Репортаж из кратера вулкана

Создатель Генрих Ш.

Не так-то у самого кратера вулкана, что то и дело дает о себе знать. В час ночи отечественное безмятежное настроение улетучилось: под палаткой открылась трещина, из которой шел тёплый пар — плюс 94 градуса.

Температура площадки возросла до 56 градусов. В довершение ко всему, встал сильный ветер и повалил снег. Температура окружающей среды за палаткой упала до минус 12.

Тёплый пар, конденсируясь на холодных стенках палатки, падал на нас ручейками тепловатой воды.

— В случае если погода не испортится, то на следующий день, — говорю я перед сном Анатолию. Он без звучно кивает. Он знает, о чем я думаю.

Утром мы просыпаемся под легкий шум. Анатолий вылезает из палатки, осматривает кратер и коротко информирует обстановку:

— Дымит на всю катушку.

И вправду, кроме того палатка, стоящая в нескольких метрах, чуть различима. Быстро пахнет серой. Однако лучшего ожидать не приходится, и мы решаем все-таки проводить спуск.

Вот и дно кратера. Оно завалено огромными глыбами. Из щелей с гулом вырываются газовые струи. Прикасаюсь к одному из камней и отдергиваю руку горячо.

Приходится надеть перчатки. Видимость не превышает пяти метров.

В то время, когда я поднимаю лежащий на соседнем камне портфель, узнается, что он полностью прогорел. Продолжительно топчусь на маленькой площадке, наконец подмечаю широкую трещину. Породы в трещине имеют какой-то вишнево-красный оттенок.

Привязываю термометр к ручке молотка, подношу к стенке трещины. Итог неожиданный: термометр, рассчитанный на температуру до 350 градусов, лопается практически мгновенно.

Беру 500-градусный термометр, но его постигает та же участь. Начинаю пристально присматриваться и убеждаюсь, что породы в трещине не окрашены в красный цвет, а просто нагреты до красного каления. Если судить по интенсивности свечения, температура тут не ниже 650–700 градусов.

Часы показывают четыре. Значит, я тут уже около двух с половиной часов — нужно выходить; к тому же противогаз начинает пропускать газ, по-видимому, пора поменять фильтр. Нахожу покинутый страховой финиш, обвязываюсь и машу рукой — подъем.

давности и Газета… Что делал я три года назад, зимний период, в данный же сутки? Пожалуй что, я сдавал дела и оборудование новому старшему буровому мастеру. Был он человек умелый и дотошный, Иван Ильич.

Он ходил с Долгим свитком акта передачи около буровой и подсчитывал каждую гайку и, какую не обнаружил, из акта вычеркивал.

А я-то, дурак, в свое время принял все не глядя — таковой мне показался славный человек мой предшественник, что легко неприлично было не доверять ему. И позже также не затруднял себя писанием лишних, снабжающих меня бумажек, доверять.

И сейчас у меня не хватало: трех одеял, двух спальных мешков и одного матраца; одного радиоприемника, что я в глаза не видел, двух мисок и трех ложек; был фантастический перерасход рукавиц, а основное, не хватало насоса-лягушки, что я послал на склад как недействующий, а накладной не выписал — не иголка же, насос! — и сейчас его не обнаружили на складе. И не хватало 50 метров обсадных труб, каковые, как это явствовало из моего акта приема, я в свое время принял, в чем и расписался.

Все это составляло фантастическую сумму денег, которой у меня, само собой разумеется, не было. Насос все-таки нашли, трубы как-то списали, другое из заработной плата высчитали… Генрих сейчас подносил термометр к вишнево-красной горе.

Я также было вступился за даму на улице. Также было три хулигана. Поднакидали они мне изрядно.

милиция и Тут подоспела, а хулиганы убежали. И дама заявила, что это я сам пристал вдруг к совсем посторонним людям. Дама направилась к хулиганам, поджидавшим за углом, а меня забрали в милицию как учинившего драку на улице.

С молоточком и крючком

И буран был в моей жизни. Лишь меня не заметало и меня не искали с вертолетом. А был я сейчас на Севере.

И поставили меня на узкоколейке слесарем-смазчиком. И ходил я с крючком, контролировал буксы и стукал по колесу молоточком.

И считал, что ни при каких обстоятельствах бы в жизни не имел возможности представить себе, что буду этим заниматься. И все вспоминал, как ехал летом с мамой на юг, и на каждой станции оказался данный загадочный чумазый человек, поднимал крючком крышки и стукал по колесу молоточком, и я уезжал, а он оставался, с молоточком и крючком, по причине того, что вряд ли он ехал вместе с нашим поездом.

А на следующей станции — совершенно верно такой же. Быть может, он и едет вместе с нами и слезает на остановках?.. Я иду, контролирую, холод чуть ли не за сорок, и метет.

Поднимаю крышку и молюсь любой раз, дабы все в порядке было, дабы не было нужно на данный момент поменять подшипник либо, упаси боже, кроме того скат на таком-то ветру и морозе.

А платформы, как назло, все ветхие, подшипники все горят, и оси горят. И я кричу в будку — выходит вся бригада, и мы начинаем подсовывать под ось палки-елки — вываживать, а ветер свистит, руки как клешни у вареных раков… И лишь бы данный чертов скат был единственным в этом составе — тогда в отечественную конуру, к красной печке…

И что неспециализированного у нас с Генрихом? Ничего. Он в команде мастеров игрался, а я кроме того в юные годы футболом не увлекался.

Он два факультета кончил, самых сложных, а я в том же университете — один, самый легкий, да и то с большим трудом, в три приема: между первым и вторым курсом поместив завод, а между вторым и третьим — армию… И ни разу не попадал я на передний край — все какие-то задворки: ни почета, ни возможностей, ни кроме того исполнения замысла, ни в газетах не напишут, ни кроме того признательности в приказе не дождешься.

Лишь вот люди мне неизменно необыкновенные попадались. Либо весьма хорошие…

Для чего я, фактически, лечу к Генриху? Я лечу в творческую командировку. Но это еще ничего не растолковывает.

Другими словами не растолковывает для чего.

И по большому счету, что это такое, творческая командировка? По совести, понятия не имею. Ни при каких обстоятельствах в такие командировки не ездил.

И постоянно относился к ним пренебрежительно.

Ехать, утверждал я, так ехать. Застревать. На долгое время. Трудиться. Вариться.

Никакой ты не автор, а вот приехал жить и трудиться, по необходимости приехал, так уж жизнь сложилась. Пройдет время, жизнь твоя перегруппируется — возвратишься к себе, к маме, к жене и детям. Лишь так ты можешь что-то заметить, в случае если точка зрения у тебя естественна и ты на нее не взобрался, а в ней находишься, в данной точке. В противном случае — что такое… сказал я, творческая командировка!.. Приехал, взглянул и уехал. Ничего не заметил, ничего не осознал.

Ни в чем не властен.

Что продемонстрируют — то и хорошо. Не годится, сказал я, не годится уважающему себя автору допускать себя до таких вещей. Да позже, в случае если все будут прежде, чем ты успеешь куда-нибудь войти, знать, что ты автор, то все для тебя будет закрыто, все будут цепенеть и мертветь перед тобой, и люди, хотя лучшего, станут натянутые и неживые, как на групповой фотографии, снятой провинциальным фотографом.

Но я лечу, в случае если возможно назвать полетом нескончаемые сидения в каждом промежуточном аэропорту. И я не переменил точку зрения на подобные командировки. А вот соблазнился… Такая возможность: съездить к приятелю, в места, где в далеком прошлом грезил побывать, а случая к тому все нет как нет, — такая возможность — грех ее упускать.

И вот в случае если раньше я ездил все и ездил, выяснялся то в том месте, то тут — работяга, солдат, геолог — и все что-то увлекательное увозил с собой в памяти, то сейчас еду намерено, дабы обогатиться творческим материалом, быть ближе к судьбе (куда уж ближе, если ты живой!), еду намерено, дабы заметить что-то из последовательности вон выходящее, а это так как мой личный друг, приятель детства… И невольно появляется идея, а как внезапно я заберу и ничего, ничегошеньки не замечу вследствие этого собственного «особого» намерения заметить? А вдруг все внезапно онемеет перед моим особым взглядом, что же я напишу тогда? Стыдно так как будет.

Кинул дома дела, супруга снова ворчит, что уехал, кто сейчас дрова колоть будет и печки топить? И живописец, мой дорогой друг, что-то к нам к себе зачастил, и дочка снова простужена. И еду я мешать занятым людям, и в деле-то я их ни черта не смыслю, буду задавать вопросы какие-то неважные глупости с важным видом, и другое, и другое, и другое приходит на ум, в то время, когда летишь три дня, и все без сна, и все ожидаешь.

Что-то не так

«Что-то не так, — говорим мы при таких условиях, — что-то пошло не так».

Сейчас меня поддерживает уверенность, что неизменно возможно возвратиться к себе и выделить это «что-то не так» снова же в себе и исправить — и все будет «так». Скажем, лгать тебе приходится сейчас через чур много. И больно, и неприятно, и не хочется — а приходится.

И помой-му ты не властен: все это ты наподобие должен делать из самых побуждений и человеческих чувств. А посмотришь в себя и отыщешь пакость, исправишь, если не поздно, — и лгать внезапно не окажется никакой необходимости, и окажешься ты властен. Либо тебе внезапно лгут — как это больно! — стучись, ломись, будь прав, потребуй — все без толку, как об стенке, отчаяться возможно.

И что остается? Задай себе вопрос: из-за чего это мне лгут?

Возвратись к себе отыщешь в себе же, исправишь, если не поздно, — и лгать тебе внезапно никакой ни у кого не окажется необходимости. И т. д. Примерно, само собой разумеется, и через чур легко. Но так я себя утешаю сейчас и без того стараюсь жить.

Ну, а вдруг погода нелетная?

Тут ты наподобие не виноват. Возможно, само собой разумеется, в этот самый момент отыскать собственную вину… У каждого она такая, предотъездная вина найдется: в сутолоке последнего дня, больше либо меньше, но в обязательном порядке чье-нибудь чувство либо перемещение то ли толкнешь, то ли придавишь ненароком, то ли не увидишь, то ли чьих-то искренних даров не примешь, то ли сам не поделишься. И это прекрасно: отыскать в себе такое и приговорить, дабы больше не было, не смотря на то, что и опять все повторится в следующий раз.

Но погода от этого все-таки не исправится.

Нелетная — и все тут.

Ты сидишь на чемоданах и внезапно поймаешь себя на том, что в далеком прошлом уже, устав вскакивать, прохаживаться, потягиваться, прислушиваться, то ли бормочешь, то ли напеваешь себе: «Что-то не так, что-то не так…»

И вправду — все не так.

И опыт наподобие имеется, а проходит время — и забываешь. Все рисуется схематично и плакатно. Долгие, полупустые залы, немногие люди с прекрасными сумками (ручная кладь) не торопясь принимают собственные прекрасные позы, сами красивые и продолговатые, как манекены (комфортно, выгодно) либо как воздушные лайнеры.

И все представляется таким стремительным, просторным и вытянутым, как рисунок архитектора (бетон, стекло) с уже выросшими Деревьями и нарисованным для масштаба человечком.

Новые кварталы, новые районы, город будущего. И ты, припрыгивающий от яркого и стесняющего ощущения дороги, видишь себя также таким вытянутым, стремительным и красивым, пока не споткнешься либо зеркало тебе дорогу не перебежит, и не окажешься ты, живой и пара растерянный человек, в живой и пара тщетной толкотне и неразберихе.

Скоро, комфортно, выгодно. Слаженная, четкая работа. Квалифицированный персонал. Все для удобства, все к услугам.

Два часа — и ты из зимы попадаешь в лето, пальмы и море. Четыре часа — и ты по большому счету далеко, то ли в Париже, то ли на Таймыре.

Все это так либо все это практически так (за вычетом понятных в любом деле и столь постоянных у нас накладок) при одном условии: в случае если погода летная. Пассажиры прилетают и улетают, выпивают кофе и прочитывают газету, сейчас тут — на следующий день в том месте, безлюдные скамьи смотрят отчужденно и холодно, хозяйственный человек сообщит: и для чего это нужно? Столько места, столько средств?

В полной мере возможно было обойтись маленьким зданьицем.

А вдруг погода нелетная?

Все тогда весьма легко. Пассажиры дисциплинированно прибывают за час до отлета, проходит час, и они не улетают. И следующие пассажиры прибывают- и не улетают.

Сейчас тут, на следующий день — также тут. И послезавтра. Что тогда?

Страно мелкими строятся отечественные аэровокзалы. Их нужно строить безбрежными. На их месте должны вырастать города.

И газеты все читаны-перечитаны. В то время, когда еще выйдут завтрашние? Всю жизнь я чего-то ожидаю. Он, она, они чего-то ожидают.

Мы чего-то ожидаем. И вы чего-то ожидаете. И мест свободных нет. Ожидаем любимых — и они не идут.

Ожидаем денег, а их задерживают. Ожидаем квартиры — очередь все не доходит. Ожидаем решений относительно отечественных дел.

Не решив, начинаем ожидать следующего. Ожидаем автобуса, самолёта и трамвая. Подходит наконец, набитый, дверей не открывает, и мы начинаем ожидать следующего. «Понимаете, — сообщил мне один нервный человек из очередей, что у нас самое недорогое?» — «Не-ет…» — сообщил я в уверенности, что в случае если таковой несложный вопрос задается, то ответить на него все равно не удастся. «Время, юный человек, время!» — вскрикнул он и провалился сквозь землю.

Как не бывало. Что-то было в этом.

В случае если поразмыслить. Само собой разумеется, для чего такие обобщения, не редкость так, бывает и в противном случае, нужно иметь терпение, сообщат люди степенные и обходящиеся без очередей. Но я в чем-то соглашусь с этим сатаной — вот так как шепнул и провалился сквозь землю, пригрезился, что ли?

Э, да киньте вы обобщать. Неверно это. Несправедливо. И мешает строить. Легко нелетная погода.

А на следующий день что будет? Будет сол-ныш-ко! И мы все улетим. Куда кому нужно. Бывают же оптимисты!