Школьный тур олимпиады по литературе

Класс

Время исполнения — 150 мин.

1.Прочтите текст. Выясните его тему, главную идея, дайте чёрта храбрецам. Ответ запишите в виде текста.

Михаил Шолохов. Родинка

На столе гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость,полевая карта, сводка, уздечка наборная с душком лошадиного пота, краюхахлеба. Все это на столе, а на лавке тесаной, заплесневевшей от сырой стенки,спиной хорошо к подоконнику прижавшись, Николка Кошевой, начальник эскадронасидит. Карандаш в пальцах его иззябших, недвижимых.

Рядом с давнишнимиплакатами, распластанными на столе,- анкета, наполовину заполненная.Шершавый лист скупо говорит: Кошевой Николай. Командирэскадрона.Землероб. Член РКСМ.

Против графы возраст карандаш медлительно выводит: 18 лет.

Плечист Николка, не по летам выглядит. Старят его глаза в морщинках

лучистых п поясницы, по-стариковски сутулая,- мальчишка так как, пацаненок, куга

зеленая, говорят шутя в эскадроне,- а подыщи другого, кто бы сумел практически без

урона ликвидировать две банды и полгода водить эскадрон в схватки и бои не

хуже любого ветхого начальника!

Стыдится Николка собственных восемнадцати годов. Неизменно против ненавистной

графы возраст карандаш ползет, замедляя бег, а Николкины скулы полыхают

досадным румянцем. Казак Николкин папа, а по отцу и он — казак. не забывает,

словно бы в полусне, в то время, когда ему было лет пять-шесть, сажал его папа на коня

собственного служивского.

— За гриву держись, сынок! — кричал он, а мать из дверей стряпки

радовалась Николке, бледнея, и глазами обширно раскрытыми смотрела на ножонки,

окарачившие острую хребтину коня, и на отца, державшего предлог.

В далеком прошлом это было. Пропал в германскую войну Николкин папа, как в воду

канул. Ни слуху о нем, ни духу. Мать умерла. От отца Николка унаследовал

любовь к лошадям, родинку и неизмеримую отвагу, такую же, как у отца,

величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки. До пятнадцати лет

мыкался по работникам, а позже шинель долгую выпросил и с проходившим через

станицу красным полком ушел на Врангеля. Летом нонешним купался Николка в

Дону с военкомом. Тот, заикаясь и кривя контуженную голову, сообщил, рукоплеща

Николку по сутулой и тёмной от загара пояснице:

— Ты того… того… Ты счастли… радостный! Ну да, радостный!

Родинка — это, говорят, счастье.

Николка ощерил зубы кипенные, нырнул и, отфыркиваясь, крикнул из воды:

— Брешешь ты, чудак! Я с мальства сирота, в работниках всю жизнь

гибнул, а он — счастье!..

И поплыл на желтую косу, обнимавшую Дон.

Хата, где квартирует Николка, стоит на яру над Доном. Из окон видно

зеленое расплескавшееся Обдонье и вороненую сталь воды. По ночам в бурю

волны стучатся под яром, ставни тоскуют, захлебываясь, и чудится Николке,

что вода вкрадчиво ползет в щели пола и, прибывая, трясет хату.

Желал он на другую квартиру перейти, да так и не перешел, остался до

осени. Утром морозным на крыльцо вышел Николка, хрупкую тишину разламывая

перезвоном подкованных сапог. Спустился в вишневый садик и лег на траву,

заплаканную, седую от росы. Слышно, как в сарае уговаривает хозяйка корову

находиться нормально, телок мычит требовательно и басовито, а о стены цибарки

вызванивают струи молока.

Во дворе скрипнула калитка, собака забрехала. Голос взводного:

— Начальник дома?

Приподнялся на локтях Николка.

— Вот он я! Ну, чего в том месте еще?

— Нарочный приехал из станицы. Говорит, банда пробилась из Сальского

округа, совхоз Грушинский заняла…

— Веди его ко мне.

Тянет нарочный к конюшне лошадь, позже горячим облитую. Среди двора

упала та на передние ноги, позже — на бок, захрипела отрывисто и кратко и

издохла, глядя стекленеющими глазами на цепную собаку, захлебнувшуюся

злобным лаем. Потому издохла, что на пакете, привезенном нарочным, стояло

три креста и с пакетом этим скакал сорок верст, не передыхая, нарочный.

Прочёл Николка, что глава требует его выступить с эскадроном на

подмогу, и в горницу отправился, шашку цепляя, думал устало: Обучаться бы отправиться

куда-нибудь, а тут банда… Военком стыдит: дескать, слова верно не

напишешь, и вдобавок эскадронный… Я-то при чем, что опоздал приходскую школу

окончить? Чудак он… А тут банда… Снова кровь, а я уж умерялся так

жить… Опостылело все…

Вышел на крыльцо, заряжая на ходу карабин, а мысли, как лошади по

утоптанному шляху, спешили: В город бы уехать… Обучаться б…

Мимо издохшей лошади шел в конюшню, посмотрел на тёмную ленту крови,

точившуюся из пыльных ноздрей, и отвернулся.

III

По кочковатому летнику, по колеям, ветрами облизанным, мышастый

придорожник кучерявится, лебеда и пышатки близко и махровито лопушатся. По летнику сено когда-то возили к гумнам, застывшим в степи янтарными брызгами,а торный шлях улегся бугром у столбов телеграфных. Бегут столбы в мутьосеннюю, белесую, через лога и балки перешагивают, а мимо столбов шляхомглянцевитым ведет атаман банду — полсотни казаков донских и кубанских,властью Советской обиженных.

Трое дней, как набелившийся волк от овечьейотары, уходят целиною и дорогами бездорожно, а за ним вназирку — отряд Николки Кошевого.

Отъявленный народ в банде, служивский, бывалый, а все же прочно

призадумывается атаман: на стременах привстает, степь глазами излапывает,

версты вычисляет до голубенькой каемки лесов, протянутой по ту сторону Дона.

Так и уходят по-волчьи, а за ними эскадрон Николая Кошевого следы

топчет.

Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным

звоном серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом,

в то время, когда у ядреной пшеницы-гарновки ус чернеет на колосе, словно бы у

семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти.

Бородатые станичники на суглинке, по песчаным буграм, около левад

засевают клинышками жито. Сроду не родится оно, с покон веков десятина не дает

больше тридцати мер, а сеют вследствие того что из жита самогон гонят, яснее слезы

девичьей; вследствие того что исстари так заведено, прадеды и деды выпивали, а на гербе

казаков Области Войска Донского, должно, недаром изображен был пьяный казак,

телешом сидящий на бочке винной. Хмелем густым и ярым бродят по осени станицы

и хутора, нетрезво качаются красноверхие папахи над плетнями из краснотала.

По тому самому и атаман дня не бывает трезвым, потому-то все кучера и

пулеметчики пьяно кособочатся на рессорных тачанках.

Семь лет не видал атаман родных куреней. Плен германский, позже

Врангель, в солнце расплавленный Константинополь, лагерь в колючей

проволоке, турецкая фелюга со смолистым соленым крылом, камыши кубанские,

султанистые, и — банда.

Вот она, атаманова жизнь, коли назад через плечо посмотреть назад.

Зачерствела душа у него, кан летом в жарынь черствеют следы раздвоенных

бычачьих копыт около музги {М у з г а — озерко, болотце.} степной.

Боль, чудная и непонятная, точит

изнутри, тошнотой наливает мускулы, и ощущает атаман: не забыть ее и не

залить лихоманку никаким самогоном. А выпивает — дня трезвым не бывает потому,

что пахуче и сладко цветет жито в степях донских, опрокинутых под солнцем

жадной черноземной утробой, и смуглощекие жалмерки до станицам и хуторам

таковой самогон вываривают, что с водой родниковой текучей не различить.

Зарею ударили первые заморозки. Серебряной проседью брызнуло на разлапистые листья кувшинок, а на мельничном колесе поутру заприметил Лукичтонкие многоцветные, как слюда, льдинки.

С утра прихворнул Лукич: покалывало в поясницу, от боли глухой ноги

сделались чугунными, к почва липли. Шаркал по мельнице, с большим трудом передвигая

несуразное, от костей отстающее тело. Из просорушки шмыгнул мышиный выводок;

поглядел кверху глазами слезливо-мокрыми: под потолком с перекладины голубь

сыпал скороговоркой дробное и деловитое бормотание. Ноздрями, как будто бы из

суглинка вылепленными, втянул дедушка запах душок и вязкий водяной плесени

перемолотого жита, прислушался, как плохо, захлебываясь, сосала и

облизывала сваи вода, и бороду мочалистую помял задумчиво.

На пчельнике прилег отдохнуть Лукич. Под тулупом дремал наискось,

открыв рот, в углах губ бороду слюнявил слюной, клейкой и горячей.

Сумерки близко измазали дедову хатенку, в молочных лоскутьях тумана застряла

мельница…

А в то время, когда проснулся — из лесу выехало двое конных. Один из них крикнул

деду, шагавшему по пчельнику:

— Иди ко мне, дедушка!

Посмотрел Лукич подозрительно, остановился. Большое количество перевидал он за смутные

года таких вот вооруженных людей, бравших не спрошаючи корм и муку, и всех

их огулом, не различая, прочно недолюбливал.

— Живей ходи, ветхий хрен!

Промеж ульев долбленых двинулся Лукич, тихо губами вылинявшими

беззвучно зашамкал, стал поодаль от гостей, замечая искоса.

— Мы — красные, дедок… Ты нас не опасайся,- миролюбиво просипел атаман.-

Мы за бандой гоняемся, от своих отбились… Може, видел день назад отряд тут про-

ходил?

— Были какие-то.

— Куда они пошли, дед?

— А холера их ведает!

— У тебя на мельнице никто из них не остался?

— Нетути,- сообщил Лукич кратко в повернулся спиной.

— Погоди, старик.- Атаман с седла соскочил, качнулся на дуговатых ногах

пьяно и, прочно дохнув самогоном, сообщил: — Мы, дедушка, коммунистов

ликвидируем… Так-то!.. А кто мы имеется, не твоего ума дело! — Споткнулся,

предлог роняя из рук.- Твое дело зерна на семьдесят коней приготовить и

молчать… Дабы в два счета!.. Осознал? Где у тебя зерно?

— Нетути,- сообщил Лукич, посматривая в сторону.

— А в энтом амбаре что?

— Хлам, значит, различный… Нетути зерна!

— А ну, отправимся!

Ухватил старика за шиворот и коленом потянул к амбару кособокому, в

почву вросшему. Двери открыл. В закромах пшеница и чернобылый ячмень.

— Это тебе что, не зерно, ветхая сволочуга?

— Зерно, кормилец… Отмол это… Год я его по зернушку собирал, а ты

конями потравить норовишь…

— По-твоему, нехай отечественные кони с голоду дохнут? Ты что же это — за

красных стоишь, смерть выпрашиваешь?

— Помилуй, жалкенький мой! За что ты меня? — Шапчонку сдернул Лукич, на

колени шмякнулся, руки волосатые атамановы хватал, целуя…

— Скажи: красные тебе любы?

— Забудь обиду, болезный!.. Прощай на слове глупом. Ой, забудь обиду, не казни ты

меня,- кричал старик, ноги атамановы обнимая.

— Божись, что ты не за красных стоишь… Да ты не крестись, а почву

ешь!..

Ртом беззубым жует песок из пригоршней дедушка и слешами его подмачивает.

— Ну, сейчас верю. Поднимайся, ветхий!

И смеется атаман, глядя, как не поднимется на занемевшие ноги старик. А из

закромов тянут наехавшие конные ячмень и пшеницу, под ноги лошадям сыплют и

двор устилают золотистым зерном.

Заря в тумане, в мокрети мглистой.

Миновал Лукич часового и не дорогой, а стежкой лесной, одному ему

ведомой, затрусил к хутору через буераки, через лес, насторожившийся в

предутренней чуткой дреме.

До ветряка дотюпал, желал через прогон завернуть в улочку, но перед

глазами сходу вспухли неясные очертания наездников.

— Кто идет? — окрик тревожный в тишине.

— Я это…- шамкнул Лукич, а сам целый обмяк, затрясся.

— Кто таковой? Что — пропуск? По каким делам шляешься?

— Мельник я… С водянки тутошней. По надобностям в хутор иду.

— Каки-таки необходимости? А ну, отправимся к начальнику! Вперед иди…-

крикнул один, наезжая лошадью.

На шее почуял Лукич парные лошадиные губы и, прихрамывая, засеменил в

хутор.

На площади у хатенки, черепицей крытой, остановились. Провожатый,

кряхтя, слез с седла, лошадь привязал к забору и, громыхая шашкой, взошел на

крыльцо.

— За мной иди!..

В окнах огонек маячит. Вошли.

Лукич чихнул от дыма сигарет, шапку снял и торопливо перекрестился на

передний угол.

— Старика вот задержали. В хутор правился.

Николка со стола немного поднял лохматую голову, в пуху и нерьях, задал вопрос

сонно, но строго:

— Куда шел?

Лукич вперед шагнул и эйфорией поперхнулся.

— Родимый, собственные это, а я думал — снова супостатники энти… Заробел

дюже и задать вопрос побоялся… Мельник я. Как шли вы через Митрохин лес и ко

мне заезжали, еще молоком я тебя, касатик, поил… Аль запамятовал?..

— Ну, что сообщишь?

— В противном случае сообщу, любезный мой: вчерась затемно наехали ко мне банды оти

самые и зерно начисто стравили коням!.. Смывались нужно мною… Старший ихний

говорят: присягай нам, в одну душу, и почву вынудил имеется.

— А на данный момент они где?

— Тамотко и имеется. Водки с собой навезли, лакают, нечистые, в моей

горнице, а я ко мне прибег доложить ваишей милости, может, хоть вы на них

какую управу сыщете.

— Сообщи, чтобы седлали!..- С лавки привстал, радуясь деду, Николка и

шинель потянул за рукав устало.

Рассвело.

Николка, от ночей бессонных зелененький, подскакал к пулеметной

двуколке.

— Как отправимся в наступление — лупи по правому флангу. Нам нужно крыло ихнее

заломить!

И поскакал к развернутому эскадрону.

За кучей чахлых дубков на шляху показались конные — по четыре в ряд,

тачанки в середине.

— Наметом! — крикнул Николка и, чуя за спиной нарастающий грохот копыт,

вытянул собственного жеребца плетью.

У опушки отчаянно застучал пулемет, а те, на шляху, скоро, как на

учении, лавой рассыпалась.

x x x

Из бурелома на бугор выскочил волк, репьями увешанный. Прислушался,

утнув голову вперед. Невдалеке барабанили выстрелы, и тягучей волной

колыхался разноголосый вой.

Тук! — падал в ольшанике выстрел, а где-то за бугром, за пахотой эхо

скороговоркой бормотало: так!

И снова довольно часто: уук, тук, тук!.. А за бугром отвечало: так! так! так!..

Постоял волк и не торопясь, вперевалку, потянув в лог, в заросли

пожелтевшей нескошенной куги…

— Держись!.. Тачанок не кидать!.. К перелеску… К перелеску, в кровину

мать! — кричал атаман, привстав на стременах.

А около тачанок уж нервничали кучера и пулеметчики, обрубая постромки, и

цепь, изломанная постоянным огнем пулеметов, уже захлестнулась в

неудержимом бегстве.

Развернул атаман коня, а на него, раскрылатившись, прыгает один и шашкой

помахивает. По биноклю, метавшемуся на груди, по бурке додумался атаман, что

не несложный красноармеец прыгает, и поводья натянул. Издали заметил молодое

безусое лицо, злобой перекошенное, и сузившиеся от ветра глаза. Конь под

атаманом заплясал, приседая на задние ноги, а он, дергая иэ-за пояса

зацепившийся за кушак маузер, крикнул:

— Щенок белогубый!.. Махай, махай, я тебе намахаю!..

Атаман выстрелил в нараставшую тёмную бурку. Лошадь, проскакав саженей

восемь, упала, а Николка бурку скинул, стреляя, перебегал к атаману ближе,

ближе…

За перелеском кто-то взвыл по-звериному и осекся. Солнце закрылось

тучей, и на степь, на шлях, на лес, ветрами и в осеннюю пору отерханный, упали

плывущие тени.

Неук, сосун, тепёл, через это и смерть его тут налапает,-обрывками

думал атаман и, выждав, в то время, когда у того кончилась обойма, поводья разрешил войти и

налетел коршуном.

С седла перевесившись, шашкой махнул, на миг почувствовал, как обмякло под

ударом тело и послушно сползло наземь. Соскочил атаман, бинокль с убитого

сдернул, посмотрел на ноги, дрожавшие небольшим ознобом, посмотрел назад и присел сапоги снять хромовые с мертвяка. Ногой упираясь в хрустящее колено, снял один сапог скоро и умело. Под другим, видно, чулок закатился: не скидается.

Дернул, злобно выругавшись, с чулком сорвал сапог и на ноге, повыше

щиколотки, родинку заметил с голубиное яйцо. Медлительно, как будто бы опасаясь

разбудить, вверх лицом развернул холодеющую голову, руки измазал в крови,

выползавшей изо рта широким бугристым валом, всмотрелся и лишь тогда плечи

угловатые обнял неудобно и сообщил глухо:

— Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Кровинушка моя…

Чернея, крикнул:

— Да сообщи же хоть слово! Как же это, а?

Упал, заглядывая в меркнущие глаза; веки, кровью залитые, приподымая,

тряс слабохарактерное, податливое тело… Но накрепко закусил Николка посинелый

кончик языка, словно бы опасался проговориться о чем-то неизмеримо громадном и

ответственном.

К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами

запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот…

А вечером, в то время, когда за перелеском замаячили конные, ветер донес голоса,

звон стремян и лошадиное фырканье, с лохматой головы атамана неохотно сорвался

коршун-стервятник. Сорвался и растаял в сереньком, поосеннему бесцветном

небе. 1924

70 баллов

2. Представьте, что в Год литературы одной из улиц вашего города необходимо дать имя русского писателя. Чьим именем вы бы назвали улицу. Аргументируйте собственную точку зрения.

30 баллов

Фестиваль «Юные интеллектуалы Среднего Урала»