Посвящается жене и павлику катаевым

Это многих славных путь.

Некрасов

Была самая середина глухой осенней ночи. В лесу было весьма сыро и холодно. Из тёмных лесных болот, заваленных небольшими коричневыми страницами, поднимался густой туман.

Луна стояла над головой. Она светила сильно, но ее свет еле пробивалтуман. Лунный свет стоял подле деревьев косыми, долгими тесинами, в которых, чудесно изменяясь, плыли космы болотных испарений.

Лес был смешанный. То в полосе лунного света показывался непроницаемо тёмный силуэт огромной ели, похожий на многоэтажный терем; то внезапно в отдалении оказалась белая колоннада берез; то на прогалине, на фоне белого, лунного неба, распавшегося на куски, как простокваша, тонко рисовались обнажённые ветки осин, уныло окруженные радужным сиянием.

И везде, где лишь лес был пореже, лежали на земле белые холсты лунного

света.

В общем, это было красиво той древней, дивной красотой, которая неизменно так много говорит русскому сердцу и заставляет воображение рисовать сказочные картины: серого волка, несущего Ивана-царевича в маленькой шапочке набекрень и с пером Жар-птицы в платке за пазухой, огромные мшистые лапы лешего, избушку на курьих ножках — да мало ли еще что!

Но меньше всего в данный глухой, мертвый час думали окрасоте полесской чащи три воина, возвращавшиеся с разведки.Посвящается жене и павлику катаевым

Больше дней совершили они в тылу у немцев, делая боевое задание. А задание это было в том, дабы отыскать и отметить на карте размещение неприятельских сооружений.

Работа была тяжёлая, весьма страшная. Практически все время пробирались ползком. Один раз часа три подряд было нужно без движений пролежать в болоте — в холодной, вонючей грязи, накрывшись плащ-палатками, сверху засыпанными желтыми страницами.

Обедали холодным и сухарями чаем из фляжек.

Но самое тяжелое было то, что ни разу не удалось покурить. А, как мы знаем, воину легче обойтись без еды и без сна, чем без затяжки хорошим, крепким табачком. И, как на грех, все три воина были заядлые курильщики.

Так что, не смотря на то, что боевое задание было выполнено идеально и в сумке у старшого лежала карта, на которой с громадной точностью было отмечено более десятка основательно разведанных германских батарей, разведчики ощущали себя раздраженными, злыми.

Чем ближе было до собственного переднего края, тем посильнее хотелось курить. В аналогичных случаях, как мы знаем, прекрасно оказывает помощь крепкое словечко либо радостная шутка. Но ситуация потребовала полной тишины.

Не было возможности не только переброситься словечком — кроме того высморкаться либо кашлянуть: любой звук раздавался в лесу неординарно звучно.Луна также очень сильно мешала. Идти приходилось весьма медлительно, гуськом, метрах в тринадцати друг от друга, стараясь не попадать в полосы лунного света, и через каждые пять шагов останавливаться и прислушиваться.

в первых рядах пробирался старшой, подавая команду осмотрительным перемещением руки: поднимет руку над головой — все в тот же час останавливались и замирали; вытянет руку в сторону с наклоном к почва — все в ту же секунду скоро и очень тихо ложились; махнет рукой вперед — все двигались вперед; продемонстрирует назад — все медлительно пятились назад.

Не смотря на то, что до переднего края уже оставалось не больше двух километров, разведчики шливсе так же с опаской, осмотрительно, как и раньше. Пожалуй, сейчас они шли еще осмотрительнее, останавливались чаще.

Они вступили в самую страшную часть собственного пути.

Вчерашним вечером, в то время, когда они вышли в разведку, тут еще были глубокие германские тылы. Но ситуация изменилась. Днем, по окончании боя, немцы отошли. И сейчас тут, в этом лесу, по-видимому, было пусто. Но это имело возможность лишь так казаться.

Быть может, что немцы покинули тут собственных автоматчиков.

Каждую 60 секунд возможно было наскочить на засаду. Само собой разумеется, разведчики — не смотря на то, что их было лишь трое

— не опасались засады. Они были осмотрительны, умелы и в любой миг готовы принять бой. У каждого был автомат, большое количество патронов и по четыре ручных гранаты. Но в том- то и дело, что бой принимать не было возможности никак. Задача заключалась в том, дабы как возможно тише и незаметнее перейти на собственную сторону и поскорее доставить начальнику взвода управления драгоценную карту с засеченными германскими батареями.

От этого в значительной мере зависел успех завтрашнего боя.

Все около было неординарно негромко. Это был редкий час затишья. Если не считать нескольких далеких пушечных выстрелов да коротенькой пулеметной очереди где- то в стороне, то возможно было поразмыслить, что в мире нет никакой войны.

Но бывалый воин сходу увидел бы тысячи показателей того, что именно тут, в этом негромком, глухом месте, и притаилась война.

Красный телефонный шнур, незаметно скользнувший под ногой, сказал, что где-то неподалеку — неприятельский командный пункт либо застава. Пара сломанных осин и помятый кустарник не оставляли сомнения в том, что сравнительно не так давно тут прошел танк либо самоходное орудие, а не сильный, не успевший выветриться, особенный, чужой запах горячего масла и искусственного бензина показывал, что данный танк либо самоходное орудие были германскими.

В некоторых местах, шепетильно обложенных еловыми ветками, находились, как поленницы дров, штабеля мин либо артиллерийских снарядов. Но так как не было известно, кинуты ли они либо намерено приготовлены к завтрашнему бою, то мимо этих штабелей необходимо было пробираться с особой осторожностью.

Иногда дорогу преграждал сломанный боеприпасом ствол столетней сосны. Время от времени разведчики натыкались на глубочайший, извилистый движение сообщения либо на основательный командирский блиндаж, накатов в шесть, с дверью, обращенной на запад. И эта дверь, обращенная на запад, красноречиво сказала, что блиндаж немецкий, а не отечественный.

Но пустой ли он либо в нем кто-нибудь имеется, было неизвестно.

Довольно часто нога наступала на кинутый противогаз, на раздавленную взрывом германскую каску. В одном месте на полянке, озаренной дымным лунным светом,разведчики заметили среди раскиданных во все стороны деревьев большую воронку от авиабомбы. В данной воронке валялось пара германских трупов с синими провалами и жёлтыми лицами глаз.

Один раз взлетела осветительная ракета; она продолжительно висела над вершинами деревьев, и ее плывущий светло синий свет, смешанный с дымным светом луны, полностью озарил лес. От каждого дерева протянулась долгая резкая тень, и было похоже, что лес около стал на ходули. И до тех пор пока ракета не погасла, три воина без движений находились среди кустов, сами похожие на полуоблетевшие кусты в собственных пятнистых, желто- зеленых плащ-палатках, из-под которых торчали автоматы.

Так разведчики медлительно подвигались к собственному размещению.

Внезапно старшой остановился и поднял руку. В тот же миг другие также остановились, не спуская глаз со собственного начальника. Старшой продолжительно стоял, откинув с головы капюшон и чуть развернув ухо в ту сторону, откуда ему почудился странный шорох.

Старшой был юный человек лет двадцати двух. Не обращая внимания на собственную юность, он уже считался на батарее бывалым воином. Он был сержантом.

Товарищи его обожали и вместе с тем побаивались.

Звук, что привлек интерес сержанта Егорова — такова была фамилия старшого, — казался весьма необычным. Не обращая внимания на всю собственную опытность, Егоров никак не имел возможности осознать его значение и характер.

«Что бы это могло быть?» — думал Егоров, напрягая слух и скоро выбирая в уме все странные звуки, каковые ему когда-либо приходилось слышать в ночной разведке.

«Шепот! Нет. Осмотрительный шорох лопаты? Нет. Повизгивание напильника? Нет».

Необычный, негромкий, ни на что не похожий прерывистый звук слышался где-то совсем неподалеку, направо, за кустом можжевельника.

Было похоже, что звук выходит откуда-то из-под почвы.

Послушав еще минуту-вторую, Егоров, не оборачиваясь, подал символ, и оба разведчика медлительно и очень тихо, как тени, приблизились к нему близко. Он продемонстрировал рукой направление, откуда доносился звук, и знаком приказал слушать.

Разведчики стали слушать.

— Слыхать? — одними губами задал вопрос Егоров.

— Слыхать,— так же беззвучно ответил один из воинов.

Егоров развернул к товарищам худощавое чёрное лицо, уныло освещенное луной. Он высоко поднял мальчишеские брови.

— Что?

— Не осознать.

Некое время они втроем находились и слушали, положив пальцы на спусковые крючки автоматов. Звуки продолжались и были так же непонятны. На один миг они внезапно поменяли собственный темперамент.

Всем троим показалось, что они слышат выходящее из почвы пение. Они переглянулись. Но в тот же час же звуки сделались прошлыми.

Тогда Егоров подал символ ложиться и лег сам животом на листья, уже поседевшие от инея. Он забрал в рот кинжал и пополз, очень тихо подтягиваясь на локтях, по-пластунски.

Через 60 секунд он скрылся за чёрным кустом можжевельника, и вдобавок через 60 секунд, которая показалась продолжительной, как час, разведчики услышали тонкоепосвистывание. Оно обозначало, что Егоров кличет их к себе. Они поползли и не так долго осталось ждать заметили сержанта, что стоял на коленях, заглядывая в маленький окопчик, скрытый среди можжевельника.

Из окопчика явственно слышалось бормотание, всхлипывание, сонные стоны.

Без слов осознавая друг друга, разведчики окружили окопчик и растянули руками финиши собственных плащ-палаток так, что они образовали что-то наподобие шатра, не пропускавшего свет. Егоров опустил в окоп руку с электрическим фонариком.

Картина, которую они заметили, была несложна и вместе с тем страшна.

В окопчике дремал мальчик.

Стиснув на груди руки, поджав босые, чёрные, как картофель, ноги, мальчик лежал в зеленой вонючей луже и не легко бредил во сне. Его непокрытая голова, заросшая в далеком прошлом не стриженными, нечистыми волосами, была неудобно откинута назад. Худенькое горло вздрагивало.

Из провалившегося рта с обметанными лихорадкой, воспаленными губами вылетали сиплые вздохи.

Слышалось бормотание, обрывки неразборчивых слов, всхлипывание. Выпуклые веки закрытых глаз были нездорового, малокровного цвета. Они казались практически голубыми, как снятое молоко.

Маленькие, но частые ресницы слиплись стрелками.

Лицо было покрыто синяками и царапинами. На переносице был видимым сгусток запекшейся крови.

Мальчик дремал, и по его измученному лицу судорожно пробегали отражения кошмаров, каковые преследовали мальчика во сне. Каждую 60 секунд его лицо поменяло выражение.

То оно застывало в кошмаре; то нечеловеческое отчаяние искажало его; то резкие глубокие черты безнадёжного горя прорезывались около его впалого рта, брови поднимались домиком и с ресниц катились слезы; то внезапно зубы начинали яростно скрипеть, лицо делалось злым, безжалостным, кулаки сжимались с таковой силой, что ногти впивались в ладони, и глухие, хриплые звуки вылетали из напряженного горла. В противном случае внезапно мальчик впадал в беспамятство, радовался жалкой, совсем детской и по-детски беззащитной ухмылкой и начинал весьма слабо, чуть слышно петь какую-то неразборчивую песенку.

Сон мальчика был так тяжел, так глубок, душа его, блуждающая по мукам сновидений, была так далека от тела, что некое время он не ощущал ничего: ни пристальных глаз разведчиков, наблюдавших на него сверху, ни броского света электрического фонарика, в упор освещавшего его лицо.

Но внезапно мальчика как словно бы ударило изнутри, подбросило. Он проснулся, быстро встал, сел. Его глаза дико блеснули.

В один миг он выхватил откуда-то громадный отточенный гвоздь. Ловким, правильным перемещением Егоров успел перехватить тёплую руку мальчика и закрыть ему ладонью рот.

— Тише. Собственные,— шепотом сообщил Егоров.

Лишь сейчас мальчик увидел, что шлемы воинов были русские, автоматы — русские, плащ-палатки — русские, и лица, согнувшиеся к нему, — также русские, родные.

Весёлая ухмылка бледно вспыхнула на его истощенном лице. Он желал что-то сообщить, но сумел сказать лишь одно слово:

— Отечественные…

И утратил сознание.

Борис Константинович Зайцев

Чехов

Даль времен

Какая-то Ольховатка, воронежская глушь в Острогожском уезде, места дикие и бескрайние. Только с XVII столетия начинают они заселяться. И вот к XVIII появляется имя, первое в народной тьме: Евстратий Чехов, поселенец-землепашец в данной Ольховатке, пришедший с севера.

Все тут легендарно, начиная с имени Евстратий.

И патриархально, полно сил, легко мощи природной. Евстратий и основал семейство Чеховых, крестьян, которые связаны с народом и землёю неразрывно, — в пяти поколениях более чем полутораста Чеховых. В Ольховатке стало тесно, но около простор, Чеховы распространяются все дальше, и все те же особые имена у них: Емельян, Евфросиния, но имеется и несложнее, Михаил, Егор.

Занимаются они земледелием и становятся крепостными.

Род, по крайней мере, необычный, с уклоном время от времени и необыкновенным: внук Евстратия Петр кинул все и отправился странствовать, собирая на построение храма — храм и выстроил в Киеве. А племянник его Василий стал иконописцем: сельское хозяйство не занимало его.

Все это многосемейно, долговечно, с прочным, жёстким укладом, от чувствительности и нежности на большом растоянии. Глава семьи в ней владыка. «Михаил Емельянович ходил неизменно с громадным посохом, медленной степенной походкой. Дожил он до глубокой старости» — так говорит домашний архив.

Власть его над домашними была бесконечна.

Легендарный туман редеет с Егора Михайлыча, его сына. Это уже дедушка Антона Павловича. Он крепостной, в собственности помещику графу Черткову, чей отпрыск позднее встретился с другим графом, Толстым, и сыграл в жизни его такую роль.

Егор Михайлович земледельцем не сделался, а поступил на сахарный завод Черткова, в том месте и отбывал «триденщину». Позже стал приказчиком, позднее завел кроме того собственные торговые дела. Всем трем сыновьям, из которых Павел и был отцом «отечественного» Чехова, дал он образование и выкупил всю семью из крепости.

На дочь не хватило средств. Чертков отпустил ее в придачу: Егор Михайлыч был такой прочный, глубокоуважаемый и честный человек, что конечно взял это увенчание.

Сам же, на старости лет, обратился в управляющего имением наследницы атамана Платова, храбреца Отечественной войны. Имение это пребывало в шестидесяти верстах от Таганрога. В Таганроге приобрел он маленький дом и записался в мещане города Ростова, но ни в Ростове, ни в Таганроге не жил.

В том месте поселился его сын Павел. В Таганроге же этом, в лето от Рождества 1860- е, явился в отечественный мир Чехов Антон, сын Павла Егорыча. Ему-то и надлежало прославить не только род жёстких и богобоязненных Чеховых, но и некрасивый город Таганрог, а в летописях европейской литературы — великую отчизну.

Предположительно, в молодости Павел Егорыч был красив. Кроме того на поздних фотографиях у него открытое, прямодушное и верное, «чистое» лицо, в громадной бороде красивая проседь. Вид скорее привлекательный, но не без упорства и строгости.

Просматривая книгу бытия его, определишь, что таков примерно он и был.

Не легок и не весьма несложен. Вот устраивает его Егор Михайлович счетоводом к таганрогскому торговцу Кобылину. Павлу всего девятнадцать лет, он, очевидно, весьма добросовестный счетовод — недобросовестным и не было возможности быть в семье Чеховых, но под обыденщиной данной живет в нем и второе, от обыденности далекое.

Позднее откроет он в Таганроге лавочку, будет торговать в том месте керосином и сельдями, деревянным маслом и сахаром, но его тянет и совсем к второму.

Он весьма религиозен, обожает церковное пение, сам поет и может руководить хором. Играется на скрипке, превосходно рисует, пишет иконы.

Спустя десятилетия сообщит его известный сын: «чужая душа потемки». Глядя на бодрое, практически радостное — кроме того на старческом портрете — лицо Павла Егорыча, не поразмыслишь, что счетовод таганрогский, служащий торговца Кобылина, имел возможность заказать себе печатку, где было выгравировано: «Одинокому везде пустыня».

В то время, когда папа встретился с ней у него, он сообщил:

Павла нужно женить.

И женили. Был ли это брак по любви, либо «тятенька приказали», лишь в первой половине 50-ых годов XIX века Павел Егорыч, все еще помогая у Кобылина, женился на женщине Евгении Яковлевне Морозовой, дочери моршанского торговца Морозова (в Таганрог Евгения Яковлевна с сестрой и матерью попала случайно, из-за несчастий в семье).

Излечила ли Павла Егорыча юная супруга от одиночества, неизвестно. Брак же был основательным, по тем временам считался, возможно, радостным. Но, само собой разумеется, легким не был — из-за характера мужской половины: резкого, властного, тёплого.

Да и целый склад супружеской жизни был тогда таков, в особенности в купеческо- мещанской среде, — супруг владыка неограниченный, «Домострой» в полной силе.

Евгения Яковлевна была тише, мягче и сердечнее мужа. Образования не ахти какого именно, высоко-религиозная и безответная, большое количество просматривавшая и неизменно получавшая, дабы детей учить прекрасно. Супруг обожал ее, но терпеть ей от него приходилось много.

Ее образ кроткою тенью прошел чрез всю жизнь Антона Павловича. Вспоминая худенькую, приветливую старуху в Мелихове во времена моей молодости, пологаю, что Евгения Яковлевна и была видом подлинной матери. Таковой и должна быть мать.

Она научает невидимо, легко собою, излучением света, кротости и хороша.

Существует ли «порча»?


Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся:

  • Посвящается пятилетию лощеде

    Создатель: Всевидящее Око Лощеде Сергей Рудаков «В начале было слово…» Солнце восходит 4 июля 2008 года. Одна из самых ветхих и, в то время, самая…

  • Мнение участников о работе в команде

    При разработке данного проекта мне открылись разные стороны каждого из участников отечественной команды. Я определил большое количество нового о том, как…

  • Iii. а может, стану я огнем 4 страница

    Она говорит в темноте, не видя лица собеседника, тень листвы покрывает его, как будто бы вуаль богатой дамы. – Ты обожаешь дам, правда? Ты постоянно…

  • С.в. тартыкову посвящается

    В то время, когда отправился ты на войну, Несложный алтаец из Никольска, Обняв последний раз жену, Собой пополнив отечественное войско, О чём ты думал,…

Понравилась статья? Поделиться с друзьями: