Происхождение мифа, метод и средства его изучения 4 страница

Народные эпические храбрецы — перед тем как низошли до человека, его страстей, радостей и горя, перед тем как явились в исторической обстановке — были олицетворениями стихийных сил природы; из этого разъясняются и те огромные размеры, и та сверхъестественная сила, каковые придаются им в сказках и былинах; и в этом нет ничего необычного, антихудожественного: поэтический образ создавался фантазией в соответствии с с могуществом и громадностью естественных явлений и на долгое время удерживал за собою их значительные показатели. Прославляя подвиги богатырей, народный эпос говорит, как единым взмахом меча-кладенца побивают они несчетные рати и как за единый дух выпивают чару зелена вина — в полтора недра…

Как в Ведах Индра, а в Эдде Тор (Как в «Ведах» Индра, а в «Эдде» Тор… — «Веды» — четыре старейшие священные книги индусов, величайший монумент всемирный литературы; Индра — молнии и бог грома, глава всевышних; Тор — всевышний грома), богатыри отечественные поражают враждебные рати несокрушимым клинком-молнией и не в меру упиваются дождем, что метафорически именовался вином и мёдом. На древние мифические базы сказаний и у славян, как у всех других народов, историческая судьба накладывает собственный клеймо.

Хранимое в памяти народа, передаваемое много поколений, эпическое преданиенеобходимо заимствует частные, отдельные черты из настоящего быта и сливает их со стародавним содержанием; вместо облачных духов фантазия заставляет собственных богатырей сражаться с полчищами татар и других кочевников и самого богатыря, представителя весенних гроз, подставляет каким-нибудь прославленным витязем либо храбрецом из казацкой вольницы. Однако старина ярко выступает из-за этих новых представлений, каковые далеко не приходятся ей по мерке…

Народные духовные песни, узнаваемые в Киевской Руси под именем стихов, смогут дать нужные указания для разъяснения мифов, поскольку мотивы христианские более либо менее сливаются в них с древнеязыческими… Из духовных песен, сбереженных русским народом, самоё важное значение в собственности Стиху о Голубиной книге (Стих о Голубиной книге — одно из превосходных произведений дрезнерусской литературы, в котором рассматриваются ответственные вопросы космогонии, происхождения судьбы и т. д. В сборнике «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым», значится «Голубина книга сорока пядень».

Голубиная (либо Глубинная) книга известна более чем в 20 вариантах), в котором что ни строка — то драгоценный камень на старое мифическое представление… Самая форма, в какой передается содержание стиха — форма вопросов либо тайных, требующих разрешения, отзывается большой давностью.

Как в Эдде владыка всевышних Один задавал умные вопросы гиганту Вафтрудниру: откуда создались небо и земля, месяц, и солнце, день и ночь, и что будет при смерти мира? — так и в отечественном стихе предлагаются и разрешаются подобные же космогонические вопросы царем Давидом и Волотом Волотовичем, имя которого свидетельствует великана; позднее оно заменено именем князя Владимира. Предлогом к такому беседе послужило прекрасное явление Голубиной книги: с восточной стороны посходила туча грозная, из той облака выпадала книга Голубиная. Народная фантазия изображает ее в таких чертах:

немного поднять книгу — не поднять будет,На руках держать — не сдержать будет, А по книге ходить — всю не выходить, По строчкам смотреть — всю не смотреться…

Небесный свод наводил человека на вопросы: откуда солнце, звезды и лука, зори утренние и вечерние, облака, ливень, ветры, ночь и день? И потому с народным стихом, посвященным космогоническим преданиям, соединено сказание о огромной книге, в которой записаны все мировые тайны и которой ни обозреть, ни вычитать нереально…

5. До последнего времени существовал пара необычный взор на народные сказки. Действительно, их с радостью собирали, пользовались некоторыми информируемыми ими подробностями, как свидетельством о старейших верах, ценили живой и меткий их язык, честность и простоту эстетического эмоции; но одновременно с этим в базе сказочных повествований и в их прекрасной обстановке видели праздную произвол фантазии и игру ума, увлекающейся за действительности и пределы вероятности.

Сказка — складка, песня — быль, сказала ветхая пословица, стараясь совершить резкую границу между эпосом сказочным и эпосом историческим. Извращая настоящий суть данной пословицы, принимали сказку за чистую неправда, за поэтический обман, имеющий единою целью занять вольный досуг невиданными и неосуществимыми выдумками. Несостоятельность для того чтобы воззрения уже давно кидалась в глаза.

Тяжело было растолковать, как народ, вымышляя фантастические лица, ставя их в узнаваемые положения и наделяя их различными чудесными диковинками, имел возможность неизменно и до таковой степени оставаться верен самому себе и на всем протяжении населенной им страны повторять одинаковые представления. Еще необычнее, что целые массы родственных народов сохранили тождественные сказания, сходство которых, не обращая внимания на устную передачу их в течение многих столетий от поколения к поколению, не обращая внимания на позднейшие примеси и на разнообразие местных и исторических условий, обнаруживается не только в основных базах предания, но и во всех подробностях и в самих приемах.

Что творится произволом ничем не сдержанной фантазии, то не в состоянии произвести для того чтобы полного согласия и не имело возможности бы сохраниться в таковой свежести; творчество не остановилось бы на неинтересном повторении одних и тех же чудес, а стало бы выдумывать новые. Доказательством помогают все неестественные подделки под народные рассказы, подделки, в которых прекрасное близко граничит с бессмыслием и нелепицей.

И к чему народ стал бы беречь как драгоценное наследие старины то, в чем сам бы видел лишь вздорную забаву? Сравнительное изучение сказок, живущих в устах индоевропейских народов, ведет к двум заключениям: во-первых, что сказки создались на мотивах, лежащих в базе старейших воззрений арийского народа на природу, и, во-вторых, что, по всему вероятию, уже в эту давешнюю арийскую эру были выработаны главные типы сказочного эпоса и позже разнесены разделившимися племенами в различные стороны — на места их новых поселений, сохранены же народною памятью — как и все поверья, мифические представления и обряды.

Итак, сказка не безлюдная складка; в ней, как и по большому счету во всех созданиях целого народа, не могло быть и в действительности нет ни специально сочиненной лжи, ни намеренного уклонения от настоящего мира. Совершенно верно так же древняя песня не всегда быль; она, как уже увидено выше, большею частью переносит сказочные предания на историческую землю, связывает их с известными событиями народной судьбе и прославившимися личностями и чрез то вставляет стародавнее содержание в новую рамку и придает ему значение вправду прожитой былины.

Сказка же чужда всего исторического; предметом ее повествований был не человек, не его подвиги и общественные тревоги, а разнообразные явления всей обоготворенной природы. Оттого она не знает ни определенного места, ни хронологии; воздействие совершается в некое время в тридевятом царстве в тридесятом стране; храбрецы ее лишены личных, только им принадлежащих характеристических показателей и похожи один на другого как две капли воды. Прекрасное сказки имеется прекрасное могучих сил природы; в собственном смысле оно нисколько не выходит за пределы естественности, и в случае если поражает нас собственной невероятностью, то единственно вследствие того что мы потеряли яркую сообщение с древними преданиями и их живое познание…

тьма и Свет

На раннем утре собственного доисторического существования пранарод, от которого случились индоевропейские племена (среди них и славяне), был загружён в ту несложную, яркую судьбу, какая устанавливается матерью-природою. Он обожал природу и опасался ее с детским простодушием и с напряженным вниманием смотрел за ее знамениями, от которых зависели и которыми определялись его житейские потребности. В ней обнаружил он живое существо, неизменно готовое отозваться и на скорбь и на веселье.

Сам не сознавая того, он был поэтом; жадно всматривался в картины обновляющегося весною мира, с трепетом ожидал рассвети продолжительно засматривался на блестящие краски утренней и вечерней зари, на небо, покрытое грозовыми тучами, на ветхие невинные леса, на поля, красующиеся зеленью и цветами. Нам кажутся детскими видящиеся в Ведах выражения : Взойдет ли солнце? возвратится ли заря, отечественный давнишний покровитель? восторжествует ли божество света над чёрными силами -ночи? Ж в то время, когда наконец восходило солнце, изумленный зритель задавал себе вопросы: Как именно, чуть появившись, оно есть столь могучим, что, подобно Геркулесу, еще в колыбели побеждает , над чудовищами ночи (подобно Геркулесу, еще в колыбели побеждаетнад чудовищами ночи… — По преданию, храбрец греческого эпоса, будучи младенцем, задушил двух огромных змей)? как идет оно по небу? отчего нет пыли на его дороге? отчего не скатится вниз с собственного небесного пути? Но все эти вопросы понятны и милы по собственной искренности в устах народа, еще не привычного с мировыми законами.

Долгий последовательность последовательной ночи и смены дня должен был успокоить взволнованное чувство, и взгляды человека привыкли встречать рассветпоутру и пророжать его закат вечером, Но редко повторяющиеся затмения много лет, кроме того до позднейшего времени, пробуждали в народах смутное чувство сомнений и ужаса: возможно, благотворное светило дня погибнет навеки и ни при каких обстоятельствах более не озарит своим светом неба и земли. Первые наблюдения человека, первые испытания ума принадлежали миру физическому, к которому потому тяготели и его религиозные верования и его начальные познания; и те и другие составляли одно целое и были проникнуты одним пластическим духом поэзии, либо прямее: религия была поэзией и заключала в себе всю мудрость, всю массу сведений первобытного человека о природе.

Оттого в наивных представлениях старины и в сказаниях, появившихся из мифических сенов, так много красивого, обаятельного для живописца. Такое отношение к природе, как к существу живому, нисколько не зависело от прихоти и произвола ума.

Всякое явление, созерцаемое в природе, делалось понятным и дешёвым человеку лишь чрез сближение с собственными ощущениями и действиями, и как эти последние были выражением его воли, то из этого он конечно должен был заключить о бытии второй воли (аналогичной людской), кроющейся в силах природы. Другой образ мышления, что имел возможность бы указать ему в природе те бездушные стихии, какие конкретно мы видим в ней, был неосуществим, потому что требует для себя уже готового отвлеченного языка, что бы не властвовал над фантазией, а был бы покорным орудием в устах человека.

Но таковой язык, как мы знаем, создается медленными упрочнениями развития, цивилизации; в ту же отдаленную эру всякое слово отличалось материальным, живописующим характером. Мы и доселе выражаемся: солнце восходит либо садится, буря воет, ветер свистит, гром ударяет, пустыня молчит; доселе говорим о силах природы как о чем-то вольно действующем и лишь благодаря современным научным сведениям не придаем этим древним, освященным привычкою выражениям — буквального смысла.

Мы низвели эти и тысячи вторых метафорических речений, каждый день повторяющихся в живой речи, до значения несложных формул, обязанных показывать на то либо второе явление неодушевленной природы, и произнося их, никому и в голову не приходит, чтобы солнце владело ногами для ходьбы, чтобы оно восседало на престоле, дабы ветер создавал свист губами, гром бросал молнии рукою, а море вправду имело возможность ощущать бешенство и без того потом. Не таково было положение отечественных доисторических предков; на сущность их мысли язык оказывал чарующее влияние; для них достаточно было, следуя увиденному сходству явлений, сообщить: буря воет, солнце восходит, как в тот же час же появлялись в мыслях и те орудия, при посредстве которых совершаются подобные действия другими животными и человеком.

Следовательно, при самом начале творческого создания языка силам природы уже придавался персональный темперамент. Таковой метод выражения мы именуем поэтическим и в метафорах его видим преувеличение; но для тех, каковые создавали язык, ничего не могло быть простее и естественнее.

Дабы лишить природу ее живого, одушевленного характера, дабы в скоро мчащихся тучах видеть одни туманные испарения, а в разящей молнии — электрические искры, необходимо принуждение ума над самим собою, нужна привычка к рефлексии, а следовательно, до известной степени неестественное образование. Потому-то и простолюдин и дитя неспособны к отвлеченному созерцанию, мыслят и выражаются в наглядных пластических образах.

Ушибется ли ребенок о какую-нибудь вещь, в уме его в тот же час же появляется убеждение, что она нанесла ему удар, и он готов отплатить ей тем же; катящийся с пригорка камень думается ему удирающим; журчание ручья, шелест листьев, плеск волны — их говором. Первобытный человек, по отношению к окружающему его миру, был кроме этого дитя и испытывал те же психологические обольщения.

Прибавим к этому, что в старейших языках каждое из имен существительных имеет окончание, обозначающее мужской либо женский род (имена среднего рода позднейшего образования и отличаются от мужских и женских форм большею частью лишь в именительном падеже), а это должно было породить в уме соответственную идею о поле, так что заглавия, придаваемые разным явлениям природы, приобретали не только персональный, но и половой тип. Результатом было то, что до тех пор пока в языке длился процесс творчества, до тех пор нереально было сказать об утре либо вечере, весне либо зиме и других аналогичных явлениях, не соединяя с этими понятиями представления о чем-то личном, живом и деятельном.

Итак, и язык, и тесно связанный с ним образ мышления, и самая свежесть начальных впечатлений нужно влекли идея человека к олицетворениям, играющим такую большую роль в образовании мифов. Человек нечайно переносил на божественные стихии формы собственного собственного тела либо привычных ему животных, очевидно, формы более идеальные, совершенные, соответственно настоящему могуществу стихий.

Ясно, что в воззрениях старейшего народа не могло быть и не было строгого различия между свойствами и побуждениями людскими и приписанными другой природе; в его сказаниях и мифах вся природа есть выполненной разумной жизни, наделенною высшими духовными дарами: умом, эмоцией и словом; к ней обращается он и со собственными эйфориями, и со своим горем и страданиями и постоянно находит сочувственный отзыв. По отечественным народным преданиям, сохранившимся поныне и тождественным с преданиями всех других племен, животные, растения и птицы некогда говорили, как люди; поселяне верят, что незадолго до Нового года домашний скот приобретает свойство говорить между собою по-человечески, что пчелы во всякое время смогут говорить с маткою и между собой, что дятел стучит в дерево с отчаяния и т. д. В сказках и песнях цветы, деревья, насекомые, птицы, животные и различные неодушевленные предметы ведут между собою беседы, предлагают человеку вопросы и дают ему ответы. В шепоте древесных листьев, свисте ветра, плеске волн, шуме водопада, треске распадающихся скал, жужжании насекомых, пении и крике птиц, мычании и рёве животных — в каждом звуке, раздающемся в природе, поселяне думают слышать загадочный разговор, выражения страданий либо угроз, суть которых доступен лишь чародейному знанию вещих людей.

тьмы и Противоположность света, тепла и холода, зимнего омертвения и весенней жизни — вот что особенно должно было поразить замечающий ум человека. Чудная, шикарная судьба природы, звучно звучащая в миллионах разнообразных голосов и быстро развивающаяся в бесчисленных формах, обуславливается силою света и тепла; без нее все замирает.

Подобно другим народам, отечественные праотцы обоготворили небо, полагая в том месте ее вечное царство; потому что с неба падают солнечные лучи, оттуда блистают и звезды и луна и проливается шгодотворящий ливень… Народная фантазия, создавшая для разнообразных явлений, которые связаны с небом, разные поэтические олицетворения, воображала их и в едином, нераздельном образе.

Варуна, божество неба, по индийским преданиям, устраивает времена и свет, выводит в путь солнце и звезды; солнце — его глаз, а ветер, колеблющий воздушное пространство, — его дыхание. По литовскому преданию, божество это олицетворялось в женском образе королевы Каралуни. Каралуни — богиня света, юная, красивая дева; голову ее венчает солнце; она носит плащ, усеянный звездами и застегнутый на правом плече месяцем; утренняя заря — ее ухмылка, ливень — ее слезы, падающие на землю бриллиантами.

По указаниям, сохраненным для нас в высшей степени интересным Стихом о Голубиной книге, такое воззрение, общее всем индоевропейским народам, не чуждо и славянам: солнце красное (читаем в этом стихе) от лица божьего, млад ярок месяц от грудей божьих, звезды нередкие от риз божьих, зори белые от очей господних, ночи чёрные от опашня всевышнего, ветры буйные от его дыхания, громы от его глаголов, дробен росы и дождик от его слез…

Литовское сказание о Каралуни, изображая небо — девою, разумеется, сливает все его атрибуты с красивым образом богини Зари и Лета; фактически же, по общеарийскому представлению, небо олицетворялось в мужском поле. Его очевидное для всех влияние на земные роды (урожаи) нечайно возбуждало в уме идея о супружеском альянсе отца Неба с матерью Почвой.

Небо действует как мужская Плодотворящая сила, проливая на землю собственные согревающие лучи и напояющий ливень, издревле уподобляемый плотскому семени; а почва принимает дождевую влагу и весеннюю теплоту в собственный лоно и лишь тогда чреватеет и дает плод. В соответствии с с этим, небо обозначалось словами мужского, а почва — женского рода, слова среднего рода (как отечественное небо) появились позднее.

У славян папа Небо стал называться Сварога: он главный владыка вселенной, родоначальник других ярких всевышних, прабог. Подмечая разные проявления элемента тепла и света, разбирая их, ум человеческий должен был раздробить блестящее, яркое небо и свойственные ему атрибуты на отдельные божественные силы. Такое деление, вносимое познающею свойством, не противоречило поэтическому эмоции, которое пытается облекать все в живые образы.

Дело ума поэтически выразилось в естественной форме рождения новых всевышних от Сварога. В Ипатьевской летописи находим вставку из греческой хроники Малалы, где Гелиос переводится Дажъбогом: И по окончании (по окончании Сварога) царствова сын его именем Солнце, его же наричают Дажьбог… Солнце-царь, сын Сварогов, еже имеется Дажьбог, бе бо супруг силен.

Дажьбог, упоминаемый Нестором (Нестор (1056—1114) — монах Киево-Печерского монастыря, один из первых русских летописцев, составитель Повести временных лет), Словом о полку Игореве и другими монументами в числе славянских всевышних, имеется, следовательно, солнце, сын неба, подобно тому как Аполлон почитался сыном Зевса… Второй сын Сварога-неба был огонь-молния (Агни-Индра). На новых всевышних, рожденных отцом Небом, переносятся его признаки и различные атрибуты; вместе с этим им присваивается и владычество над миром; Сварог, по старому сказанию, предается покою, предоставляя управление и творчество вселенною своим детям.

Обожание солнца славянами засвидетельствовано многими памятниками и преданиями… Исчезающее вечером, как бы одолеваемое рукою смерти, оно неизменно каждое утро опять есть во торжественном величии и всём блеске, что и возбудило идея о солнце как о существе неувядаемом, бессмертном, божественном. Как светило всегда чистое, ослепительное в собственном сиянии, пробуждающее жизнь, солнце почиталось божеством благим, милосердным; имя его сделалось синонимом счастья…

В народных сказках к солнцу, звёздам и месяцу обращаются храбрецы в тяжёлых случаях судьбы, и божество дня, сострадая несчастью, оказывает помощь им. Вместе с этим солнце есть и мучителем всякого зла, т. е. по начальному воззрению — мучителем нечистой холода и силы мрака, а позже и нечестия и — нравственного зла неправды. С этою стороною мифического представления слилась идея о вредоносном влиянии жары, создающей засуху, истребляющей жатву и влекущей за собою моры и неурожай.

Губительное воздействие зноя приписывалось бешенству раздраженного божества, наказующего смертных собственными огненными стрелами — жгучими лучами. Выражение воспылать бешенством показывает, что чувство это уподоблялось пламени.

Сами заглавия солнца, говорящие о понятиях огня, горения, порождали в уме идея о его разрушительных особенностях: как в разведенном пламени видели пожирание горючих материалов всеистребляющим огнем (слова гореть и кушать филологически тождественны), так часто и солнце в народных преданиях представляется готовым пожрать тех сказочных странников, каковые приходят к нему с вопросами. Вот из-за чего появились клятвы, призывающие на голову виновного либо супротивника наказывающую силу солнца…

Поэтическое заклятие, обращенное Ярославною к солнцу, дышит этою старой верою в наказывающее могущество дневного светила: Яркое и тресветлое Солнце! Всем тепло и красно еси. Чему, господине, простре горячюю собственную лучю на ладе вои? В поле безводне жаждею имь лучи (луки) съпряже, тугою им ту ли затче?..

Ночные светила: звезды и месяц, как жители небесного свода и представители священной для язычника светоносной стихии, были почитаемы в особых божественных образах… Наравне с солнцем в заговорах находим нередкие обращения и к звездам, и к месяцу: Месяц ты красный! звезды вы ясные! солнышко ты привольное!; Месяц ты месяц! сними мою зубную скорбь и другое.

ожидание и Обоготворение светил от них даров плодородия, ниспосылаемого небом, влекли простодушных пахарей и пастухов старейшей эры к усиленным наблюдениям за ними. По честному замечанию Якова Гримма (Якоб Гримм (1785—1863) — известный германский филолог, создатель «Истории немецкого языка», «Германских саг», «Германской грамматики»; брат его Вильгельм Гримм (1786—1859) известен собственными трудами о средневековой германской поэзии.

В 1812 году братья совместно с далека широкое собрание сказок, с того времени переведенных во всем мире), трансформации либо фазы месяца уже в глубочайшей древности должны были обратить на себя особое внимание, и без того как по ним значительно легче, сподручнее было вычислять время, чем по солнцу, то конечно, что начальный год был лунный, складывающийся из тринадцати месяцев; семь дней и месяцы определялись лунными фазами; самое слово это убедительно обосновывает, что луна служила издревле для измерения времени, была (по выражению М. Мюллера (Мюллер Макс (1823—1900) — филолог-востоковед, редактор первого в Европе издания «Ригведы», создатель многих работ по мифологии)) золотой стрелкою на чёрном циферблате неба. Русские поселяне определят время ночи по течению звезд, в основном по Громадной Медведице, и создали себе большое количество различных замечаний о погоде и урожаях но сиянию месяца и звёзд…

Месяц и Солнце были воображаемы в родственной связи — либо как брат и сестра, либо как жены… По литовскому преданию, Солнце — божья дочка — представляется женою Месяца; звезды — их дети. В то время, когда неверный муж начал заботиться за румяной Денницею (Аушрине — утренница, планета Венера), богиня Солнце (по второй вариации это сделал сам громоносец Перкун) выхватила клинок и рассекла лик Месяца пополам…

Предание в высшей степени поэтическое!

Художественная фантазия передала в нем поразившие ее естественные явления природы: в то время, когда восходит поутру солнце — месяц исчезает в его ярком свете; а в то время, когда удаляется оно вечером — месяц выступает на небо, и перед самым утренним восходом солнца он вправду один блуждает по небу с красивой денницею. Бледно-матовый свет месяца всегда возбуждает в поэтах грустные ощущения, и потому с именем луны неразлучен эпитет печальный (печальная луна).

Форма полумесяца нечайно наводила фантазию на думу о рассеченном его лике; в отечественных областных наречиях умаляющийся по окончании полнолуния месяц именуется перекрой (от кроить — резать). Постоянные трансформации, подмечаемые в количестве месяца, породили идея об его изменчивом характере, о неверности и непостоянстве в любви этого обоготворенного светила, поскольку и нарушение супружеских обетов выражается словом измена.

В ярко-багровом диске восходящего солнца видели пламенеющий бешенством лик небесной царицы; чистота солнечного блеска возбуждала представление о невинной чистоте богини, выступающей на небо в пурпуровой одежде зари и в сияющем венце лучей как богато убранная невеста. В славянских преданиях мы находим черты, в полной мере соответствующие литовскому сказанию. Олицетворяя солнце в женском образе, русское поверье говорит, что в декабре месяце, при повороте на лето, око наряжается в кокошник и праздничный сарафан и едет в утепленные государства, а на Иванов сутки (24 июня) Солнце выезжает из собственного чертога на встречу к собственному мужу Месяцу, пляшет и рассыпает по небу огненные лучи: данный сутки полного развития творческих сил летней природы представляется как бы днем брачного альянса между Месяцем и Солнцем…

По народному поверью, Месяц и Солнце с первых морозных дней (с началом зимы, убивающей земное плодородие и, так сообщить, расторгающей брачный альянс Солнца) расходятся в различные стороны и с той поры не видятся между собой до самой весны; Солнце не знает, где живет и что делает Месяц, а он ничего не ведает про Солнце. Весною же они видятся и продолжительно говорят друг другу о собственном житье-бытье, где были, что видели и что делали.

При данной встрече случается, что у них доходит до ссоры, которая постоянно оканчивается землетрясением; отечественные поселяне именуют Месяц гордым, задорным и обвиняют его, как зачинщика ссоры. Встречи между Месяцем и Солнцем бывают исходя из этого и хорошие, и дистрофичные; первые обозначаются ясными, яркими днями, а последние — туманными и пасмурными. Увидим, что в весенних грозах, сопровождающих возврат солнца из дальних странствований в царстве зимы, воображению старейших народов рисовались: с одной стороны, брачное торжество природы, поливаемой семенем дождя, а с другой — ссоры и битвы враждующих всевышних; в громовых раскатах, потрясающих почву, слышались то клики свадебного радости, то брань и воинственные призывы…

Как по литовскому, так и по славянским преданиям, от Месяца и божественной четы Солнца появились звезды. Малорусские колядки, изображая небесный свод великим чертогом либо храмом, именуют видимые на нем светила: месяц — домовладыкою, солнце — его женою, а звезды — их детками…

Сохранилась превосходная песня о том, как женщина просила перевозчика переправить ее на другую сторону:

Перевощик, хороший молодец!Первези меня на собственную сторону.— Я первезу тебя — за себя заберу.

В ответ ему говорит красная женщина:

Ты задал вопрос бы меня,Чьего я роду, чьего племени?Я роду ни громадного, ни малого:Мне матушка — красна Солнушка,А батюшка — ярок Месяц,Братцы у меня — нередки Звездушки,А сестрицы — белы Зорюшки.

По одной литовской песне, сама Денница есть уже не соперницею Солнца, а его дочерью.

Эти родственные отношения не были твердо установлены; они изменялись вместе с теми поэтическими воззрениями, под влиянием которых появлялись в уме человека и каковые в эру созидания мифических представлений были так богато разнообразны и легко подвижны, изменчивы. Заглавия, придаваемые звёздам и месяцу, так же колебались между мужским и женским родом, как и заглавия солнца…

Как месяц представляется мужем богини солнца, так луна, в соответствии с с женскою формою этого слова, имеется солнцева супруга — супруга Дажьбога. Солнце — князь, луна — княгиня — такова народная поговорка, усвоивающая солнцу тот же эпитет князя, что у нас употребляется для обозначения молодого, новобрачного супруга. Еще у скифов луна была почитаема супругою и сестрою всевышнего солнца и именовалась тем же именем, какое придавалось и солнцу, лишь с женским окончанием.

Этим заглавием скифский всевышний солнца роднится с греческим сребролуким Аполлоном (Аполлон — в греческой мифологии олимпийский всевышний, знак неразрывного единства почвы, преисподней и неба. Выл кроме этого покровителем искусств. В числе других наделялся эпитетом «стреловержец»), а богиня луны с его сестрою — Артемидою (Дианою (Диана — у древних римлян богиня луны, лесов и охоты, родовспомогательница)).

Солнце всегда совершает собственные обороты: озаряя почву днем, оставляет ее ночью во мраке; согревая весною и летом, покидает ее во власть холоду в осенние и зимние месяцы. Где же не редкость оно ночью? — задавал вопросы себя старый человек, — куда прячутся его животворные лучи в зимнюю половину года? Фантазия творит для него священное жилище, где божество это успокаивается по окончании дневных трудов и где скрывает собственную благодатную силу зимою. По общеславянским преданиям, сходным с литовскими и германскими, благотворное светило дня, красное солнце, обитает на востоке — в стране вечного плодородия и лета, откуда разносятся весною семена по земле; в том месте высится его золотой дворец, оттуда выезжает оно поутру на собственной светозарной колеснице, запряженной белыми огнедышащими лошадьми, и совершает собственный простой путь по небесному своду.

Подобно грекам, сербы воображают Солнце молодым и прекрасным юнаком; по их сказаниям, царь — Солнце живет в солнечном царстве, восседает на златотканом, пурпуровом престоле, а подле него стоят две девы — Заря Утренняя и Заря Вечерняя, семь судей (планеты) и семь вестников, летающих по свету в образе хвостатых звезд; тут же и лысый дядя его — ветхий Месяц. В отечественных сказках царь-Солнце обладает двенадцатью царствами (указание на двенадцать месяцев в году либо на двенадцать знаков зодиака); сам он живет в солнце, а сыновья его в звездах; всем им прислуживают солнцевы девы, умывают их, убирают и поют им песни…

Солнцевы девы умывают солнце и расчесывают его золотые кудри (лучи), т. е. разгоняя облака и проливая ливень, они прочищают лик дневного светила, дают ему ясность. Тот же суть содержится и в предании, что они метут двор Месяца, т. е. разметают вихрем потемняющие его облака. Владея бессмертным напитком (живою водою дождя), солнцевы девы сами представляются всегда красивыми и ни при каких обстоятельствах не стареющими.