, как на конвейере. Поведаю позже, как это было… Но все признавали, что ужас перед наказанием в трибунале в большой мере содействовал тому, что передовые части прекратили «драпать», а стали биться до последнего патрона, удерживая позиции.

Но позднее, в первой половине 40-ых годов XX века, цена людской судьбе опять возросла от уровня «ноль», и трибуналы уже не трудились по шаблону «Война всё спишет». В то время, когда вышли распоряжения №227 и №298, то подавляющее число осуждённых по суду трибунала за воинские и уголовные правонарушения направлялось в штрафные части, а не за колючую проволоку либо «к стенке». С того момента армейские трибуналы практически по большому счету прекратили «сажать за решётку».

Три главных варианта решения суда: штрафная, расстрел либо оправдание.

Самая основная фраза в приказе №227 была следующей: «Предстоящее отступление есть преступным». От неё и «начинали плясать»… Армия была поставлена перед чёткими границами, всем растолковали «новый порядок»: отошёл с позиций без приказа – предатель и трус, сдался в плен целым и невредимым, кинул оружие и поднял руки вверх –изменник, геройски погиб в сражении, сражаясь, как подобает настоящему воину – вечная память павшим в битвах за Отчизну.

В противном случае бы войну проиграли…

Сорин Семён Григорьевич, штрафник

Я попал в штрафную, где и вести войну до ранения. А в военного госпиталь меня разыскал лейтенантмоего забрал и особого отдела в заградотряд. В общем он растолковал пользу заградотрядов: «Ты обязан не только вернуть их на передовую, но и внушить им их значимость для Отчизны и для Победы. Семён, ты человек решительный и не трус. Я это видел. Такие нам необходимы».

Я осознавал, что лейтенантспас меня от трибунала, я готов был во всём с ним дать согласие. Но не получалось.

Два года в заградотряде жизнь была похожа на сон. Сон был узкий, не сильный. Через данный сон было слышно всё, что происходит около и что нужно делать, дабы делать распоряжения начальника.

И никак не получалось стряхнуть сон и проснуться. Но одновременно с этим я знал, что полстакана перед атакой и на донышке вечером оказывают помощь. Сон становился крепче, переживания казались мелочами.

Я поверил в это лекарство и после этого принимал его всю оставшуюся судьбу.

…Время от времени ночами я не дремал совсем, открывал глаза и видел этого мальчонку, его маленькую голову на долгой шее. Парнишка бежит к нам, шинель болтается на нём, видно, что бежать ему тяжело, сапоги громадны. Он хлюпает по грязи, а комроты кричит: Куда бежишь, сволочь!

Куда, мать твою…

А я вижу – он не сволочь! Он ещё ребёнок. Его забрали у матери и сходу на передовую.

Тут его гнали в наступление, а он ребёнок, он испугался! Он видел, как умирают парни около, и он испугался…

В данной атаке, которую я ни при каких обстоятельствах не имел возможности забыть, немцы положили практически всю их роту. А мы лежим и ожидаем. Чего ожидаем? В то время, когда атака закончится. А чего ожидать, в то время, когда практически все парни убиты? Кому идти в наступление?

А он, мальчишка, ещё живой, он и побежал к нам. А куда ему ещё бежать?..

Но лейтенанткричит: куда бежишь? Поворачивай вперёд! А ты, Семён, стреляй! Чего ожидаешь?..

Я кроме того не прицелился и выстрелил. И он упал. Но я сохранял надежду, что юноша лишь ранен, и ожидал вечера, дабы подползти к нему. Я подполз, но мальчонка был мёртвый. Я осознал, из-за чего его шея казалась таковой долгой, – он был весьма худой, острый кадык торчал.

Выражение лица было спокойное.

Я поразмыслил: может, ему стало легче. Но я знал, что мальчишка желал жить! Он желал спастись, в то время, когда повернулся к нам.

А я убил его. А он желал жить. Он желал жить! лейтенантпринёс мне в окоп полный стакан.

Мне помогло, и я заснул.

Но парнишка данный остался со мной, и вина мучает меня до сих пор, а легче делается лишь по окончании целого стакана. Сейчас я уверен, что мне лучше было бы – легче –жить по решению суда трибунала, чем всю жизнь терпеть еженощную казнь. на данный момент я практически не дремлю, тот сон, что помогал мне, провалился сквозь землю.

на данный момент нет войны, нет заградотрядов, я – старик и никого не гоню в наступление.

Жидков Ростислав Иванович, ГМЧ Катюша, 922-й полк 250-й дивизии 30-я армия, Смоленск

Раз приехал я в Москву, в этот самый момент, первый раз в собственной жизни, я похитил. Я был в «доме номер два», где размещалось управление артиллерией. Тут же размешались управление и интенданты тыла. Нас к этому времени не переодели в зимнее, а холод был лютый. Зашёл в столовую, и без того мне жалко стало: я в узкой шинели, пилотка, ёлки-палки! Сам мелкий, а тут все в полушубках! Я шинельку повесил, пообедал, оделся в полушубок, шапку – и бегом к машине и в часть.

Дрожал, как заяц, пока километров на 20 не отъехали.

На войне я так не трясся. В том месте сперва дня два кланяешься каждому взрыву, позже избирательно – знаешь, что не твой. Приехал – полушубок мне велик. Я поведал, что и как. Скоро и нам стали выдавать. Водку выдавали, но никто не напивался. Не хватало витаминов: наводчикам и офицерам давали жидкие витамины, по причине того, что стала появляться куриная слепота, а воинам доктора делали хвойный отвар.

Тёмно-зелёный, густой, неприятный.

Вот стоит фельдшер на кухне: до тех пор пока 100 грамм этого отвара не выпьешь – еды не будет. Воины у нас отобраны были – во! Золото!

Мужик давится, но выпивает – приобретай 100 грамм и еду…

Слушай! На Западном фронте верблюдов отправили! Итить твою мать! Я не знаю, в какой они дивизии были?!

Наблюдаю – идут! Мы рот разинули. Все экспериментировали…

Под Сухиничами, в начале 42-го либо в конце 41-го, я видел атаку аэросаней. Штук шесть их выскочило. Первый раз они что-то сделали, чесанули немцев.

Отошли. А второй раз немцы тросики в снегу натянули: перекувырнулся – и финиш.

Прямо у нас на глазах… Отечественный народ православный нихрена себя не жалел. Заставляли? Комиссары и энкаведешники?!

Да кинь ты!

Да в случае если кто побежит – я сам пристрелю! Я комбат! У нас в дивизионе 250 человек по штату, один контрразведчик и два комиссара.

Кого они смогут вынудить?

Розенберг Миля Хаимович, красноармеец 768-го стрелкового полка 138-й стрелковой дивизии

Я ни при каких обстоятельствах не сохранял надежду остаться в живых и был до самого последнего дня войны уверен, что меня в обязательном порядке убьют, а «помирать, так с музыкой». Исходя из этого, я всё время вести войну с поведением и психологией мстителя-смертника, с одной целью – истребить как возможно больше неприятелей до того момента, пока самому не нужно «будет пасть смертью храбрых в битвах за Советскую Отчизну»… Судьбой собственной не дорожил, не смотря на то, что старался по-глупому не рисковать…

А немцам я до сих пор ничего не забыл обиду…

Я в Сталинграде о смерти практически не думал. Был советским патриотом, воспитанным в фанатичном духе, и жёстко знал одно: что погибну, но уже не отойду. Выжить, само собой разумеется, не сохранял надежду, в том месте по сторонам посмотришь назад, завалы из трупов, отечественных и германских (хоронить их было некому и негде), и ты осознаёшь, что в любую 60 секунд и тебя смогут прикончить, из этого уже живым не выбраться…

Кромешный преисподняя «в миниатюре на 700 метров»…

До самого финиша битв в Сталинграде матери не написал ни одного письма… Всё время мы пребывали совместно: я, мой второй номер, татарин Ахмет, и связист-арткорректировщик, и ещё человека четыре. Это был отечественный последний предел, и как бы пафосно эта фраза ни раздалась, но так всё и обстояло в конечном итоге.

Позади река…

Немцы ломились в наступление, в то время, когда пьяные, в то время, когда трезвые, доходили на двадцать метров, и в то время, когда становилось совсем туго, связист приводил к огню на себя.

У воинов «на острове Людникова» было всего по одному полному диску на автомат, патронов не могли нам подвезти, сражались по большей части трофейным оружием. Но со временем у меня рядом с пулемётом показался целый арсенал: автомат ППШ, гранаты, пистолет ТТ и германский трофейный пистолет. Убитых около – «море», оружия валялось какое количество угодно…

Из пулемёта бил по немцам маленькими скупыми очередями и лишь точно.

Мы были завшивленные, голодные, но в какой-то момент наступило остервенение, я уже не испытывал никакой жалости ни к себе, ни к немцам… Дрались за любой кусок стенки с предельной жестокостью, а по ночам и мы, и немцы, выползали вперёд либо пробовали по заводским туннелям и коммуникациям продвинуться – мы, дабы добыть себе боеприпасы и еду, немцы – с целью скинуть нас в Волгу. Постоянные столконовения малых групп в рукопашной…

Разве все это возможно поведать?… У меня был плоский германский штык, которым мне было нужно многократно убивать в рукопашном бою, и в то время, когда по окончании войны нечайно стал опять вспоминать и волноваться эти моменты, то лишь тогда я понял, какими же мы были животными…

Отрощенков Сергей Андреевич, танкист

В то время, когда починились, догнали отечественных. Пришли в район, ни при каких обстоятельствах не забуду, казачьего хутора Хлебный. В 3 километрах второй хутор – Петровский. Его также заняли советские танки, но не отечественной бригады.

Между деревнями, расположенными на буграх, пролегала низина.

Рано утром по ней огромной целой толпой отправилась, спасаясь из окружения, 8-я итальянская армия. В то время, когда передовые части итальянцев поравнялись с нами, по колоннам отправилась команда «Вперёд! Давить!». Вот тогда мы им с двух флангов дали! Я для того чтобы месива ни при каких обстоятельствах больше не видел.

Итальянскую армию практически втёрли в почву.

Это нужно было в глаза нам наблюдать, чтобы осознать, сколько злости, неприязни тогда у нас было! И давили этих итальянцев, как клопов. Зима, отечественные танки известью выкрашены в белый цвет.

А в то время, когда из боя вышли, танки стали ниже башни красные.

Словно бы плавали в крови. Я на гусеницы посмотрел – где рука прилипла, где кусок черепа. Зрелище было ужасное.

Забрали толпы военнопленных в данный сутки.

Затем разгрома 8-я итальянская армия практически прекратила собственное существование, по крайней мере, я ни одного итальянца на фронте больше не видел.

Бараш Анатолий Михайлович, танкист

Мы остановили собственные танки перед толпой окружённых, пологали, что, пребывав в безнадёжной обстановке, они поднимут руки вверх. У них был шанс сложить оружие, сдаться в плен и остаться в живых, но венгры, имея лишь стрелковое оружие, разъярённые, выкрикивая какие-то ругательства и потрясая кулаками, бросились прямо на отечественные танки, на верную смерть. И мы начали их давить танками, расстреливать из пулемётов… Никто из венгров не смог уйти…

Но наблюдать на то месиво, на то, что в том месте от них осталось, – было страшно…

И время от времени эта предельно кровавая картина поднимается перед моими глазами…

Из письма колхозницы к-за «Переселенец» Варнавинского р-на Воробьевой Александры Кузьминичны

Поздравляю тебя, незнакомый мне боец, с Новым Годом и хочу тебе всего-всего хорошего, что возможно захотеть человеку в твоём положении. Моя посылочка маленькая и бедненькая, но сделана она для тебя от всей души, и кушай её на здоровье. Ты уж забудь обиду, что лучшего тебе не собрала, но знаешь, я и сама вдова, мужа моего убили на войне с белофиннами, осталась я одна с тремя детьми, само собой разумеется, трудновато без хозяина.

Но что ж делать, как-нибудь проживу, меня не оставляет государство, платит мне за детей, сама я тружусь в колхозе. Так что видишь, чем богаты, тем и рады. Захочу тебе скорее разгромить немца и возвратиться к своим детям и жене, если они у тебя имеется.

История одного героя. Помним всё[World of Tanks]

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: