Помним всё: 1943

не забываем всё: год за годом

1941

1942

1943

1944

1945

Абдулин Мансур Гизатулович, миномётчик 293-1 стрелковой дивизии

…Артналёт! Еле успеваю спрыгнуть в первоначальный попавшийся окоп, дабы переждать. За мной следом прыгает ещё один солдат-пехотинец. Спрыгнул и кричит истошно:

— Разреши закурить!

Добываю кисет, отряхиваясь от посыпавшихся на нас сверху комьев, протягиваю, а он хриплым матом:

— …! …! Заверни!..

И до тех пор пока я, заторможенно осмысливая тон его просьбы, сворачиваю козью ножку, он спешит, кричит мне через грохот:

— Руки оторваны!

Наблюдаю, и правда: рукава его шинели болтаются и набрякли кровью… Сунул козью ножку ему в губы и, протянув огонёк зажигалки, подмечаю, какого именно они химически-чернильного цвета.

Артналёт закончился неожиданно. Солдат, как на пружинах, выпрыгнул из окопа и побежал, крикнув на прощание:

— Я отвоевалси, браток…

Наступало первое февраля 1943 года.

Просыпаюсь от чьего-то изумлённого возгласа. Рассветает. Пара хлопцев, навалившись друг на друга, наблюдают на противоположную сторону улицы. Что в том месте ещё такое?! Вскарабкался по поясницам, чтобы также взглянуть, никто и не протестует — чего, дескать, лезешь по живому, больно так как: так увлечены зрелищем.

Наблюдаю на безлюдные глазницы окон противоположного дома и также не сходу осознаю, что это обозначает.

С подоконников косо-криво свисают белые полотнища. На грудах битого кирпича также бережно разложены обрывки белых тряпок. И негромко — ни одного звука.

— Капитуляция.

Не помню, кто из хлопцев сообщил это слово. С опаской, словно бы опасаясь спугнуть.

Выйти из укрытия? А вдруг это ловушка?! Ещё вечером немцы дрались с ожесточением.

Но любопытство одолевает: неужто правда капитуляция?! И что мы должны делать вот на данный момент, в эту 60 секунд?

Я заметил внезапно, что хлопцы застеснялись, переглядываются с робкой весёлой ухмылкой: дескать, чумазые мы как линии, в пыли, в саже… Принимать капитуляцию — это же не бой. Тут, возможно, нужен кто-то попредставительней… «Да где их искать, представительных, — с испугом поразмыслил я. — Нужно скорей принимать, в противном случае немцы решат, что мы струсили, да передумают сдаваться!»

Спрыгнул я через головы хлопцев и отправился на середину улицы. Ноги как древесные. Иду медлительно.

полотнища и Белые тряпки на многих зданиях, про каковые мы и думать не пологали, что в том месте имеется нацисты. Но где они сами?!

Поодаль от себя вижу таких же, как я, «представителей» — также нерешительно топчется любой среди улицы. Невнимательно друг на друга смущённо посматриваем: дескать, вот, были рады, выставились, как дураки… Думается, раздайся на данный момент выстрел, и в первоначальный момент не составит большого труда неудобно приятель перед втором…

Я собственный автомат умышленно перекинул через плечо: в случае если смажут, думаю, всё равняется не успею воспользоваться…

И внезапно они полезли из-под развалин, из всех нор попёрли в один момент. Также медлительно шагают, бросают на снег автоматы и поднимают руки. К моему непредставительному виду они равнодушны.

Вот пистолет упал к ногам. Лишь по этому и можно понять, что вон то завернутое в одеяло чучело — офицер. А пистолетом, сволочь, кинул в меня так, что мало не промахнулся.

Злись на здоровье, сдавайся лишь!

Я внезапно с облегчением осознал, что подвоха не будет: немцы народ дисциплинированный. И это действительно настоящая капитуляция.

Хлопцы, заметив нацистов в таком виде, приосанились и также высыпали на улицу: гитлеровцы рядом с нами легко огородные стращала. Какое лишь тряпьё на них не наверчено! Бросают оружие в кучи и без звучно становятся по восемь-десять человек в колонны.

Внезапно раздаётся одиночный и глухой выстрел, а я из-за чего то живой! Выяснилось: это гитлеровский офицер разрешил войти себе пулю в сердце…

Кутыгин Тимофей Яковлевич, артиллерист

Вывели нас на дорогу, в том месте БТР стоит, ещё германские воины, большое количество… Они именно окруженцев вылавливали, мы им мешали в тылу. Они на бронемашине сидят, а мы на дороге. Стали завтракать, добывают хлеб, масло.

Мы спрашиваем покушать – не дают… Тут отечественных пленных по дороге ведут, нас в эту колонну и на запад. Идём, пострадавшие, голодные, а у меня в голове один вопрос крутится: «Как убежать?» Колонна растянулась, в ней большое количество раненых, а защищают нас два автоматчика – один в первых рядах и один позади.

Тут, на мое счастье, крупа отправилась. Бьёт в лицо, мы отворачиваемся, видим, что конвоирам также плохо. Идём по дороге, на протяжении неё снега уже нет, а тут входим в лесополосу – в том месте огромные сугробы.

Я думаю: «Вот момент!» Чуть пригнулся, и в том направлении, в сугроб, а за мной ещё пара человек.

Другие остались, но не будут же военнопленные докладывать, а немцы не видят. Просидели мы в сугробе до тех пор пока колонна прошла, а позже вышли и на восток. Так я пара часов был в плену…

Начали опять выходить, уже ноги не несут… Кругом снежок прошёл, наблюдаем – тёмная полоса почвы. В чём дело? Выясняется, картошка в том месте посажена была.

Начали её выдергивать, а она, по всей видимости, несколько год уже как посажена, сгнила. Ты её выдергиваешь, а крахмал высыпается, глина попадает, почва… Стали делать лепёшки, нашли жестянку и на костре пекли оладьи, без соли, масла. Как наелись – у всех рвота…

В декабре 1942 года у нас в деревне показалась партизанская комендатура, начальником которой был Иван Григорьевич Никулин, позже он был начальником отечественной нашего отряда и группы, пока нас не разбили.

Тарасевич Иван Адамович, партизан

Партизанская комендатура у нас была с декабря по март, в то время, когда началась карательная операция. В марте она ушла, и мы остались на произвол судьбы. Мы, молодёжь, тогда уже были кандидатами в партизаны, ходили с хлопцами из комендатуры в караул, но в то время, когда они уходили, не смогли нас с собой забрать, мы балластом были бы – у нас же оружия нет.

Так что комендатура ушла, а мы остались, действительно, партизаны предотвратили нас о карательной операции, так что вся деревня ушла в лес.

Позже к нам один дедок пришёл, говорит: «Немцы ушли на запад». Мы возвратились в деревню, но сходу осознали, что добром дело не кончится – немцы всех псов постреляли, угнали пара коров. У нас компания была, 12 хлопцев, так мы на ночь в лес уходили, у нас в том месте бивак был оборудован, а днём возвращались в деревню.

И вот 15 марта мы рано утречком возвращались в деревню, видим – и немцы в деревню идут.

Мы сходу подальше в лес ушли. А позже, где-то через полчаса, услышали стрельбу. В итоге – из деревни лишь пара человек спаслось.

Немцы вначале всех стали сгонять, заявили, что на собрание. Никто и не считал, что их на расстрел ведут. А в то время, когда стали к колхозному коровнику, один односельчанин, участник финской войны, в том месте был ранен, так он закричал: «Нас же на расстрел ведут!» Схватился с конвоиром, стал у него отнимать автомат, оказалась заминка.

Мой дядя Демьян схватил собственного сына Павлика и побежал через поле. За ним ещё пара человек побежали. Немцы открыли огонь, убили пара бегущих, но дядя с сыном сумели добежать до леса. Ещё пара человек сумело спастись, одну семью отпустил сердобольный немец, но все остальные были убиты…

Позже, в то время, когда мы выяснили, что немцы ушли из деревни, мы в неё возвратились, нужно же отечественных похоронить, и такое заметили…

Кого в коровнике расстреляли, кое-какие пробовали бежать, их на бегу убили. Кого-то в колодец кинули и в том месте добили. Девчат понасиловали, намерено в отдельные хаты водили, мы в том месте позже трупы обнаружили.

Легко изверги в людской виде…

Я пробовал кого-нибудь из собственных отыскать, у меня же три сестры и брат. Как словно бы определил останки сестры…

Рычков Валентин Дмитриевич, 1925, краснофлотец, Киселёвск (Кемеровская обл.)

Я был мальчик 15–16 лет. Всех учеников старших классов по мобилизации послали кого на фабрики, кого на шахты. Я же попал на завод. Меня поставили к станку по внутренней расточке камер реактивных снарядов «Катюши». Это были два тяжелейших года в моей жизни.

Рабочий сутки 12 часов, причём без пересменки. Как заступил в 8 вечера – так и трудишься до 8 утра.

3–4 месяца – лишь в ночь. И за первых полгода был один выходной сутки. За второй год – два выходных дня.

Итого за два с лишним года работы на заводе было 3 выходных дня. 12 часов у станка простоять в холодном цеху с голодным брюхом –это было опробованием.

Одежда была нехорошая. Ножом по штанам я срезал грязь, масло. Колени нечистые, руки нечистые, изрезанные – со стружкой так как всё время трудились.

Преисподняя кромешный!

5 километров шлёпаешь до завода по шпалам, 12 часов в том месте крутишься, и 5 километров обратно. Лишь пришёл, думается, лишь прислонился к подушке, – и мать снова будит: «Валька, иди на работу». На заводе бронь! Не вырвешься! С большим трудом удалось призваться. Попал в военно-морское училище.

Это санаторий!

Работа показалась эдемом – три раз кормят, одет нормально, раз в неделю в баню водят… За год я с 60 килограмм добрал до 80 килограмм. В то время, когда курсанты ссорились, кому вахту «собаку» отстоять, с 0 до 4 часов утра, я говорю: «Да я отстою!» Что мне было отстоять 4 часа в тулупе с винтовкой если сравнивать с 12 часами работы на заводе?

Маликин Лев Самойлович, разведчик 222-го гвардейского стрелкового полка 72-й гв.сд

На удивление 4 июля в ночь перед наступлением немцев нас в разведку не отправляли. Мы были рады, собирались отоспаться в собственной землянке, но дремать нам не разрешили. Вместе с тысячами вторых людей, находящихся в окопах, на огневых и исходных позициях, на наблюдательных пунктах – мы тревожно вслушивались в ночную тишину и чего-то ожидали…

А позже – словно бы небеса разверзлись и обрушились на землю. В начале третьего часа ночи содрогнулась почва от оглушающего грома сотен отечественных миномётов и орудий. Лишь секунд пятнадцать-двадцать на переднем крае слышался свист снарядов и начавшаяся стрельба из стрелкового оружия, а позже всё около поглотил шум разрывов, новые и всё новые залпы.

Данный огненный смерч бушевал приблизительно полчаса.

Он закончился так же нежданно, как и начался. Ночь как будто бы провалилась в появившуюся пронзительную тишину. И мы с ней, неспособные сказать ни единого слова.

Вместо запаха сырости с реки приплыл запах гари и дыма. Все напряжённо ожидали – вот-вот грянет ответный артиллерийский удар.

Но неприятель молчал и не отвечал на пламя. Прошли десять мин., двадцать, тридцать – негромко…

Лишь через несколько часов грохот разрывов сорвал нас с нар в землянке, вынудил схватить собственные автоматы и ринуться на выход к вырытым щелям. мины и Снаряды рвались совсем близко, стены землянки ходили ходуном, через накат сыпался песок. Выбежав наружу, мы залегли в щели.

Между штабными землянками и окопами метались пламя, земля и дым.

Бросились в движение сообщения, отбежали с дюжина шагов и упали на дно глубокого окопа. Бомбардировка соперника длилась в полосе обороны полка более часа. После этого канонада начала стихать, и стали явственнее слышаться пулемётные и автоматные очереди с переднего края.

По всей полосе обороны разгорелся яростный бой, под прикрытием дымовой завесы гитлеровцы решились на приступ.

Ямпольский Иосиф Миронович. 198-й легко-артиллерийский полк

В первых числах Февраля сорок третьего я попал в центр Сталинграда. Страшная картина: все подвалы были забиты германскими офицерами и ранеными солдатами, умирающими от ран, холода и голода. Не легко было наблюдать на их мучения, но по окончании того, что мы испытали в осенних битвах, жалости к немцам никто не испытывал.

Отечественные медработники не успевали оказывать немцам помощь. Был приказ: военнопленных не убивать, но кое-какие из нас бродили среди последовательностей раненых, выискивая эсэсовцев. Этих пристреливали на месте, определяя принадлежность к СС по обмундированию.

Поразила ещё одна вещь: чуть ли не каждый десятый в германской форме был из бывших воинов Красной армии, с ними также не церемонились. Ожесточение людей было предельным. Все улицы были завалены трупами замёрзших немцев.

Сами военнопленные немцы растаскивали их по сторонам, дабы возможно было пройти-проехать. Зацепят крючком за ноздрю и волокут. Немцы со собственных убитых снимали сапоги.

Разработка несложная: ударят ломом по щиколотке, она крошится, и тогда возможно легко снять сапоги…

Ульянов Виталий Андреевич, наводчик 45-мм орудия взвода ПТО 1-го батальона 280-го стрелкового полка 92-й стрелковой дивизии

Утром приехала кухня, привезла ланч. В термосе был гороховый суп с американской колбасой. Мы ели, сидя в укрытии для орудия, покинув Максима Строгова наверху в качестве наблюдателя. Внезапно он сообщил:

– Танки показались!

– Ну, сколько?

Он начал вычислять:

– Один, два, три…

Мы осознали: раз он так вычисляет, значит, на горизонте всё время появляются новые бронемашины. В то время, когда Максим дошёл до тридцати, он выматерился и вскрикнул:

– Да какое количество их!

Мы высунулись из укрытия. Танки были видны как на ладони. Казалось, что ими был занят целый горизонт.

Утро было солнечным, и над степью стояло марево. «пантеры» и «Тигры» беззвучно словно бы бы плыли в этом мареве: чётко выделялись стволы, антенны.

Между громадными, похожими на суда танками сновали мелкие, если сравнивать с ними лёгкие танки. Вся эта армада пёрла на нас. Вычислять мы их не стали – это было безтолку.

Мы ничего не говорили, и без того было ясно, что будет жарко и вряд ли нам удастся сохраниться. Танки приблизились к нам метров на восемьсот. Коробейников приказал:

– Пламя!

Я говорю:

– Рано!

– Пламя!

– Рано!

Я знал, что мы им ничего не сделаем. Пушка была заряжена подкалиберным боеприпасом, что неэффективен на таковой дистанции. Коробейников потянулся за автоматом, как бы напоминая, что может принять ко мне какие-то меры. И снова скомандовал:

– Прицел 5!

Это значит, что он выяснил расстояние в 500 метров. Я осознавал, что в случае если поспешить с открытием огня, то лишь найдёшь себя раньше времени. И ещё одна идея промелькнула в тот момент. «Из-за чего никто не стреляет?

Что, никого нет?

В то время, когда начнут?» Мне было нужно подчиниться: навёл и выстрелил. Боеприпас попал в танк. В месте попадания встало облачко пыли. Коробейников скомандовал:

– Второй!

Я выпустил второй боеприпас, также попал. Пятьсот метров – маленькое расстояние. Снова появилось облачко.

Это уже я позже выяснил, что немцы покрывали танки антимагнитным составом. А тогда я лишь удивился.

Танки пламя не открывали. Ещё было негромко. Приблизившись к противоположному краю лощины, они не пошли на нас.

Часть танков свернула вправо, а часть ушла в левую сторону, где была дорога.

Быть может, германские танкисты оценили крутизну подъёма, ведущего к нашей позиции, и осознали, что преодолеть его им не удастся. Исходя из этого начали расходиться веером в различные стороны. А позже, если бы они начали подниматься, они бы подставили нам днище.

Они же не глупые были.

…В этот самый момент началось. Получила артиллерия. Показались самолёты – отечественные и германские. Они летали над полем боя на поразительно малой высоте.

Отечественные самолёты проносились над германскими танками, расстреливая их огнём реактивных снарядов и сбрасывая маленькие бомбы.

Германские же самолёты прижимали нас к почва пушечным и пулемётным огнём. Всё грохотало, стреляло и взрывалось. Верно говорят: «Почва поднялась дыбом».

Танки, ведя пламя, обтекали нас справа и слева. Они преодолели лощину и скрылись за рощей – в том месте, где раньше находились кухни. Зайдя за рощу, они развернулись и пошли на нас справа.

По всей видимости, решив незаметно выйти на нас сбоку на близком расстоянии. Если бы это у них оказалось, то я не уверен, что мы имели возможность скоро развернуться и встретить их огнём. Но они самую малость промахнулись.

Это на учениях все экипажи действуют слаженно, всё отработано до мелочей.

Я не помню, кто крикнул:

– Танки справа!

Я повернулся и заметил: ниже нас справа идут три «пантеры», с направленными вперёд стволами. Нас они не видят, в противном случае бы развернулись для стрельбы. Они шли как бы уступом, один – в первых рядах.

Расстояние до них было метров 40–50, и я видел каждую заклёпочку на их корпусах, любой шов.

Я был совсем спокоен, как на данный момент, в то время, когда мы с тобой сидим и говорим.

Первый танк, что шёл в первых рядах всех, вошёл в поле зрения прицела башней, и когда он закрыл собой перекрестие, я выстрелил. Боеприпас попал в башню. Я это видел чётко. Танк не остановился. На той же скорости он продолжил перемещение влево по склону.

Я осознал, что броню его не пробил.

Я взглянул вправо. Шли ещё два: один ближе, второй позади и чуть ниже по склону. Я затаился за орудием, зная, что необходимо навести в борт.

И когда эта часть танка вошла в прицел, я выстрелил.

Танк остановился не сходу. Мало прошёл влево от нас и загорелся. Из его нутра пыхнуло огнём. Второй танк подошёл поближе.

От него воняло жаром. Я выстрелил ему в башню.

Он дёрнулся и поднялся наоборот отечественного орудия. Я осознал, что не пробил. Его башня стала медлительно поворачиваться в отечественную сторону. Я крикнул: «Юра, давай!» Лязгнул затвор. Нужно опустить ствол орудия, а я не могу! Снова выстрелил в башню.

Из-за чего я так сделал?

Не знаю… Возможно, по причине того, что она занимала всё поле прицела. Я успел сделать пара выстрелов: наводил и стрелял в башню машинально. Я не имел возможности вынудить себя опустить ствол ниже, дабы попасть в борт.

Я ещё раз повторяю, что страха сейчас я не испытывал.

Я был полностью поглощён задачей уничтожения этого танка. Танк выстрелил. Боеприпас прошёл над нами.

Стрелял он бронебойным. Позади нас были сложены шинели и термосы: всё это полетело в атмосферу.

По окончании первого выстрела германского танка мы забежали в ровик. А немец остался на месте. Через некое время мы подползли к пушке, зарядили её. В прицел я видел боковую часть его ствола: «Раз вижу ствол, значит, боеприпас пройдёт мимо». Я снова выстрелил в башню танка и спрятался в ровик.

Танк выстрелил – мимо.

Так я успел сделать три выстрела. В то время, когда опять вылез и взглянуть в прицел – боковой части ствола видно не было. Тёмное жерло уставилось прямо на меня. Я мало довёл перекрестие прицела в это жерло – и выстрелил. Позже – провал. В то время, когда я пришёл в сознание и привстал (а я лежал на пояснице), орудие моё было опрокинуто на бок, левого колеса не было.

На том месте, где стоял я, лежали мой автомат, противотанковая и простая гранаты, зияла воронка.

Справа от меня в самых различных позах лежали Строгов и Воробьёв. Слева в ровике, спиной кверху, затих начальник орудия Коробейников. Голова его была развёрнута, и он словно бы бы наблюдал на меня. В то время, когда я пришёл в себя, то осознал, что вижу лишь правым глазом. Совершил рукой по левому. Заметил на пальцах серое вещество – мозги.

Боли я не ощущал и ничего не соображал. Ещё раз протёр глаз.

Он начал видеть. Я Коробейникову сообщил: «Танки подбиты». А он молчит. Я его забрал за плечо.

А у него голова крутанулась и оторвалась от тела.

Ровик, в котором он был, из которого наблюдал на поле боя и подавал команды «В укрытие!», «К орудию!», был меньше чем в метре и совершенно верно наоборот колеса. Болванка, которым стрелял германский танк, попала в коробку подрессоривания, отбила её вместе с колесом и разметала всё, что пребывало рядом. Эти части орудия, мой автомат и две гранаты имели возможность его смертельно ранить, снеся ему полчерепа.

Я выглянул с опаской. Первый танк, пройдя чуть левее по склону, стоял без движений. Кто его добил, я не знаю.

Второй жарко горел, третий стоял с опущенным и развороченным стволом. Экипажа этого танка не было. Люк башни был открыт.

Вторых германских танков также не было, а бой шёл уже сзади нас.

Лихтерман Матвей Цодикович, десантник 5 ВДБр

Скинули нас почему-то с высоты около 1000 метров. В то время, когда мы спускались на парашютах с почвы, по нам пламя не вели. Упал я в какой-то овраг.

Темень, хоть глаза выколи.

Слышу рядом лай псов, значит, думаю, населённый пункт рядом. Натолкнулся на двух десантников с вторых самолётов. Наблюдаем друг на друга, ожидаем сигнала ракетниц. Прошло где-то полчаса.

Показались в небе три ракеты.

Через 60 секунд такие же три ракеты слева от нас, позже справа от нас, а мин. через пять со всех сторон в небо летели ракеты того же комплекта цветов, и не было возможности ничего осознать – кто их производит и где место сбора. Говорю ребятам: «Нужно подождать, уж больно всё это подозрительно выглядит». Затаились, звуков стрельбы не было.

В небе послышался шум самолётов.

В этот самый момент началось!!!… Много трассирующих автострад шли вверх. Стало светло как днём. Зенитки «ухают».

Над отечественными головами разыгралась ужасная катастрофа…

Не знаю, где отыскать и подобрать слова, дабы поведать, как это было… Мы видели целый данный кошмар… Трассеры зажигательных пуль прошивали парашюты, а парашюты все из капрона и перкали, вспыхивали мгновенно.

В небе сходу показались десятки горящих факелов.

Так погибали, не успев принять бой на земле, так сгорали в небе отечественные товарищи… Мы видели всё… Как падали два подбитых «дугласа», из которых ещё не успели прыгнуть бойцы. Парни сыпались из падали и самолётов камнем вниз, не имея возможности раскрыть парашют. В двухстах метров от нас врезался в почву ЛИ-2.

Мы кинули к самолёту, но в том месте живых не было. К нам прибилось в эту ужасную ночь ещё пара чудесным образом сохранившихся десантников.

Всё пространство около нас было в белых пятнах парашютов. И трупы, трупы, трупы: убитые, сгоревшие, разбившиеся десантники… А через час началась тотальная облава…

Фадин Александр Михайлович, танкист

Утром 5 ноября в отечественное размещение приехали комбриг гвардии полковник начальник и Кошелев политического отдела полковник Молоканов. Оставшиеся экипажи семи танков и трёх самоходок выстроились перед автомобилями. Обратившись к нам, начальники поставили задачу овладеть городом, добавив, что первым экипажам, ворвавшимся в город, будет присвоено звание Храбрецов СССР.

Мин. через тридцать, построившись в боевую линию, мы пошли в наступление и скоро овладели южной окраиной Пуща-Водица, с ходу пересекли Святошино, а после этого и шоссе Киев-Житомир. Дорогу преграждал противотанковый ров, вырытый ещё в первой половине 40-ых годов двадцатого века, что нужно было преодолеть, дабы попасть в город. Спустившись в ров, танк застрял: мотор плакал на больших оборотах, из выхлопных труб вырывались полуметровые пучки огня, сказавшие о его чрезвычайной изношенности, но выбраться не получалось.

Дабы расширить тяговое упрочнение, кричу механику: «Преодолевай задним ходом!» И вот –первая улица. И опять незадача! Рабочий трак, что мы поставили в лесу вместо разбитого ведомого, на данный момент, при выходе на мощённые улицы, своим десятисантиметровым зубом поднимал корпус танка с правой стороны, кроме ведение огня.

Остановились и, позаимствовав ведомый трак, приступили к ремонту.

Батальон взял задачу двигаться к центру города. Головной танк достиг Т-образного перекрёстка и внезапно, объятый пламенем, свернул вправо, врезавшись в один из угловых домов. Разведчики, находящиеся на нём, были скинуты.

Лейтенант Абашин и я открыли огонь по удиравшей самоходной установке неприятеля. Вторым боеприпасом я попал ей в кормовую часть, остановив её перемещение. Маленькая заминка, подошедший стремительным шагом начальник батальона назначает головным танк лейтенанта Абашина.

По сигналу «Вперёд!» мы двинулись дальше, и скоро вышли на Крещатик. Город забран.