Рассказы о людях, претендующих на знание настоящей правды

Практически сразу после поездки, в первой половине 90-ых годов XIX века, Чехов поселился под Москвой в усадьбе Мелихово. Попечитель сельского училища, он на собственные средства выстроил школу, боролся с холерной эпидемией, помогал голодающим. По окончании Сахалина изменилось его творчество: все решительнее обращается он к публичным проблемам, к политическим вопросам, тревожившим современников.

Лишь делает это Чехов так, что всегда слышит от критиков упреки в аполитичности, по причине того, что борется против политических ярлыков, каковые донашивают на исходе XIX века его современники. Популярные среди интеллигенции 90-х годов публичные идеи не удовлетворяют Чехова собственной догматичностью, несоответствием усложнившейся судьбе. Чехов ищет неспециализированную идею от противного, методически отбрасывая мнимые ответы.

В повести Дуэль, написанной сразу же по окончании путешествия, Чехов заявляет, что в Российской Федерации только бог ведает настоящей правды, а всякие претензии на знание ее оборачиваются нетерпимостью и прямолинейностью. Драма храбрецов повести заключена в убежденности, что их идеи верны и непогрешимы. Таков аристократ Лаевский, перевоплотивший в догму неудовлетворённость и свою разочарованность.

В позе разочарованного человека он застыл так, что потерял яркое чувство живой судьбы.

Он не живет, а выдумывает себя, играя роли полюбившихся ему литературных типов: Я обязан обобщать любой собственный поступок, я обязан обнаружить оправдание и объяснение собственной нелепой жизни в чьих-нибудь теориях, в литературных типах, в том, к примеру, что мы, аристократы, вырождаемся, и другое… В прошедшую ночь, к примеру, я утешал себя тем, что все время думал: ах, как прав Толстой, бессердечно прав! Любой поступок, каждое душевное перемещение Лаевский подгоняет под готовый литературный трафарет: Собственной нерешительностью я напоминаю Гамлета,- думал Лаевский дорогой.- Как правильно Шекспир подметил! Ах, как правильно! А также отношения с любимой дамой лишаются у него сердечной непосредственности, покупают отраженный, литературный темперамент: В этом случае Лаевскому больше всего не понравилась у Надежды Федоровны ее белая, завитушки волос и открытая шея на затылке, и он отыскал в памяти, что Анне Карениной, в то время, когда она разлюбила мужа, не пришлись по нраву в первую очередь его уши, и поразмыслил: Как это правильно! как правильно!

Соперник на данный момент фон Корен — пленник второй, дар-(*182)винистской идеи. Он верит, что открытый Дарвином в кругу растений и животных закон борьбы за существование действует и в отношениях между людьми, где сильный с полным правом торжествует над не сильный. Самосозерцание доставляло ему чуть ли не большее наслаждение, чем осмотр фотографий либо пистолета в дорогой оправе.

Он был весьма доволен и своим лицом, и красиво подстриженной бородой, и широкими плечами, каковые являлись очевидным доказательством его крепкого сложения и хорошего здоровья. В глазах дарвиниста фон Корена разочарованный Лаевский — слизняк, существо неполноценное. Первобытное человечество было защищаемо от таких, как Лаевский, борьбой за существование и подбором; сейчас же отечественная культура существенно ослабила подбор и борьбу, и мы должны сами позаботиться об уничтожении хилых и негодных, в противном случае, в то время, когда Лаевские размножатся, цивилизация погибнет, и человечество выродится совсем.

Мы будем виноваты. — В случае если людей топить и вывешивать,- сообщил Самойленко,- то к линии твою цивилизацию, к линии человечество! К линии! Вот что я тебе сообщу: ты ученейший, величайшего ума человек и гордость отечества, но тебя немцы сломали.

Да, немцы! Немцы!

Убежденность Лаевского и фон Корена в безупречности собственных догм порождает ненависть и отчуждение, разбивает судьбе, сеет около несчастья. Осуждая догматиков, глухих к сложности судьбы, Чехов поэтизирует людей бессознательной, интуитивной человечности, принимающих жизнь конкретно, всею полнотою людских эмоций.

Это нравственно чистые, благородные простаки — врач Самойленко, дьякон Победов. Славная голова! — думал дьякон, растягиваясь на соломе и вспоминая о фон Корене.- Хорошая голова, дай Всевышний здоровья. Лишь в нем жестокость имеется… За что он ненавидит Лаевского, а тот его? За что они будут драться на дуэли?

Если бы они с детства знали такую потребность, как дьякон, если бы они воспитывались в среде невежественных, черствых сердцем, жадных до наживы… людей, то как бы они ухватились приятель за приятеля, как бы с радостью прощали взаимно недочёты и ценили бы то, что имеется в каждом из них. Так как кроме того снаружи порядочных людей так мало на свете!.. Вместо того, дабы от скуки и по какому-то недоразумению искать друг в друге вырождения, вымирания, наследственности и другого, что мало ясно, не лучше ли им спуститься пониже и на-(*183)править гнев и ненависть в том направлении, где стоном гудят целые улицы от неотёсанного невежества, жадности, попреков, нечистоты, ругани, женского визга…

Как раз благодаря этим нравственно чистым людям, за голосами которых прячется создатель, расстраивается антагонисты и дуэль духовно прозревают, побеждая величайшего из неприятелей людских — гордость. Да, только бог ведает настоящей правды… — думал Лаевский, с тоскою глядя на неспокойное чёрное море. Лодку бросает назад,- думал он,- делает она два шага вперед и ход назад, но гребцы упрямы, машут неутомимо веслами и не опасаются высоких волн. Лодка идет все вперед и вперед, вот уже ее и не видно, а пройдет с полчаса, и гребцы светло заметят пароходные огни, а через час будут уже у пароходного трапа.

Так и в жизни… В отыскивании за правдой люди делают два шага вперед, ход назад. Страдания, неточности и скука судьбы бросают их назад, но упрямая воля и жажда правды гонят вперед и вперед.

И кто знает? Возможно, доплывут до настоящей правды…

Главными неприятелями в творчестве зрелого Чехова являются человеческое самодовольство, близорукая удовлетворенность усеченными, враждебными настоящей полноте судьбы теориями и общественными идеями. Отыщем в памяти, что в эру духовного распутья в Российской Федерации стали особенно популярными идеи либерального народничества. Некогда радикальное, революционное, это публичное течение сошло на небольшой реформизм, исповедуя теорию малых дел.

Ничего нехорошего в этом не было, и 80-90-е годы стали временем безусловного труда целого поколения русской интеллигенции, по благоустройству провинциальной, уездной Руси. В теории малых дел самому Чехову была дорога глубокая вера в плодотворность и культуру просветительской работы на селе, было дорого рвение насаждать блага культуры в самых глухих уголках родной почвы.

Чехов был втором а также, в известном смысле, певцом этих скромных российских интеллигентов, грезящих перевоплотить страну в цветущий сад. Он глубоко сочувствовал гордым словам провинциального доктора Астрова, храбреца пьесы Дядя Ваня: В то время, когда я прохожу мимо крестьянских лесов, каковые я спас от порубки, либо в то время, когда я слышу, как шумит мой юный лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат самую малость и в моей власти и что в случае если через тысячу лет человек будет радостен, то в этом самую малость буду виноват и я.

Сам Чехов, поселившись с 1898 года по требованию докторов в Ялте, с нескрываемой гордостью го-(*184)ворил А. И. Куприну: Так как тут был нелепые овраги и пустырь… А я вот пришел и сделал из данной дичи прекрасное культурное место.

Однако в повести Дом с мезонином Чехов по казал, что при известных событиях возможно ущербной и теория малых дел. В повести ей помогает Лида Волчанинова, женщина прекрасная и добропорядочная, самоотверженно преданная делу восстановления культуры на селе.

Основная беда героини содержится в характерном русском человеку рвении обожествлять ту либо иную истину, не считаясь с тем, что каждая истина людская не может быть полностью идеальной, поскольку не идеален и сам человек. В повести сталкиваются между собой две публичные позиции. Одну исповедует живописец, другую — безусловная труженица Лида.

С позиций живописца, деятельность Лиды тщетна, потому что либеральные полумеры — это штопанье тришкина кафтана: коренных противоречий народной судьбе с их помощью не дать добро: По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки, при существующих условиях, помогают лишь порабощению. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите данной цепи, а только прибавляете новые звенья — вот вам мое убеждение.

Ответ Лиды как словно бы бы честен и выполнен эмоции собственного преимущества: Я спорить с вами не стану,- сообщила Лида, опуская газету.- Я уже это слышала. Сообщу вам лишь одно: нельзя сидеть сложа руки. Действительно, мы не выручаем человечества и, возможно, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы — правы.

Чехов не навязывает нам собственную точку зрения на спор между храбрецами, призывая читателей к размышлению. Правда имеется, и в словах живописца, и в ответе Лиды, обе спорящие стороны до известной степени правы. Но беда храбрецов содержится в том, что любой из них претендует на монопольное владение истиной, а потому не хорошо слышит другого, с раздражением принимает любое возражение.

Разве возможно признать за безотносительную истину те рецепты спасения человечества, каковые в споре с правдою Лиды предлагает живописец? Если бы все мы, деревенские жители и городские, все подряд, дали согласие поделить между собою труд, что затрачивается по большому счету человечеством на удовлетворение физических потребностей, то на каждого из нас, возможно, было нужно бы не более двух-трех часов в сутки. Слов нет, эти мысли добропорядочны, но только в качестве нужной человеку грезы — зо-(*185)лотых снов человечества.

Так как перед тем как развернуть в сёлах университеты, нужно научить сельских ребятишек просматривать и писать. Отстаивая право на мечту, верную спутницу мастерства, живописец через чур нетерпим к злобе дневи, к повседневному, прозаическому труду. А такая нетерпимость провоцирует и Лиду на крайние высказывания.

Разве возможно дать согласие с Лидой и принять за истину ее выпад: Прекратим же спорить, мы ни при каких обстоятельствах не споемся, поскольку самую несовершенную из аптечек и всех библиотечек, о которых вы только что отзывались так неуважительно, я ставлю выше всех пейзажей в свете?

Нарастающая между храбрецами нетерпимость и взаимная неприязнь угрожает хрупкому веществу жизненной правды не только в них самих; она несет беду и окружающим их людям. В мире самодовольных полуправда гибнет чистое и святое чувство любви живописца к младшей сестре Лиды Волчаниновой с нежным прозвищем Мисюсь. Мисюсь, где ты? — таким вопросом-укором завершается повествование. Любовь покидает мир, в котором люди одержимы претензиями на необыкновенное право владения истиной и забывают мудрую, предостерегающую от самодовольства чеховскую идея: только бог ведает настоящей правды.

Катастрофа врача Рагина

В 90-е годы Чехова тревожит не только догматическое отношение человека к истине, которое может причинить России большое количество бед. Оборотной стороной догматической активности есть публичная пассивность. На эту тему Чехов написал рассказ Палата No 6, что по праву считается вершиной его реализма.

Палата No 6 — это флигель для умалишенных в провинциальной поликлинике. И в один момент это образ-знак русской полицейской государственности.

Присмотримся пристально к описанию палаты — оно как бы раздваивается: то ли это сумасшедший дом, то ли колония. Реализм на грани знака торжествует и в портретах жителей палаты. Вот сторож Никита: жёсткое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки.

У Никиты лицо-знак, лицо, обычное и в поликлинике для умалишенных, и в колонии, и в полицейской будке.

Столь же многозначительны и характеры больных. Таков Громов, русский интеллигент, страдающий манией преследования: Достаточно мельчайшего шороха в сенях либо крика на дворе, дабы он поднял голову и начал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? Перед нами заболевание, в концентрированном виде вместив-(*186)шая в себя вековые беды вольнодумной русской интеллигенции, вековую судьбу преследуемой, объявляемой вне здравого смысла и закона, но живой и упорной русской мысли.

Не случаен в рассказе и второй мотив: в заведомо извращенном мире, живущем бездумно, по инерции, обычным выясняется безумный человек. Громов, пожалуй, самая честная и добропорядочная личность в чеховском произведении. Он один наделен острой реакцией на зло и неправду.

Он один выступает в протест насилия, попирающего правду.

Он один верит в красивую судьбу, которая со временем воцарится на земле. Антиподом Громова есть врач Рагин. Данный человек — воплощенное равнодушие и спокойствие к мирскому треволнению.

Он оправдывает собственную пассивность философски. Рагин уверен, что публичные перемены ненужны: зло в мире неискоренимо, его сумма пребывает в жизни неизменной, а потому нет никакого смысла бороться с ним. Единственный хороший человека выход — уйти в себя, в собственный внутренний мир.

полное презрение — и Свободное мышление к суете мирской! Громов возмущен такими рассуждениями Рагина: Эргономичная философия… и совесть чиста, и мудрецом себя ощущаешь. Но эргономична она только до поры до времени и при благоприятных жизненных событиях. Страдания ненавидите,- продолжает Громов,- а наверно прищеми вам дверью палец, так, закричите во все горло!

Беседы Рагина с Громовым подслушивает сослуживец врача и строчит на него политический донос. А потому, что искони политическая неблагонадежность в Российской Федерации отождествлялась с сумасшествием (отыщем в памяти судьбу Чаадаева в жизни и Чацкого в литературе), Рагин объявляется безумным и попадает в палату No 6. Наступает предсказанное Громовым возмездие за его эргономичную философию.

Храбрец делается жертвой собственного попустительства, ему дается шанс на практике проверить собственные правила, собственную правоту. В палате для умалишенных наступает запоздавшее прозрение. Рагин не выдерживает, он желает убить сторожа Никиту, бежать, вернуть справедливость. Он вправду кричит по все горло.

Но с бунтом и протестом храбрец опоздал. (*187) И в финале рассказа Рагин умирает от металлических кулаков Никиты и сопутствующего им инсульта .

Чехов обличает в рассказе публичную пассивность русской интеллигенции. Он уверен в том, что природе человека свойственна живая реакция на зло, время от времени безотчетная и стихийная. Она неудержима и законна кроме того и в том случае, если ясные средства борьбы с этим злом еще не отысканы.

Символический суть чеховского рассказа почувствовал и одареннейший русский автор Н. С. Лесков: Везде палата No 6. Это — Российская Федерация… Чехов сам не думал того, что написал (он мне сказал это), а в это же время это так. Палата — это Русь!

Деревенская тема

Повести Мужики и В овраге. Тема неустроенности и всеобщего неблагополучия, обветшалости коренных баз русской судьбы пронизывает большая часть произведений зрелого Чехова. Сейчас он обращается к изображению русской деревни в двух повестях: Мужики и В овраге.

К жизни деревни русские писатели до Чехова доходили с особенной меркой, деревенская тема была заповедной для русской литературы.

Деревня с общинным владением почвой выручала Чернышевского и Герцена, а позже целое поколение революционных народников от сомнений относительно русской социалистической революции. На поклон к мужику шли Толстой и Достоевский, Некрасов и Тургенев. Действительно, в поздней драме Власть тьмы Толстой уже продемонстрировал картину распада патриархальной нравственности в деревне.

Но среди духовной и невежества тьмы он все еще обнаружил яркого Акима, не забывающего о душе.

Из деревни пробивался у Толстого свет спасения и морального очищения. Чехов, обратившись к крестьянской теме в повести Мужики, не заметил в жизни крестьянина ничего необыкновенного. Неспециализированная нелепость судьбы, общероссийская ее неустроенность в деревне Чехова принимает только более открытые и ужасные формы.

Отношения в деревне обнажают сущность данной бессмысленности более наглядно и открыто.

Царящее во всем мире пустословие в деревне оборачивается упрощенной его разновидностью — сквернословием. Общее недовольство судьбой вырождается в пьянство. А невежество принимает тут тяжёлые формы.

Мужики обожают Священное Писание, но не как понятную им книгу, а как загадочную умственность, образованность: таинственное слово дондеже приводит к умилению и всеобщие слезы.

Прежде, лет 15-20 назад и ранее, беседы в Жукове были значительно увлекательнее. Тогда у каждого старика был таковой вид, как словно бы он хранил какую-то тайну, что-то знал и чего-то ожидал; говорили о грамоте с золотою печатью, о разделах, о новых почвах, о кладах, намекали на что-то; сейчас же у жуковцев не было никаких тайн, вся их жизнь была как на ладони, у всех на виду, и имели возможность они сказать лишь о потребности и кормах, о том, что НЕТ снега.

нищета и Земельное утеснение сопровождаются духовным оскудением народа. В переднем углу, около икон, были наклеены обрывки и бутылочные ярлыки газетном бумаги — это вместо картин. По случаю гостей поставили самовар. От чая пахло рыбой, сахар был огрызанный и серый, по посуде и хлебу сновали тараканы; было неприятно выпивать, и разговор был неприятный — все о потребности да о заболеваниях.

Но и данный погрязший во тьме физического и духовного обнищания мир иногда посещают яркие видения. Это было в августе, в то время, когда по всему уезду, из деревни в деревню, носили Живоносную. В тот сутки, в то время, когда ее ожидали в Жукове, было негромко и пасмурно. Девушки еще с утра отправились навстречу иконе в собственных броских нарядных платьях и принесли ее под вечер, с крестным ходом, с пением, и сейчас за рекой трезвонили.

Огромная масса людей собственных и чужих запрудила улицу; шум, пыль, давка…

И старик, и бабка, и Кирьяк — все протягивали руки к иконе, жадно смотрели на нее и говорили, плача: — Заступница, Матушка! Заступница! Все как словно бы внезапно осознали, что между небом и землёй не пусто, что не все еще захватили богатые и сильные, что имеется еще защита от обид, от рабской неволи, от тяжёлой, невыносимой потребности, от ужасной водки. — Заступница, Матушка! — рыдала Марья.- Матушка! И как ни жестка, как ни долга была зима, она все таки кончилась.

Потекли ручьи, запели птицы. Весенний закат, пламенный, с пышными тучами, любой вечер давал что-нибудь неординарное, новое, немыслимое, как раз то самое, чему не веришь позже, в то время, когда эти же краски и эти же облака видишь на картине.

Журавли летели быстро-быстро и кричали безрадостно, словно бы кликали с собою. Стоя на краю обрыва, Ольга подолгу наблюдала на разлив, на солнце, на светлую, совершенно верно помолодевшую церковь, и слезы текли у дыхание и нея захватывало от-(*189)того, что страстно хотелось уйти куда-нибудь, куда глаза смотрят, хоть куда макар телят не гонял. Так появляется в финалах поздних чеховских произведений надежды и проблеск веры на иную жизнь, легкое дыхание.

Повесть В овраге переносит воздействие в село Уклеево, то самое, где дьячок на похоронах всю икру съел. Жизнь ли была так бедна тут, либо люди не умели заметить ничего, также неважного события, случившегося десять лет назад, а лишь про село Уклеево ничего другого не говорили. физическая нищета и Духовная народа осложняется в данной повести проникающим в сельскую судьбу буржуазным хищничеством, которое принимает в Киевской Руси формы какого-либо дремучего, бесстыжего варварства. От кожевенной фабрики вода в речке довольно часто становилась вонючей; отбросы передавали луг, крестьянский скот страдал от сибирской язвы, и фабрику приказано было закрыть.

Она считалась закрытой, но трудилась тайно с ведома уездного врача и станового пристава, которым обладатель платил по десяти рублей в месяц. Отравляющий обман делается нормой существования в семье сельского лавочника Григория Цыбукина. Старший сын его Анисим, служащий в городе в полиции, присылает письма, написанные чьим-то чужим почерком и полные выражений, каких Анисим ни при каких обстоятельствах в беседе не употреблял: Любезные мамаша и папаша, отправляю вам фунт цветочного чаю для удовлетворения вашей физической потребности.

За фальшивыми словами следуют фальшивые деньги, каковые привез Анисим в дом Цыбукиных, и вот уже старик папа неимеетвозможности разобрать, какие конкретно у него деньги настоящие, а какие конкретно фальшивые. И думается, что все они фальшивые. Фальшь пропитала все в семействе Цыбукиных, и в то время, когда мать Варвара сетует на общий обман и опасается будущего наказания, сын Анисим отвечает: Всевышнего-то так как все равно нет, мамаша.

Чего уж в том месте разбирать! Так в повести появляется сообщение с романом Достоевского Братья Карамазовы, пробуждается память об известном афоризме Ивана: в случае если Всевышнего нет — то все разрешено. Олицетворением ядовитого хищничества есть супруга одного из сыновей Цыбукина: У Аксиньи были серые наивные глаза, каковые редко мигали, и на лице всегда играла наивная ухмылка.

И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на долгой шее, и в ее стройности (*190) было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, с ухмылкой, она смотрела, как весной из юный ржи смотрит на прохожего гадюка, растянувшись и подняв голову. И злодейства собственные она творит наивно, без умысла, без осознании греха. Еще в начале повести привлекает внимание такая подробность: самовар в семье Цыбукиных кипит и гудит на кухне, предвещая что-то недоброе.

И вот Аксинья обливает кипятком ребенка Липы, младшей невестки старика Цыбукина, выделившего мелкому внуку Никифору долю наследства. Забрала мою почву, так вот же тебе! Сообщив это, Аксинья схватила ковш с кипятком и плеснула на Никифора. Затем послышался крик, какого именно еще ни при каких обстоятельствах не слыхали в Уклееве, и не верилось, что маленькое, не сильный существо, как Липа, может кричать так. И на дворе внезапно стало негромко.

Аксинья прошла в дом, без звучно, со своей прошлой наивной ухмылкой.

Но и в этом буднично-преступном кошмаре деревенской судьбе Чехов подмечает что-то похожее на проблески человечности, на обещание хороша, красоты и истины. Эти проблески бывают в пейзажных зарисовках, вкрапленных в текст, в то время, когда внезапно покажется людям, что кто-то наблюдает с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды, видит все, что происходит в Уклееве, сторожит.

И как ни громадно зло, все же ночь негромка и красива, и все же в Божьем мире правда имеется и будет, такая же негромкая и красивая, и все на земле лишь ожидает, дабы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью. В кульминации повести, в то время, когда смиренная несчастная Липа возвращается из земской поликлиники с мертвым ребеночком на руках, появляются нотки милой веры в добро, мотив грустной сказки. Кругом было лишь поле, небо со звездами, да шумели птицы, мешая друг другу дремать.

И коростель кричал, казалось, на том самом месте, где был костер.

Но прошла 60 секунд, и снова были видны и подводы, и старик, и долгий Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу.

— Вы святые? — задала вопрос Липа у старика. — Нет. Мы из Фирсанова.

Простой вопрос Липы не вызывает у мужиков ни тени смущения: они не святые, они из Фирсанова. Но так как это же значит, что явление святых в дольнем мире крестьянском допускается как в полной мере настоящий, никакого удивления не вызывающий факт. (*191) Чеховский оптимизм торжествует и потом, в то время, когда Липа задает попутному мужику вопрос, перекликающийся со известным вопросом Ивана Карамазова о обстоятельствах страданий детей:

— И сообщи мне, дед, для чего мелкому перед смертью мучиться? В то время, когда мучается громадной человек, мужик либо дама, то грехи прощаются, а для чего мелкому, в то время, когда у него нет грехов? Для чего?

— А кто ж его знает! — ответил старик. Проехали с полчаса без звучно.

— Всего знать запрещено, для чего да как,- сообщил старик.- Птице положено не четыре крыла, а два, по причине того, что и на двух лететь способно; так и человеку положено знать не все, а лишь половину либо четверть. какое количество нужно ему знать, чтобы прожить, столько и знает…

…Твое горе с полгоря. Жизнь продолжительная — будет еще и хорошего, и плохого, всего будет. Громадна матушка Российская Федерация! — сообщил он и поглядел в обе стороны.- Я во всей России был и все в ней видел, и ты моему слову верь, дорогая.

Будет и хорошее, будет и плохое.

В отличие от Достоевского Чехов не пробует дать прямой ответ на роковой вопрос. Умный старик говорит о пределах людской разума, неспособного охватить в жизни все. За этими пределами — царство тайны, недоступное человеку.

Но в тайне мира и содержится особенная красота, прячутся многообещающие загадки. Старик переключает внимание Липы от мира горнего к миру дольнему.

Он говорит о многообразии и богатстве судьбы, вмещающей в себя не только зло, но и добро. И делать выводы о жизни возможно верно только тогда, в то время, когда чувствуешь ее бескрайность, неисчерпаемость и полноту. Чем шире раздвигались в поэтическом сознании Чехова горизонты великой матушки России, тем безжалостнее становился суд писателя над людьми с усеченными жизненными горизонтами, равнодушными к красоте и богатству мира Божия, ограничившими себя кругом небольших, обывательских заинтересованностей.

Маленькая трилогия

В поздних произведениях Чехова создатель делается более активным: он изображает мир неинтересных людей, допуская гротескные преувеличения, нарушая бытовое правдоподобие. Увеличивается масштаб художественного обобщения: за бытом проступает бытие, за фактами повседневности — жизнь в ее коренных базах. Эти перемены ощутимы в известных рассказах Чехова 1898 года — Человек в футляре, Крыжовник и О любви,-(*192) связанных между собою и взявших наименование маленькой трилогии.

Эти рассказы посвящены изучению трех главных университетов публичной судьбе, трех столпов, на которых она держится: категория власти — Человек в футляре, категория собственности — категория и Крыжовник семьи — О любви. В совокупности три этих рассказа — чеховское опровержение баз существующего в Российской Федерации публичного строя.

Преподаватель гимназии Беликов не просто так был образом нарицательным, олицетворяющим публичное явление, названное беликовщины. Он был превосходен тем, что неизменно, кроме того в весьма хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и обязательно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и в то время, когда вынимал перочинный