Сигизмунд доминикович кржижановский

Прикованный Прометеем

Факт, информируемый ниже, не включен в книги по истории: каменные стены и черепичная кровля мелкого домика, в котором он случился, позаботились обезопасисть факт от стилоса, не то бы стилос передал эту историю гусиному перу, гусиное перо пересказало бы металлическому перу, металлическое перо — свинцовым буквам типографщика. Притом факту повезло: он появился и изник чёрной февральскою ночью, в то время, когда все, не считая ветра да песчинок, шевелящихся в стеклянных часов, прочно дремали, в их числе и историк.

Итак, за стенками дома, врытого в землю Афин, в полустадии от восточных ворот, в конце зимы третьего года LXX1X Олимпиады шестидесятилетний старик Эсхил, сидя у стола, дописывал «Прометея, принесшего пламя». Оставалось стихов сорок-пятьдесят, заключительная песнь и антистрофа хора. Поэт упрямо боролся со снами: мелкие сны и снишки, уцепившись, что было мочи, за ресницы поэта, тянули ему веки книзу — поэт же пробовал поднять их кверху.

Близились весенние Дионисии. Нужно было кончить катастрофу вероятно скорее.

Придвинув новую вощенку поближе к желтому языку огня, качающемуся в бронзовой светильне, он забрал было в руку стилос. Но проказливые сны, уцепившись за пальцы, разжали их: с легким звоном стилос упал на пол. Свесив руку, запрокинув голову, с полуоткрытым ртом — старец уснул.

Бодрствовал лишь пламя. Огню было скучно: покачался на узкой синежелтой ножке вправо-влево, потянулся изогнутым жалом вверх, подмигнул неповоротливой тьме и после этого, согнувшись над вощеной табличкою, стал от нечего делать всматриваться в царапины. Если судить по длине строчков, по размещению букв, это была какая-то писанная пятистопным ямбом катастрофа.

Сперва было неинтересно.

Пламя шатнулся было желтым телом назад. Но тут же рядом белели и другие тронутые стилосом вощенки. Буква за буквой, строка к строчку — и внезапно пламя, жадно дернувшись из устьица светильни, с расширенными желтыми глазами, согнулся над одной из табличек так низко, что легкий восковой налет ее начал таять: в том месте, среди путаницы слов, Пламя светло различил собственный имя.

Тяжело было связать разбросанные строчки. Но старик не просыпался; тёмная ночь, овитая в ветры, продолжалась и продолжалась, и понемногу, символ за знаком, слово за словом, глаза Огня ссучили строки в единую нить. Таблицы говорили о всевышнем Прометее, похитившем с неба пламя («То-то меня постоянно тянет ввысь», — поразмыслил читатель). «Пламя ранее жил только среди бессмертных, — просматривал он.— Сейчас стал достоянием людей».

Прометею угрожает кара; в долгом монологе Зевса исчислялись пытки, угрожающие похитителю: изгнание, распятие на выступе гора, скармливание Зевесову орлу, слетающему с Олимпа, печени несчастного. За строчками чуялось: стилос — против клюва; Эсхил — против Зевеса; сострадание — против страдания. Любая буква человека сказала наказывающему: «Нет».

Но Пламя целый трепетал от негодования:

Так вот кто сорвал с меня светло синий звездную одежду и облачил в эти грязножелтые лохмотья. О Прометей! О нечестивый преступник, будь проклят! Ты говоришь, Зевес, он пострадает; но если ты умел создать мир, из-за чего ты не можешь создать кару нечестивцу? Ранящий выступ гора, клюв коршуна — мало.

Посмотри на меня, о Зевес: за что мне, ни в чем перед тобою не повинному, отправлены муки, перед которыми все твои кары — ничто?

Поразмысли: мне — седмиустному Пламени, ясноокому Пирos; небожителю, блистающему средь небожителей, — быть брошену ко мне, на тёмную почву, к людям, бороться с мраком их пещер, униженно ползать посучьям и поленьям, вымаливая в ветви капли и пищу масла сухого хвороста; являться грязным, дрожащим от страха и холода тьмы животным; тлеть на их треножниках и грубых алтарях; дремать, зарывшись в золу из жаровен и печей. Пускай он, обидчик, прикован к камням — поделом; но за что прикован я, за что мое звездное тело прижато кирпичами ко доньям их очагов?

О, горе, горе святотатцам! Горе почва, похитившей меня!

Отчаянным рывком Пламя попытался оторваться, взвиться ввысь пламенеющим блеском, но раскаленный край бронзовой светильни прочно держал его, не отдавая небу. светло синий искры зажглись в пламени: рванувшись еще раз, Пламя лизнул острым жалом край древесной дощечки.

— Глупый человек, — зашипел он, — спит. Доверился блику лампады, а вот я поднимаюсь во целый собственный рост, одетый в сверкание искр, скованный, но мстящий почва всевышний. Ты, сонная тварь, не приносишь мне жертв, — и вот я сам приношу себе жертву: имя мое Пожар, подножие мне — не край лампады, а твой дом, твоя жизнь.

Краешек вощенки зашевелился, выгнулся, затлел, но в тот же миг Пламя быстро качнулся вспять: «Но в случае если сгорит дом, — никто, нигде и ни при каких обстоятельствах, ни в том месте, у светил, ни тут, у светилен, не отыщет в памяти о моих страданиях, не затоскует моею тоскою, ни на земле, ни в небе не раздастся ни слова, не напишется ни буквы о моей судьбе. Нет».

Старец дремал. Взволнованные блики огня дрожали на его покойном, совершенно верно в два сна одетом лице; оно, с закрытыми очами, совершенно верно гляделось в какую-то глубь. Пламя в первый раз видел, растянувшись к краю стола, лицо старца: серебряная его борода легла на теплую коричневую ткань зимней тоги; последовательности морщин на челе, совершенно верно строки, вписанные ступившимся стилосом; выпуклые жёсткие жилы на обнажившейся руке; маленькое и не сильный дыхание.

— Не так долго осталось ждать погибнет, — затеплилось что-то в Огне, — еще не кончит катастрофе. Бедный старик. Но из-за чего ты, убогое человечье существо, назвало собственный стих не моим лучезарным именем, а чёрным именем нарушителя и вора правд?

Разве я не прикован, как и он? Разве я не разлучен с небесами, как и он?

Разве не я тут мерцаю над твоими строчками, защищая их от тьмы! Разве не я, божественный Пир, грею твое старое, холодеющее тело! О человек, глупое, бедное разумом существо,и ты не можешь мне подарить всех твоих слов, царапанных по воску: я имел возможность бы растопить их, сжечь и их, и тебя, и твое жилище, и всю твою почву, — но вот помогаю вам, одетый в желтые одежды раба, укрытый в серый плащ из пепла, — я, страдающий всевышний, похищенный у звезд и данный кирпичным очагам, я, светлейший из ярких, — Пир.

Были миги — я горел в зигзаге молнии, кинутой десницею Зевеса с неба на землю; сейчас таюсь, все тот же, в кривых царапинах твоего стилоса, кинутых почвой в небо.

Смолк. И великая сладостная жалость к себе овладела Огнем, он закачался от боли, обжигая семью устами собственными края неотёсанной медной светильни. светло синий искры замерцали бросче в желтого обвода пламени, что-то обожгло Пламя изнутри, совершенно верно появился в нем пламя огня, что-то ужалило в глаз и внезапно…

Пламя начал плакать.

Это было очень: Пламя плакал — светло синий прозрачными слезами, стекавшими к краю раскаленной светильни и с легким шипом растворявшимися в воздухе. Пламя плакал, безутешно раскачиваясь на шаткой, узкой ножке, и медлительно тушил себясамого собственными же слезами. Качнулась сонная Тьма: подползла к самым строчкам — взглянуть, в чем дело, — и прикрыла строки.

Осмелев, попыталась и дальше.

Качнувшись никнущим синим тельцем своим, Пламя сделал последнее упрочнение и, оттолкнув Тьму, кинул луч на лицо дремлющего. «Будь прославлен в столетиях», — раздалось шипящим шепотом у края светильни, — и Пламя потух: он убил себя слезами, Тьма попыталась: запрещено ли дальше? Возможно: сомкнулась.

Старец Эсхил беспокойно застонал во сне: ему снилось — катастрофа о Прометее, принесшем пламя, встречена негромким, но злобным шипением: ошикана.