Помним всё: 1945

не забываем всё: год за годом

1941

1942

1943

1944

1945

Смольский Николай Тимофеевич, военнопленный

К весне стали над нами пролетать самолёты союзников. Начали объявлять воздушные тревоги. Выкопали щели около барака.

Высвободили нас американцы 22 апреля. У ворот показался танк, с него спрыгнуло два-три человека.

Старший офицер лагеря выстроил охрану, подошёл к американцам, отрапортовал. Мы хлынули наружу. Американцы перевели нас в пребывавшие рядом казармы, а лагерь стали набивать военнопленными немцами. Поменялись местами. Я бы не заявил, что показалось желание отомстить.

К самим немцам неприязни не было. Напротив, я проникся уважением к их пунктуальности, аккуратности, к тому, как они относятся к труду. Но само собой разумеется, мы зажили вольной судьбой.

Стали ходить на грабежи. Кто понахальней – входили в дома, потребовали еду, одежду. Я стырил велосипед, что стоял прислонённым к стенке дома. Раздобыли оружие.

Дня через три по окончании освобождения пошли брать склад.

Нам заявили, что в нём полно тканей. А американцы стали вводить германскую полицию, у которой были лишь дубинки. Немцы приехали на машине, желали навести порядок, отечественные их обстреляли.p

Они смотались. Внезапно на джипах спешат американцы. Пара выстрелов вверх, парни испугались.

Собрали митинг.

Сообщили: Всё! На этом ставим точку. В случае если будут подобные случаи, будем подавлять самым бессердечным образом. Вы должны разделиться на батальоны, роты, взводы, выбрать начальников и навести порядок. Лётчики, каковые так и держались совместно, прописали старшего, создали взвод.

В последних числахМая американцы подогнали около 200 Студебеккеров. Началась посадка.

А все же обарахлились! Сперва грузим собственный барахло, а позже сами, как туристы-мешочники, поверх скарба садимся. Тронулись.

в первых рядах идёт Виллис, а позади санитарная машина. Водители-негры гонят страшно. Ехали пара часов.

Привезли нас в Чехословакию, в Чешские Будеевицы, входившие в зону оккупации войск СССР. В том месте нам говорят: на следующий день отправитесь пешком в Австрию. Идти около 100 километров.

Мы приуныли.

Как же так? У нас чемоданы, всякое барахло, мы везём его на Родину. Разгрузились, повыбрасывали лишнее.

Покинули лишь одеяла и продукты. Шли пешком в Австрию около трёх дней. Пришли в местечко Цветль.

Обустроили себе лагерь.

По прошествии двух либо трёх недель нас частями послали в пассажирских вагонах на Родину.

Вышли мы из поезда под городом Невель на ЖД станции Опухлики. Наподобие играется оркестр, нас прекрасно встречают, построились и пошли. Наблюдаем, колючая проволока, часовые по углам – снова попали в лагерь!

Мы, лётчики, так и держались совместно, в этот самый момент попали в одну землянку как организованное подразделение. Ничего нехорошего о проверочном лагере не могу сообщить, издевательств не было. Само собой разумеется, и кормили неважнецки, и жили в сырых землянках.

Начались основательные допросы, с повторами. Мы должны были писать показания приятель о приятеле – как он вёл себя в таком-то лагере, что из себя воображал, можешь ли ты за него поручиться. Позволяли понять, что в случае если что-то скроешь, то тебя самого накажут.

Я был чистым, ни в какие конкретно сговоры с немцами не вступал. Основное – все этапы моего плена имели возможность подтвердить свидетели: с кем-то я был в Смоленске, с кем-то на работах, и без того потом. А вот не забываешь, я сказал, у нас старший по бараку в Лодзе был Лёшка Ляшенко?

Он искал кого-то, кто имел возможность подтвердить его нахождение в Лодзе, и ко мне также приставал. Я ему говорю: Знаешь, Лёшка, наподобие ты юноша ничего, хороший, но тебя сделали старшим по бараку. У немцев весьма строгая субординация.

Они старшими назначали лишь старших по званию. У нас в бараке было четыре капитана, а ты лейтенант . Тебя сделали старшим по бараку. Из-за чего?

За какие конкретно заслуги? Тем более, что вас позвали куда-то, проводили беседы, интересовались, кто что говорит, и без того потом.

Так что, Лёша, по поводу Лодзи я писать ничего не буду. Для чего мне собственную голову подставлять?

Выбрался я из этого лагеря в числе первых где-то ноября 1945 года, пробыв в нём два-три месяца.

Ваулин Дмитрий Петрович, лётчик 890-го дальнебомбардировочного авиационного полка

В то время, когда в конце войны мы вылетали из Барановичей на Берлин, погода была весьма нехорошая. Не редкость, в апреле-мае идут вторичные атмосферные фронты, либо, как их ещё именуют, «аклюзии», в то время, когда через каждые 40 мин. идёт град, снег, облака налетают, а позже снова солнышко. Позже опять непогода. Замечательные находились фронты, грозовые. А лететь нужно тысячу километров до Одера.

16 апреля мы взлетели в 3 часа ночи, погода была весьма нехорошая. Пролетели тысячу километров, отбомбились по передовой.

В том месте всё горело, всё дымило. Причём характерно, подлетаем к Познани с опрежением, приблизительно мин. на 15. Познань открыла огонь по нам. Сигнал «Я собственный» – зелёные ракеты. Как посыпались зелёные ракеты – и справа, и слева, и сверху.

Туча самолётов дальней авиации летела, и все летели с опережением мин. на 15! Необходимо было время гасить на «петле». И вот все стали гасить это время недалеко от Познани.

Тут наблюдай в оба, дабы не стукнуться! Подходим к цели, всё горит, кругом прожектора. Видно, как артиллерия стреляет, вспышки.

Мы были на маленькой высоте – возможно, тысяча метров. Море огня! По всей видимости, в том месте и небольшая авиация трудилась, и артиллерия. У нас цель – какой-то опорный пункт. А где в том месте его отыщешь, в этом море огня?

Мы знаем примерное расстояние от Одера до германских позиций – 10 километров.

Мы отбомбились, прилетели обратно к себе в девять часов утра.

Позже летали мы на Берлин 22 и 24 апреля. 24 апреля погода была страшная. Взлетаем, облачность – 30 метров.

И всю дорогу был грозовой фронт, низкая облачность. Решили идти под ней.

Включили автопилот и сами ему помогаем. С консолей плоскостей, с винтов, пулемётов стрелков срываются огни статического электричества, и думается, что во тьме мчится огненное чудовище. Кидало нас страшно.

Внезапно в первых рядах вспышка, и покатился огненный шар – кто-то врезался в почву.

Проскочили. Отбомбились по Берлину, я говорю:

– Вася, давай к себе не полетим. Ты видишь, какая погода?! Давай сядем.

Дошли до Познани.

– Давай сядем в Познани, в том месте аэропорт трудится.

Мы кружочек сделали, сели. Заруливаем на стоянку.

В том месте нас встречают вопросом:

– Что, заблудились?

– Нет, не заблудились, я сел по погоде. Не желаю лететь дальше. Погода весьма нехорошая, в том месте будет тяжело с посадкой.

– Тогда идите, отдыхайте.

Мы «отстучали», что сели в Познани, дабы за нас не переживали.

И последний вылет был в ночь на первое мая. Мы всей дивизией летали пьяные. Оказалось так вот из-за чего. Погода была страшная – низкая облачность, ливень идёт.

40–50 метров высота. И нам дают команду: «Отбой!» Мы жили в городе, а аэропорт был километрах в трёх от города. 30 апреля у нас был праздничный вечер в клубе в честь Первого мая.

Позже танцы.

У нас, конечно, спиртик водился. Мы до ужина выпили. Покушали, ещё выпили, а позже пошли на праздничное собрание в клуб.

Пьяненькие уже.

Глава политического отдела дивизии полковник Николаев на трибуне в клубе обращение толкает, прославляет компартию, товарища Сталина. Мы ожидаем, в то время, когда начнутся танцы. И внезапно в середине этого доклада объявляют:

– Боевой вылет, война.

Мы боевые вылеты именовали войной. Так говорили: «Сейчас будет война либо нет?» Допустим, нет. Значит, отбой.

Сейчас уже заявили, что войны не будет, отбой. Исходя из этого мы побрились, почистились, напились и пошли на танцы.

А тут – война. Я думаю: «Какая война! Идёт дождина, не видно ничего».

Но приказ: «На аэропорт!» Думаю: «Хорошо, доедем до аэропорта и обратно приедем».

Приехали на аэропорт, ничего не видно, дождина.

– По самолётам!

Хорошо, думаю, посидим в самолётах и обратно в клуб. А тут команда:

– Запускайте моторы, взлетать.

Мы переоделись. Взлетаем. Разожгли плошки, костры, пробовали сделать какое-то направление, дабы было видно самую малость.

Взлетели.

И практически через 30–40 километров погода стала более-менее хорошей.

Я жалуюсь:

– Вася, меня мутит.

Вот так. Я по большому счету весьма не хорошо переносил спиртное – мальчик ещё был. В случае если выпью стакан водки, то уже валяюсь трупом.

А в том месте спиртику выпили.

Он говорит:

– Начальник, у меня имеется шоколад, съешь шоколадку – возможно, полегче будет.

Я перекусил. Летим дальше. Отбомбились нормально. И это был последний боевой вылет, в ночь на 1 мая 1945 года.

И фактически вся дивизия летела пьяная, по причине того, что все выпили прекрасно.

По окончании первомайского вылета нам дали задание днём лететь на Либаву. Мы подготавливаемся, подвешиваем бомбы, нам дают задание, а погоды нет. Идут вторичные фронты. Нам всё время дают отбой, отбой, отбой.

И без того нас продержали до 9 мая. А 9 мая утром пальба, шум, шум.

В Барановичах стоял бронепоезд, и он заухал из собственных пушек. Финиш войне!!!

Стрелки побежали, открыли огонь изо всех пулемётов, все кричат:

– Ура!!! Ура!!! Ура!!! Война закончилась!!!

Состояние было неординарное. Весьма тяжело это обрисовать: столько переживаний и в также время таковой стресс.

Маслов Иван Владимирович, начальник 1-й танковой роты 1-го танкового батальона 52-й гвардейской танковой бригады

Я первый ворвался на станцию Барут со своей ГПЗ и устроил в том месте немцам «изумительный концерт по заявкам». Тремя танками я бы такую громадную станцию не удержал, да мне и не давали для того чтобы приказа. Это был прорыв в районе Цоссенского укрепрайона, 20 апреля 1945. До этого мы преодолели почти без боя километров тридцать. На станцию заехали, наблюдаем –справа от нас останавливается эшелон.

Я поразмыслил – возможно, отечественные, и внезапно до меня дошло: какие конкретно к линии отечественные, тут же рельсы другие, не как у нас.

Развернули башни и врезали по эшелону. В вагонах пехота. Продолжительно их крошили, убили довольно много немцев. какое количество мы в том месте немцев положили… Словно бы сама смерть с косой прошла…Много трупов… Рядом на платформах находились восемь новых германских танков.

Их также «в капусту».

Наподобие всё около стёрли с лица земли. И моя ГПЗ двинулась дальше. Но немцы позднее смогли организовать оборону станции, и её совсем брали силами двух бригад – отечественной 52-й гвардейской ТБр и 53-й гв.

ТБр генерала Архипова.

В том месте ещё несколько часов шёл тяжёлый бой.

Я постоянно надеялся, что выживу. Я не верил в суеверия и приметы. Я не верил честно в Всевышнего, хоть в отечественной семье и отмечали все религиозные праздничные дни.

Кроме того в самых тяжёлых битвах старался не вспоминать имя Господне всуе, и первый раз на войне перекрестился, в то время, когда мой танк уже в Берлине переправился через Тельтов-канал, и в ту 60 секунд я сообщил вслух – «Я в Берлине!». Я верил в собственную судьбу.

Был уверен, что знания и опыт заблаговременно определяют, кто победит в танковой схватке. А опыта мне было не занимать… Ни при каких обстоятельствах не опасался смерти, знал – чему быть, того не миновать. Не считал про себя, а какое количество раз меня уже подбивали, и не думал об этом… Я относился к войне как к собственной работе, как к собственному ремеслу, меня ни при каких обстоятельствах не мучили «книжные» вопросы – «Кто виноват?» либо «Что делать?».

Пускай то, что на данный момент я сообщу, быть может, и раздастся для вас с долей бахвальства, но я могу о себе заявить с гордостью – я был на войне специалистом. Не каким-то Терминатором киношным, а конкретно – грамотным экспертом по ведению танкового боя. Опыт меня к этому обязывал.

Я ни при каких обстоятельствах не занимался подсчётами, сколько танков я подбил, сжёг, и какое количество немцев на тот свет послал. Я и без того знал, что за моей спиной уже имеется «моими руками созданное» солидное кладбище для воинов, танков и второй техники соперника, но таковой хреновиной, как разбираться по окончании боя, кто сколько подбил, также брезговал. Это война либо соцсоревнование?

За любой стёртый с лица земли германский танк кто-то из отечественных товарищей платил собственной судьбой. Так чем тут кичиться?… У меня, к примеру, из всего, что я на войне стёр с лица земли, имеется два «очень любимых» мной германских танка, но мне и в голову не приходило рисовать звёздочки за любой подбитый танк на стволе собственного танкового орудия, как это время от времени делали другие. Я на станции Барут с двумя танками роты стёр с лица земли практически дюжина германских танков, прямо на платформах.

Так что мне затем звёзды нужно было на корму танка наносить… Ствола бы уже не хватило, хоть он у Т-34 достаточно долгий. Ни при каких обстоятельствах не ожидал ни от кого призов, похвал, подачек, восторженных отзывов, признательностей, ни при каких обстоятельствах не был «любимцем штаба» либо «пай-мальчиком». А просто воевал, делал собственную работу по высшему разряду.

Уничтожал фашистских захватчиков, неприятелей моей Отчизны. За семь лет, совершённых в танке, ты ощущаешь его как живого человека, танк делается частью тебя, а ты становишься частью танка. Имеется ещё один нюанс. У меня выработалось хорошее чутьё на опасность, на засады.

И обладание подобным качеством также придавало мне уверенности, что выживу всем смертям назло, ну а вдруг нет, то хоть дам собственную жизнь в сражении не напрасно.

Не обессудьте, в случае если я на данный момент через чур высокомерно выразился, но ответил вам от чистого сердца.

В том месте же, в Германии, в весеннем наступлении. Прорвались в германский тыл. Пехоты с нами не было. Приказ был двигаться лишь вперёд, без мельчайшего промедления.

Вижу перед собой крупное селение и лес , которое не отмечено на карте. Необычно. Мне это не пришлось по нраву, что-то тут было неправильно.

Нужно было принимать ответ, что делать дальше. Идти в лоб? Отправить танк в разведку боем?

Повёл собственных в объезд, сделали приличный «крюк», обошли это селение и с тыла ворвались в него.

А в том месте «законспирированный» германский завод по производству «фаустпатронов». Охрану частично побили, а часть – сами разбежались. И что самое увлекательное, перед заводом находились две германские батареи зениток и одна пушечная батарея на прямой наводке, именно на том направлении, с которого мы теоретически должны были показаться, если бы не решились на обход.

Немцы опоздали развернуть собственные орудия, мы их раздавили.

Любой экипаж всадил в данный завод по 15 снарядов, и в то время, когда мы осознали, что эта «контора» больше ни при каких обстоятельствах не получит, то с чистой совестью двинулись дальше на запад.

Везло мне практически в любое время… какое количество автомобилей и экипажей поменять было нужно…

Ранило меня 26 апреля 1945-го в Берлине, а 29 апреля 1945-го я сбежал из санбата и возвратился в роту, продолжив принимать участие в берлинских битвах.

У меня практически не было таких мыслей, дескать, раз я войну в сорок первом начинал, так обязательно обязан первым до Рейхстага дойти. Легко я знал, что нужен на данный момент своим ребятам, собственной роте, и от меня также зависит, сохранятся ли они на берлинских улицах либо их всех в том месте сожгут. Я имел возможность бы ещё 16 апреля 1945 г. выйти из боя.

Шестьдесят танков бригады переправлялись через Нейсе, из района Бунцлау. На глазах у командарма Рыбалко, в считанных метрах от переправы, мой танк подорвался на мине. Рыбалко стоял на переправе вместе с группой комбригов в ста метрах от места подрыва. Я вылез из танка, наподобие целый, но контузило здорово.

Подбегает ко мне какой-то капитан и приказывает – «Срочно к командарму!». Легко пошатываясь, подошёл, откозырял Рыбалке.

Он задал вопрос: «Кто командир экипажа?» – «Я, командир роты, лейтенантМаслов!» – «Давай, Маслов, пересаживайся на другой танк. Мне командир роты в Берлине необходимы», – сообщил мне Рыбалко. Сел в танк №217.

не забываю собственный экипаж, с которым совместно заканчивал войну в Берлине. Радист Тюрин. В Берлине он был ранен, вместо него ко мне пришёл Максим Росляков, что по окончании войны стал кадровым офицером.

Начальник орудия Иван Мовчан, погиб… Механик-водитель Михаил Лапин. Ваня Мовчан в Берлине очень сильно переживал, нервничал. Сидел с поникшей головой, предчувствуя собственную смерть.

Он сам «похоронил» себя заблаговременно… Его убило 28 апреля. Я сбежал из санбата, возвратился к экипажу, а Вани уже нет… Через пара месяцев, в то время, когда мы уже пребывали в Чехословакии, около нас остановился эшелон, увозящий на Родину бывших «ост-рабочих», угнанных в Германию с оккупированных немцами территорий. К нам подошла юная дама из репатриируемых и задала вопрос: «Парни, вы танкисты?

Быть может, кто-то из вас знает Ивана Мовчана, он мне родня». И я поведал ей, что нет уже в живых танкиста Мовчана. Вот такое печальное «совпадение»…

В Берлине я руководил штурмовой группой. Пять танков, взвод сапёров и взвод автоматчиков. Шли медлительно вперёд, прижимаясь к стенкам домов, дабы хоть один борт предохранить от «фаустников». Кто на середину улицы выезжал, того сходу поджигали.

Дошли до громадного перекрёстка, а из-за углового дома – целый пламя. Убийственный. Пехота залегла, а танки под «зенитки» и фаусты я не имел права бездумно пускать.

Забрал автомат, вылез из танка и отправился на разведку, а позже, вместе с пехотой, полез немцев из строения выкуривать. Первый этаж отбили, а на втором этаже мне пулей прошило ногу полностью. Кость не задело.

Оттащили меня назад, занесли в какой-то дом, в том месте перевязали. Кто-то из отечественных заявил, что это дом, в котором до войны жил генерал-фельдмаршал Паулюс. Два дня в санбате отдохнул «на больничном», а позже похромал обратно в роту, без всяких в том месте сентенций, дескать, не разреши Бог погибнуть в логове неприятеля, за мгновение до Победы. И не было у меня никакой жалости к себе либо страха смерти.

И в то время, когда нас кинули из Берлина на Прагу, я отправился головным танком в бригаде.

Первым в ГПЗ должен был идти ГСС лейтенантКрайнов. Но я видел, что Крайнов «нервничает», осознавал, что не легко ему на смертельный риск идти уже по окончании Берлина, и вызвался пойти вместо него. А отечественный бросок к Праге не был «бескровной прогулкой».

Все дороги были минированы, немцы неизменно нас долбили со всех сторон.

Но судьбе было угодно, дабы я сохранился в майские дни 1945 года.

И ещё одна серьёзная подробность: нужно было иметь смелость в «вызывающих большие сомнения обстановках» отправить подальше всех глав, взять на себя ответственность и функционировать в соответствии с собственному интуиции и чутью. Приведу пример. На подступах к Берлину приобретаю приказ от замкомбата по фамилии Грунин: «Маслов, давай! Вперёд! Жми!».

Передо мной болото, имеется какие-то проходы, но ощущаю, что всё в первых рядах заминировано. За болотом шоссе. Наподобие негромко, немцев не видно.

Но неспокойно на душе. Всем нутром ощущаю, что тут нас на данный момент всех пожгут. Я передал по рации в батальон, что данный приказ делать отказываюсь и вперёд, напролом, не отправлюсь. Развернул роту, прошёл пара сотен метров левее и без утрат вклинился во фланг к немцам. Подбил в борт две «пантеры». На шоссе держали оборону молоденькие немцы, курсанты первого курса армейского училища, отряд истребителей танков, «фаустники».

Они мою роту с левого фланга не ожидали. Всех их подавили и поубивали.

А если бы я сунулся в лоб? Дабы от моей роты осталось бы? Танковый начальник обязан быть талантливым на вольный манёвр, на импровизации при исполнении боевой задачи, не обращая внимания на окрики штабных глав.

Второго мая, в то время, когда в Берлине затихли уличные битвы, меня переполняло гордости и чувство радости, что я дожил до этих дней, что, может, я один из всего 24-го ТП выжил на войне и дошёл до германского логова. А позднее я задал себе вопрос: из-за чего я, танкист, сохранился в данной «мясорубке», из-за чего меня будущее сохранила? Продолжительно разбирал всё, что со мной случилось за эти годы, и заключил, что выжить мне разрешили следующие факторы.

на данный момент я их перечислю. Раздастся это сухо, как текст с передовицы газеты «Красная Звезда», но так всё в действительности и обстоит. До войны я занимался только боевой подготовкой, упорно обучался лишь тому, что понадобится на войне.

Взял хорошую огневую подготовку, умел скоро стрелять на поражение, прекрасно просматривал карту и мог мгновенно вычислить эти для стрельбы, был важным и требовательным по отношению к себе и к подчинённым. Да плюс к тому – везение.

Лишь именно поэтому и выжил.

Стекляр Борис Ефимович, комвзвода управления 211-го артполка 23-й стрелковой дивизии

Отечественные совершили замечательную бомбардировку. Немцы стрельбу по большому счету не прекращали: «шапочно» били по площадям и вели заградительный пламя. Мы переправлялись на двух громадных лодках.

Сперва было прямое попадание в первую.

Позже накрыло нас. Перевернулись…

Хе-хе. Первое дело – скинуть сапоги и всё тяжёлое, что тянет тебя на дно. А куда плыть?

Река шириной в 250 метров, в противном случае и более. Назад плыть поздно, берег соперника ближе.

Вылезли на берег, посчитались. Неутешительно! У меня пистолет, у хлопцев две финки. Что делать? Заметили разбитый дот, решили рискнуть… Повезло.

В доте нашли трёх не легко раненых немцев и ящик гранат. В первую очередь порезали одеяла немцев на куски, обмотали ноги. В противном случае так как уже начали коченеть…

Ещё холодно было, апрель месяц. Немцев прикончили, вооружились, двигаться решили вбок по траншее. Первый попавшийся блиндаж закидали гранатами.

Та же участь постигла два следующих дота.

Что нам помогло? Немцы беспрерывно вели артиллерийский и миномётный пламя. Так, мы дошли до германского КП с телефонами и рацией.

Отечественная рация затонула вместе с лодкой. Задаю вопросы радиста: «Как ты, разберёшься?» – «Начальник, нет вопросов. на данный момент всё организуем». – «Давай-давай, включай эту шарманку!» Тот включает. Выхожу на сообщение, начинаю сказать…

Сперва не поверили. Они же видели, как нас накрыло. Я уже им открытым текстом: «Такой-то, такой-то.

Нахожусь на КП соперника». А они мне: «Стекляр, ты продался… шкура…». Боже мой.

Дал им координаты, попросил огня. Хорошо, наподобие поверили.

Хе-хе, нормально мы в том месте посидели. Дошло до того, что приводили к огню на себя. Ну, ничего, на Красное Знамя получил…

Востров Владимир Борисович, ефрейтор, наводчик САУ, 1433-й отдельный Новгородский самоходно-артиллерийский полк РГК

Мы шли через Судеты на Прагу. Трое дней не дремали. Постоянные стычки с немцами.

Все дороги заминированы, леса по обочинам спилены. Германские зенитки с гор бьют по отечественной колонне.

Ночью остановились на привал. Внезапно крики со всех сторон : «Победа! Ура! Финиш войне!».

Воины плачут от счастья, стреляют в атмосферу…

У меня первая идея в голове мелькнула : «Как финиш войне?! У меня же полный боекомплект?!». Но расстрелять данный боекомплект по неприятелю мне ещё предоставилась возможность.

Отечественный полк вёл битвы в чешских горах ещё пять дней по окончании объявления о капитуляции фашисткой Германии.

И пара ребят из полка погибли в битвах уже по окончании Победы…

Четырнадцатого мая сорок пятого года был мой последний бой на войне.

И в то время, когда он закончился, я сообщил себе : «Всё, сейчас совершенно верно отстрелялся…Скорей бы к себе…».

Усов Валентин Владимирович, механик 109-го Гвардейского штурмового авиаполка

Я сам утратил самолёт в начале Висло-Одерской операции в январе 1945 года. Солодилов утром удачно слетал, и дело шло к вечеру, уже все расслабились, сделав вывод, что полётов не будет. И внезапно – безотлагательно второй вылет. Повёл группу комполка. Ведущим у него был навигатор полка Солодилов, а за ним шли два начальника эскадрильи, зам. комполка и командир звена из первой эскадрильи.

Из вылета возвратился лишь начальник звена.

Я к нему: «Где мой?!» – «Зенитки. Я видел, что он горел, но линию фронта перетянул». Ночью инженер полка говорит: «Планируй. Бери инструменты.

Полетишь со лейтенантомБазовкиным на По-2 разыскивать». Вылетели утром.

Заметили мы такую картину: поле перед и за линией фронта усеяно сбитыми штурмовиками. Начали мы среди них выискивать отечественные, с опознавательными символами полка. Внезапно мотор забарахлил, и было нужно нам садиться на аэропорт к истребителям, что находились рядом с линией фронта. Подрулили к стоянке По-2, дабы нам помогли с ремонтом.

Наблюдаю: бежит высокая сутуловатая фигура – Солодилов! Лоб перевязан. Мы с ним обнялись.

Я говорю: «Как?!» – «Ничего, вот лишь стрелок ногу повредил. Осознаёшь, подбили – горю. Заметил площадку, а сейчас отечественные истребители садиться стали. Мне было нужно отвернуть и сесть на нейтралку.

Пехотинцы отечественные подбежали, помогли выбраться. А у них, осознаёшь, выясняется, легенда ходит, что РС-ы сульфидином снаряжены (Сульфидин использовался в годы войны для лечения венерических болезней – прим. ред.).

И они давай под самолёт лезть. Я начал стрелять, отгонять их, но куда в том месте…»

Канищев Василий Алексеевич, лётчик 86-го Гвардейского истребительного полка

Собственный третий самолёт я сбил под Берлином. Это был «Мессер». Отечественные нещадно бомбили Берлин.

В воздухе стояла гарь, копоть.

Берлин горел.

На сопровождение и патрулирование летали полками самолётов по 20. Вот как-то нас подняли. Влетел я. Осматриваюсь: наподобие весьма интересно, всё кругом горит. И внезапно – раз, «Мессер». Наблюдаю: он как словно бы намерено под меня разворачивается. Я пристроился.

Надавил. Наблюдаю, немец отправился вниз.

Скоро всё оказалось. Высота две тысячи. Я за ним ещё метров 500 прошёл, наблюдаю – он вниз отправился.

Ко второй половине войны уже не засчитывали сбитый самолёт, пока не подтвердит пехота, а в городе как подтвердишь? Так что мне его не засчитали, а биться я не стал. Четыре дня до конца войны оставалось уже, буду я в том месте выяснять… Дрались же не за ордена.

Гехтман Эля Гершевич, стрелок 156-го гвардейского стрелкового полка 51-й гвардейской стрелковой дивизии

– В первых числах Мая сорок пятого нас перебросили на новый участок, под Лиепаю.

Мы открыто совершили дневной переход, у немцев уже не было в Курляндии бомбардировочной авиации. Разведрота, как в большинстве случаев, шла впереди дивизионной колонны. Наблюдаем: навстречу нам идут под дороге пять огня и немецких Бтров не открывают.

Мы остановились и изготовились к бою. На крыльях БТРов лежали люди в отечественной офицерской форме, и мы поразмыслили, что это «власовцы» либо, может, немцы чего-то замудрили. У одного из разведчиков не выдержали нервы, он кинул гранату в первоначальный БТР и ранил одного из офицеров.

Стали разбираться, кто такие, и оказалось, что это отечественные офицеры, десять человек, по два на любой БТР, сопровождают германское руководство из гарнизона Либавы на переговоры к командующему фронтом Баграмяну в населённый пункт Айспуте. Отечественная колонна пропустила парламентёров, и нам стало ясно, что войне наступает финиш.

Позже, трое дней подряд, мы занимались прочёсыванием нового участка дислокации дивизии, вылавливали «окруженцев» и «власовцев» по лесам и делали приказ: «Собрать всё взрослое мужское население от 15 до 60 лет из прифронтовой полосы» в отечественном районе. В этот самый момент 9 мая рота приобретает приказ: «Забрать языка», и жребий судьбы выпал так, что именно отечественной группе приказали совершить поиск. Пошли вдевятером, трое в группе захвата.

Нам не дали времени готовиться к поиску, изучить местность грядущей работы. Взводный по большому счету остался в первой траншее, а отечественная несколько выползла на нейтралку, готовясь, как стемнеет, неожиданно забрать «языка».

Ещё было совсем светло, и мы все скопом залегли в высоком кустарнике.

Стали обсуждать полученное задание, и никто из нас не осознал, из-за чего на данный момент нужен контрольный «язык», в то время, когда немцы уже толпами сдаются в плен. Что ещё руководству неизвестно? «Языков» и без того хоть много… Для чего нам погибать, в то время, когда война вот-вот кончится?

Отечественное «собрание» закончилось тем, что вся несколько совместно решила: задание не делать.

Как стемнело, мы поползли вперёд, намерено «пошумели», немцы нас засекли и обстреляли, и под огнём соперника мы, все целые, возвратились к своим позициям, дескать, делать нечего, несколько найдена на нейтральной полосе…

Вот таким выдался для меня последний сутки войны…

Москалёв Алексей Владимирович, стрелок 100-го гвардейского стрелкового полка 35-й гвардейской стрелковой дивизии

Подходит ко мне лейтенант , уроженец армении:

– Слушай, ты кто таковой? Отправишься ко мне? Я начальник стрелковой роты.

– И я также пехотинец, отправлюсь.

Кликали его Серёжа Арбаньян. Так я был снова в пехоте, в роте 117-го полка 23-й стрелковой дивизии 61-й армии, которой руководил храбрец битв под Москвой Белов Павел Алексеевич. Я с этими армиями освобождал Варшаву, шёл к Берлину… Подошли к Одеру.

Остановились. Тут прибежал связной от начальника батальона к начальнику отечественной роты, к Серёже. Он побежал.

Возвращается – и ко мне: «Бегом к комбату». Я побежал по траншее, прибежал к комбату:

– У тебя какое количество классов образования?

– 9 классов.

– У-у-у… – у всех-то было 5–7 классов, так что я числился академиком.

– Комсомолец?

– Да.

– У тебя что в роте осталось?

– Вещмешок.

– Бегом в том направлении и обратно ко мне. Отправишься на армейские направления младших лейтенантов. Направления находятся в 30 километрах в Кирице, где штаб армии.

– Я не желаю быть офицером! Не так долго осталось ждать война закончится, я желаю быть юристом, как мой папа!

– Тебе что сообщили? Через 4 месяца дабы приехал ко мне в батальон младшим лейтенантом! Осознал?

В противном случае свяжем и отвезём в том направлении.

– Имеется!

Пришёл, говорю:

– Товарищ лейтенант , вы что же меня предали?! Мы с вами так прекрасно вести войну! .

Он мне говорит:

– Слушай, Лёша, Одер – четыре рукава. Будем форсировать – поплывут отечественные кости в Северное море. У меня лишь за триппер три справки, а ты юный, давай, планируй…

– Не желаю я! Желаю честно дослужить, а позже уволюсь и в университет…

– Тебе сообщили, бери собственный вещмешок, бегом в том направлении, отправишься в Кирицу.

– Имеется.

Я не знаю, что с ним дальше произошло, искал его, искал, так и не отыскал. Живой он – не живой.

На направлениях я, ефрейтор, руководил старшинами, старшими сержантами, сержантами, не смотря на то, что был самый юный, но почему-то меня прописали. Начал рядовым, спустя семь дней стал начальником отделения, спустя семь дней помкомвзвода. Взводного я так и не видел, может, ходил по германским бабам.

Провожу занятия, всё нормально. Рядом польский госпиталь, везут раненых поляков:

– Откуда, панове?

– Пробовали Одер форсировать.

– Разрешил войти немец?

– Нет, не разрешил войти.

Дни идут, вторые, я со взводом занятия провожу по тактике, по строевой. Снова везут:

– Ей, паны, чего?

– Снова пробовали форсировать.

– Разрешил войти немец?

– Нет, не разрешил войти.

Ну позже отечественные как врезали, так немец и драпанул. Нас кинули в том направлении, но Одер я форсировал уже по наведённому понтонному мосту.

В Эберсвальде, что в 30–35 километрах от Берлина, немец стрельнул в меня из фаустпатрона, как в танк, но не попал. Заметив, что в меня летит набалдашник с долгой трубкой, я успел шмыгнуть в калитку – ноги у меня были весьма сильные, крепкие, какие конкретно положено было иметь пехотинцу. Взрыв.

Я выскакиваю, тю-тю-тю из автомата, но никого уже нет.

Брюхов Василий Павлович, начальник батальона 170-й ТБр

Всю ночь с 8 на 9 мая бригада ожидала, в немного поднятом настроении. По дорогам с запада на восток, с юга на север и обратно возвращались в родные края толпы людей различных национальностей — узники концлагерей, угнанные в неволю беженцы. Я устроился в доме, на первом этаже которого было кафе, а на втором жилое помещение сбежавшего с семьёй хозяина.

Утром я проснулся, открыл настежь окно и сел на подоконник.

Красота! Горы, цветущие яблони, ярко-зелёные поля озимых, солнце. Для меня, сельского обитателя, это было как бальзам надушу.

И без того мне безрадостно стало! Война закончилась, а что же дальше?! Чем же заниматься?!

Ясно, что армия будет уменьшаться.

Имеется шанс попасть под это сокращение. Тогда что? Прекрасно, среднее образование имеется, могу поступить в университет.

В какой? Возможно в университет физкультуры податься — я физически развит, в футбол играюсь весьма прилично, на лыжах бегаю превосходно… Вот в таких раздумьях меня застал визит замкомандира бригады майора Новикова. Я его встретил, и он задаёт вопросы:

— Вася, что это ты хмурый?

— Чему мне радоваться? Война закончилась. А что я могу? Марш совершить, оборону выстроить, в наступление людей повести?

За войну у меня никаких неясных вопросов не было.

А что на данный момент в первых рядах? Куда податься?

Он взглянуть на меня искоса и говорит:

— Я тебя не осознаю. Ты жив остался, другое всё приложится! Ты останешься в армии, отправишься в академию.

Возможность у тебя весьма хорошая.

— Так-то оно так. Быть может, уволиться?

— Да ты что?! В таком возрасте начальник батальона и задумал увольняться?! А кто же будет помогать?!

Ни за что!

— Прекрасно, я поразмыслю…

Корякин Юрий Иванович, радист 114-го отдельного полка связи

Перед переходом границы с Германией недалеко от Бромберга (Bydgoszcz) политрук роты пришёл на собрание и сказал следующее: Мы вступаем на территорию Германии. Мы знаем, что немцы принесли неисчислимые беды на отечественную почву, исходя из этого мы вступаем на их территорию, дабы наказать немцев. Я вас прошу не вступать в контакты с местным населением, дабы у вас не было проблем, и не ходить по одному.

Ну, а что касается женского вопроса, то вы имеете возможность обращаться с немками достаточно вольно, но дабы это не смотрелось организованно. Пошли 1–2 человека, сделали что нужно (он так и сообщил: что нужно), возвратились и всё. Всякое беспричинное нанесение ущерба немкам и немцам недопустимо и будет наказываться. По этому беседе мы ощущали, что он и сам не знает совершенно верно, каких норм поведения направляться придерживаться.

Само собой разумеется, мы все пребывали под влиянием пропаганды, не различавшей в то время гитлеровцев и немцев… Отношение к немкам (мужчин-немцев мы практически не видели) было свободное, кроме того скорее мстительное. Я знаю массу случаев, в то время, когда немок насиловали, но не убивали.

В отечественном полку ефрейтор хозроты завёл чуть ли не целый гарем. Он имел продуктовые возможности. Вот у него и жили немки, которыми он пользовался, ну и других угощал. Несколько раз, входя в дома, я видел убитых стариков.

Один раз, зайдя в дом, в постели мы заметили, что под одеялом кто-то лежит.

Откинув одеяло, я заметил немку со штыком в груди. Что случилось? Я не знаю. Мы ушли и не интересовались.

Но картина кардинально изменилась по окончании Победы, в то время, когда 12–14 мая на развороте газеты Правда была опубликована статья академика Александрова Илья Эренбург упрощает. Вот в том месте было провозглашено, что имеется немцы, а имеется гитлеровцы. Это было время изменений, в то время, когда началось мирное строительство.

Тогда начали закручивать гайки, наказывать фактически за любой проступок. Уже на острове Борнхольм один сержант снял с датчанина часы – и срезал кожу со спортивных снарядов в школе на сапоги. Так вот, его приговорили к расстрелу, но Рокоссовский решение суда не утвердил.

Был ещё и таковой случай, в то время, когда солдат либо сержант поцеловал либо обнял датчанку, а это видел какой-то датчанин, что позвонил в комендатуру, и этого воина тут же арестовали и желали дать под трибунал якобы за изнасилование. Но в то время, когда эта девчонка выяснила, что парня желают дать под суд, то она сама прибежала в комендатуру и заявила, что юноша совсем не собирался её насиловать.

Действительно, в то время, когда в 95 году нас датское правительство пригласило на Борнхольм на празднование 50-летия Победы, нам сообщили , что поле ухода отечественных армий в 46-м году в том месте было около сотни незаконнорождённых детей. По-видимому, это относилось к нашим офицерам, в отличии от воинов, жившим вольно на частных квартирах. Мы высадились в восточной Польше, в городе Острув-Мазовецкий (Minsk-Mazovetskii), и попали в состав 1-го Белорусского фронта под руководством Рокоссовского.

Но когда мы приехали, фронт разделился: Рокоссовский был назначен начальником 2-го Белорусского, а руководить 1-м Белорусским стал Жуков. Нас перевели в подчинение 2-го Белорусского фронта.

Догнали фронт уже в Померании. Отличие между Польшей и Карелией была огромная. Безлюдье, валуны, болота и леса сменились дымящимися развалинами, воронками от бомб, городами с горящими улицами, в том месте и сям лежащими трупами, прекрасными, добротными зданиями, черепичными крышами ухоженных кирх и усадеб и невиданными для нас хорошими автобанами….

Ко всему другому, мы из морозной, заснеженной Вологды неожиданно попали в раннюю весну, броское солнце. На этом фоне отечественные полушубки, шапки-ушанки и валенки смотрелись нелепо, пугали местных немцев, приводя к смеху и издёвки воинов из вторых частей…

Померания – это житница, самая сельскохозяйственная часть Германии, в том месте было большое количество картошки, а ещё больше спирта… Бежит посыльный, машет мне рукой, кричит: “Ефрейтор, к командиру роты!” Бегу. Ротный, застегивая планшет, прерывает мой доклад: “Видишь символ?

От него дорога к группе домов, узрел?

Развернёшь собственную рацию в том месте и скоро вертайся. Штаб, – кивнул в сторону дома, – поместиться тут. Усёк?” Через пара мин. с напарником Димкой уже подходим к дорожному символу с надписью “Аикфир”.
Подходим к крайнему дому деревни. Оглядываемся. В деревне, думается, никого.

Дом добротный, двухэтажный, с мансардой. Рядом растёт громадное дерево, до которого возможно дотянуться, стоя на крыше. В случае если влезть выше на дерево, закрепить в том месте антенну и спустить её в мансардную помещение, будет в самый раз, надёжная сообщение.
Но нужно в дом. Три года фронта обучили быть осмотрительным. С автоматом наготове, след в след (благо, валенки влажные) поднимаемся на крыльцо, привязываем веревку к ручке, отойдя назад, укрывшись за дерево, дёргаем.

Дверь с шумом распахивается. Уже храбрее заглядываем вовнутрь: маленькая прихожая, пусто, слева дверь. Опять дёргаем ручку.

И уже, топоча намокшими валенками с прилипшим к подошве землёй и песком, появляемся на пороге во всей собственной заполярной красе с автоматами наперевес.

До самой смерти не забыть мне дикий, пронзительный вскрик низкой девчушки лет 15–16, метнувшейся с вскинутыми руками навстречу из-за стола, находившегося посредине большой, богато обставленной помещения.

Мгновение, и она колотит меня кулаками в грудь по меховым отворотам засаленного полушубка, повторяя: “Их бин кранк! Их бин сифились!” Схватив девчонку за руку и отстраняя её, оборачиваюсь к Димке:“Чёй-то она, а? Осознал?” Димка осклабился: “В противном случае нет”. Да я и сам всё осознал, скорее сдуру задавал вопросы.

Держа рыдающую взахлеб девочку за руку, думаю: “На дьявола она мне со собственными соплями, нам же наверх нужно, в мансарду?

Отпустишь – линия знает, что натворит”. Сказать с ней – ни я, ни Димка по-германски ни бум-бум. Врезать ей, дабы не путалась под ногами, рука не поднимается: девч

Помним всё. Сохраняем историю.

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: