Сколько в россии мотоциклов?

«По статистике, до последней великой мировой[6]войны на всей площади России числилось до 35 миллионов лошадей. Число лошадей в Российской Федерации практически в два раза превышало численность всех западноевропейских стран, совместно забранных, и достигало 7/9 численности лошадей 20 стран, в которых имелись статистические сведения по этому вопросу».

Запись одиннадцатая

ТРАМВАЙНАЯ УФА

Уфа — превосходный город, но я его мало видел. Я жил на окраине у приятеля и отлично запомнил вид из окна. Из него были видны два сарая: серенькие, ласково-выцветшие, утепленные на вид доски; между ними узкий проход в лес; леса было не видно; но он в том месте угадывался, — и большое количество неба над сараями, и еще больше, в случае если задирать голову.

Снег во дворике осел и кое-где вытаял, и я в первый раз заметил почву — подслеповатый взор желтенькой обесцвеченной травы. В Уфе стояла красивая солнечная погода (финиш марта — начало февраля), капало с крыш, на подоконник вспрыгивал Севин тёмный котик Амур, я его впускал, — мы с ним дружили, но он тут же просился обратно, и я его производил. Он мне приятно досаждал этим.

Я жил в отдельной помещении. В комнате Севиной сестры; она уже второй год лежала в поликлинике.

Это был пригород, а раньше второй город, город. Позже его соединили с Уфой трамваем, и он стал Уфой также. Так, Уфа стала весьма долгим городом.

Бывают такие весьма долгие города.

Ехать из Уфы в Уфу нужно на трамвае. Возможно на чем-нибудь еще, но несложнее на трамвае. Мне нужно было ехать до самого кольца, дабы попасть к себе.

И вот эта долгая езда в трамвае, час, если не больше, по весне и солнцу, с урбанистскими просторами свалок, строительства и пустырей между Уфой и Уфой, страно запомнилась мне. И при слове «Уфа» я вижу трамвай. Этого мало сообщить про Уфу, но это так как не оскорбление…

Мне нравилось в трамвае. Я осознавал, что редко на нем езжу, что он мне мил. Я проезжал мимо гостиницы и мимо цирка, радовавших взор более чем столичной современностью.

Перед цирком трамвай набивался воинами, и у цирка они сходили. Строились и маршировали ко входу, что уже поглощал последние шеренги прошлого десанта… Цирк был выстроен смелой спиралью, в стиле будущего…

Навстречу катили такие же, как мой, трамваи, и на высоком стуле за просторным чистым стеклом в роли водителя, поглаживая собственного рода скипетр, в обязательном порядке сидела в обязательном порядке молоденькая и хорошенькая башкирка. Так мне, по крайней мере, показалось, что шофер трамвая в Уфе — актуальная и заметная должность, и они все выходят из трамвая замуж, не успевая подурнеть либо состариться, уступив собственный трон следующим, дабы они также успели и вышли.

Так мне показалось, что трамваи в Уфе водят невесты в трампарк имени Бракосочетания. Это наблюдение могу оставить на собственной совести.

Позже я продолжительно ехал мимо нескончаемой толстой и мохнатой трубы, проложенной на высоких столбах-подпорах. Труба ритмично выделывала П-образное колено и опять ровно тянулась без финиша. Солнце ощутимо грело через стекло.

Глядя на эту серую трубу на светло синий небе, прогревшись и разомлев, совсем я засыпал, а в то время, когда просыпался, она снова тянулась, лишь словно бы бы иначе… Но в то время, когда я опять заметил цирк, поглощавший очередной десант, я весьма разволновался.

Я проморгал кольцо.

Так долгая Уфа стала для меня еще в два раза дольше.

Что же еще? В Уфе делают двигатели для 412-го «Москвича», гордости советского автомобилестроения, столь удачно ездящего до самой Австралии… Но, я об этом уже сказал.

Еще в том месте имеется химчистка «Ухмылка».

В общем, я Уфы не видел. Мне было не до этого…

Запись двенадцатая

СПИДВЕЙ

Растолковать кратко, что такое спидвей, нереально. Придется поведать все по порядку…

СПИДВЕЙ ПО НОВИЧКУ

В первоначальный раз дело со спидвеем было так… Я опоздал к началу и вскарабкивался по насыпи на трибуны, пользуясь тем, что милиционеры увлеклись гонками и не обращали на меня внимания. В противном случае они бы скинули меня вниз, как защитники средневековых крепостей. Но я всего этого еще не знал.

Взбираясь по насыпи, будучи в нескольких метрах от зрелища — я его еще ни при каких обстоятельствах в жизни не видел (и это было само по себе мало необычное чувство: на данный момент я замечу то, чего еще ни при каких обстоятельствах не видал), — воображение мое было подогрето только словами, каковые еле подыскиваласебе страсть моего приятеля Тамойленко.

Я взбирался, по невежеству ничего не опасаясь, ориентируясь на пояснице приподнявшегося на цыпочки милиционера. Подо мной, за плечами, оставалась вся другая почва, передо мной разрасталось, опрокидываясь, бледно-голубое осеннее небо, накрывшее котел трека, а оттуда, из котла, на край которого я взбирался, мчался, приближаясь и удаляясь, сливаясь и отрываясь, треск мотоциклов. Оттуда несло тем непередаваемым паленым запахом, что с того времени суждено мне постоянно узнать и ни с чем не спутать.

Кричали болельщики, разрозненно и неуверенно. В том месте было жарко, в том месте было раскалено, в том месте заваривалась каша… Нелепо было приходить в такое беспокойство от одного приближения к тому, о чем я не имел ни мельчайшего представления. Но я в него пришел.

Так ударяет в голову первый хмель — такое у меня было чувство, предвосхищение азарта. Но и взобравшись, не видел я ничего: зрители тесно, бок о бок, находились на скамьях, и щелочек между ними не оставалось. «Как дела?» — задал вопрос я милиционера. «Отечественные ведут», — сообщил он и потеснился, уступив мне щель. Я взобрался на скамью, вытянул шею…

Безумные люди, облепленные гарью с ног до головы, пахали на мотоциклах вираж, тыкаясь и пробуя обойти друг друга, скрываясь приятель за приятеля, высовываясь и спохватываясь. Гарь летела во все стороны, и я стер со щеки ее первые крошки.

Трек дымился голубовато, видом и запахом напоминая только что насыпанный под каток раскаленный асфальт… Они входили в вираж, не пряча скорости, ложась набок, выкидывая на сторону сапог, как циркульную ножку, и рыли так почву на скорости под восемьдесят тремя точками: сапогом и двумя колесами, — этакой раскорякой, где заднее колесо уходило вбок и вперед… чуть ли не задом наперед пролетали они, как на помеле, в дыму и пожарище, собственный вираж, весело выстреливая на прямую… Тут самый азарт, тут возможно мастерски «съесть» соперника, другими словами обойти… И вот в то время, когда я заметил данный котел, дымящийся при постоянном помешивании, они именно вошли в вираж, и один постарался «съесть» другого, но как-то запутался в намерениях и сбоил, и тот, кого он обгонял, в следствии его переехал, а следующий переехал обоих и, вылетев из седла, перелетел барьер и попал в зрителей. Гонщики были мягкие и мягко, ватно, бескостно падали на мягкую дымчатую гарь, а над ними еще долго летали, переворачиваясь и позвякивая, их более жёсткие мотоциклы… Один мотоцикл лежал сейчас в серединке, на лужке, рядом от некой лесенки, проскользнув под бревном-бумом, в которое зачем-то был воткнут топор и поблескивал… Колесо мотоцикла все крутилось, и от него, прихрамывая, по зеленой траве под голубым небом будто бы ничего не случилось направлялся целый тёмный, целый в гари, раз десять постоявший на голове человек; второй мотоцикл висел на барьере, жалобно поджав под себя восьмерку переднего колеса, и гонщик спускался с трибун, чертыхаясь… а третий, третий, тот, что желал первенствовать … третий был человек… он лежал вместе с мотоциклом на боку, как одно существо, как кентавр, достаточно комфортно, казалось, лежал, имея меж ног легкую и негрозную на вид машину, наподобие велосипеда… и к нему бежали люди. И, нелепо скоро разворачиваясь, выруливала «скорая помощь», находившаяся тут же за барьером; ее торопливость в десяти — пятнадцати метрах от потерпевшего вызывала почему-то хохот, как важный вид лентяя, взявшегося за дело…

«Кто это? Что это?» — задал вопрос я, не выясняя звука собственного «о».

СПИДВЕЙ ПО БОЛЕЛЬЩИКУ

Ничего не отразилось как будто бы бы на его лице, на его как будто бы бы лице… Это был мужичок-грибник, любитель подледного лова.

— Да ну! Дурачок… — снисходительно сообщил он. — Запасной.

— Другими словами как? — удивился я. Я его прямо так и осознал, что запасной это что-то наподобие копии, не человек.

— Ну, дублер, татарчонок, еще глупый, необъезженный…

От слова «дублер» мое представление о том, что это мог быть и не человек вовсе, еще сгустилось.

— Другими словами как дублер?!

Он посмотрел на меня как будто бы ему лень было кроме того выразить мне презрение.

— В каждой команде таковой не редкость. В зачет не входит — накатывается. Обучаться так как нужно.

Тем временем «дублера глупого» положили на носилки, накрыли с головой; как мертвого, запихнули в кузов и, что-то медлительно обсудив, быстро рванули с места и медлительно с демонстративным воем покинули трек.

— А он как же? — неуверено задал вопрос я. Болельщик снова на меня взглянул.

— Да ничего, ерунда, — сообщил он. — Оклемается. А татарчонок — он ничего, храбрый. Ка-ак он вышел-то здорово, чуть Ломбодягу не сделал!

— Ломбодяга — это что? — задал вопрос я.

— А иди ты в… — честно сообщил мой гриболов — любитель и отшагнул от меня, сколько разрешила масса людей.

И был он без ноги, на палку.

И был он прав, по причине того, что тут же, как скрылась «скорая помощь», был дан старт следующему заезду.

А Ломбодяга — это известный ленинградский гонщик Ломбоцкий. А татарчонок вправду на следующий сутки сбежал из поликлиники, в пижаме, на мототрек.

ПО КОММЕНТАТОРУ

«Любви все возрасты покорны», — гласит народная поговорка. С учетом современной действительности ее возможно было бы выразить, само собой разумеется, менее поэтически, но более фактически: «Спорту все возрасты покорны». Но особенно нужен он пожилым людям.

И как бы в признательность своим поклонникам за привязанность он дарит им здоровье и высокие спортивные результаты.

Из газет

Его голос начинался где-то недалеко от судей и заканчивался моим ухом, ровно наоборот. На этом пути его голос повторяли еще с дюжина громкоговорителей, и в то время, когда десятый повторял его первое слово, то первый произносил уже десятое. Каждое предложение комментатора, так, сворачивалось в кольцо, и начало фразы кусало ее финиш.

Свернувшись и поразив самое себя, фраза падала, рассыпавшись на бесформенные кусочки, в центр поля. Время от времени комментатор делал передышку, по-видимому, дабы все слова нагнали друг друга, разобрались между собой, успокоились и самую малость помолчали, прекратив собственную безумную гонку приятель за втором, формально отражавшую и подобную тому, что происходило на треке…

— Ну вот, товарищи, первая помощь оказана, будем сохранять надежду, что мы можем быть уверены, что будут приняты и все предстоящие меры… Что ж, спортэто спорт, в спорте не редкость всякое… Тут, так сообщить, лучше журавль в руке, чем синица. Тут тише едешь — дальше не будешь. Хм… Но, дорогие зрители, мы видим изготовление к новому заезду.

На пробный круг для пробы выехал попытаться собственный новый мотоцикл заслуженный мастер спорта, многократный мировой чемпион, Советского Союза и Европы отечественный Габдрахман Кадыров!

Его сходу возможно определить по его известному шарфику! Внимание, старт! Но что, товарищи, такое… честное слово, как возможно… нет, это никуда не годится, да за такие вещи нужно снимать с соревнований! В третий раз срывает «резинку»… Что-то нервничает ветхий умелый гонщик… Но так как оно и ясно, все-таки финал чемпионата Альянса.

Ах нет, все переменилось! Да, приятели, спорт приносит нам постоянную неожиданность, которой мы никак не ожидаем.

в первых рядах — кто же это? Сухов! Юный уфимский гонщик Сухов с уверенностью обошел умелого Белкина и вырвался вперед.

Да, хорошая у нас подрастает спортивная молодежь. Сухов начал гоняться совсем сравнительно не так давно, недавний воспитанник, он… Простите, это не Сухов. Это ветшайший отечественный заслуженный ветеран мира, неоднократный Борис и мастер Европы Самородов.

Нет, что уж тут сказать, приятно слышать почерк ветхого мастера!

Да, то, что дает опыт, никакой юностью вы не успеете заменить. Финиш! Его первым пересек юный ленинградец… Нет, никто не имел возможности предположить… Итак, в первых рядах по окончании четырех кругов команда Ленинграда!

Молодцы отечественные парни! Если они упорно и требовательно попытаются, то мы, пожалуй, можем предполагать… само собой разумеется, всякое не редкость, но осторожность в прогнозах- главное правило в спорте… Простите, товарищи, из-за аварии в прошлом заезде четвертый VI пятый заезд были поменяны местами, так что мы на данный момент видели пятый заезд, и в нем победил не ленинградец Белкин, а уфимец Чекранов. А на данный момент, глубокоуважаемые зрители, мы и посмотрим четвертый заезд. Увлекательнейший заезд с участием Кадырова, Белкина, Самородова и Ломбоцкого…

В то время, когда я на данный момент пишу эту превосходную ровную обращение, то я далек от правдоподобия. В действительности это звучало так (заберём последнюю фразу):

— …занимательнейший товарищи мы заезд занимательнейший посмотрим участием товарищи четвертый Кадырова мы заезд заезд заезд Белкина на четвертый Кадырова увлекательнейший Самородова участием заезд Ломбоцкого…

А в действительности, в случае если уж совсем, до буковки, быть правильным, то окончательные слова данной фразы звучали так: — Кабоцкого, Ломбодырова, Самоломкина и Дырородова.[7]

Запись тринадцатая

ПОКЛОННИКИ и ТАЛАНТЫ

Вид из-за кулис

Любой человек по природе склонен ограничиваться кругом собственных представлений, числом близко расположенных предметов и людей, размерами естественного кругозора, дальностью не более чем четырехкилометрового горизонта. Почва, по радостной необходимости, мелка и шарообразна. Это по-своему защищает нас от нее, а ее — от нас. Допустимые психологией габариты…

Так мы живем в кругу собственной профессии и семьи, ограниченные определенными и немногими помещениями, маршрутами, визитами, лицами, рационом и распорядком. Мы замыкаем собственную совокупность и начинаем существовать предельно экономично с энергетической точки зрения, где расход равен приходу, получение — отдаче, признательность — услуге и труд — цели. Равновесие.

Мы знаем, что Сидоров глуп, Иванов умен, Попов, возможно сообщить, очень способен, а у Кулакова нет характера. И мы так в это втягиваемся, что можем внезапно удивиться, что, не считая нас, это неизвестно никому. Ограниченность круга. Про другую жизнь мы читаем в газете и ходим на нее в кино.

И как же это не редкость тупо страно, что она имеется в действительности, эта другая жизнь, в том же личном, полном, заинтересованном, задетом за живое отношении, как и наша жизнь, имеющая место с нами!

Жизнь намного более важна, сообщу я, как спортивный комментатор. Она именно и оказывается внезапно важной — в периферийных и удаленных от нас областях. Мы сами тогда становимся довольно-таки печальной периферией мира, в котором невзначай были.

Мы не можем протиснуться через толпу, осаждающую решетку, столь справедливо и как следует отделяющую участников гонок, этих олимпийцев,[8]от всех других смертных. В металлической калитке, которую нам скупо отворяют, помещена ватная баба с повязкой на рукаве — она осуществляет оценку личности: разрешить войти либо не разрешить войти; любой раз под личиной толстого хладнокровия видны титанические упрочнения мыслей: она — решает, она власть, она занимает весьма верное и правильное место в мире, у нее в подчинении долгий и худой милиционер — неотёсанная физическая сила, от которой ее отделяет и возвышает безграничная пропасть в знании полос и цветов на пропусках и форматов удостоверений.

То, что мы этого не можем (пройти за решетку), — это еще ерунда, прихоть, блажь, а вот что мы не можем протиснуться через толпу, множество тех, кто неимеетвозможности, — это уже значительно. Попытайтесь выделиться среди них на том основании, что вы превосходный врач, либо инженер, либо большое количество осознаёте в трении качения, в статике, в динамике, в космосе, в людской душе, над вами посмеются, вас примут за сумасшедшего, вас задвинут, вас не пропустят.[9]

Мы лишь посмотрели друг другу в глаза — и осознали, что я не из тех, кого пропускает эта баба. Как человек умный и умелый в обхождении с самим собой, я не стал создавать прецедента и робко выстоял, пока ей не пришлось на секунду покинуть пост. Меня пропустил милиционер, у него еще сохранились совершенства…

Тут было что-то от зари воздухоплавания…

Мелкий квадратный дворик пересекался: мотоциклами, выкатываемыми из боксов и вкатываемыми в бокс; механиками и мотогонщиками; особенными людьми, делающими вид, что они необходимы, повязавшими себе для того повязки на рукава все чаще кожаных пальто, — их занятие было в том, чтобы находиться на дороге и своевременно отскакивать; женщинами, совершёнными ко мне самими гонщиками, — до тех пор пока они гонялись, женщины вызревали к вечеру под замечательным облучением собственным тщеславием; и еще двумя экзотическими женщинами — в гоночных шкурах, с распущенными волосами, они пересекли дворик, ни на кого не глядя, выкатили из бокового полубокса некую гоночную каракатицу, продемонстрировали ее всем тут праздно шатающимся и вкатили назад — больше им делать выяснилось нечего. Я пересек дворик и возвратился: кто-то из-за решетки взглянуть на меня преданными восторженными глазами, как на посвященного: «Продемонстрируйте мне Куриленко! Это не Куриленко?» Не знать, кто таковой Куриленко, было бы позором для человека по сю сторону решетки, и я скрылся от разоблачения.

Тут, во дворике, было пара слоев посвященности: механики мрачно взглядывали на администраторов и судей: этим-то что тут нужно? администраторы наблюдали так же на тех, кто им тут не был знаком; те же, кто не был им знаком, со своей стороны, пренебрежительно наблюдали мимо тех, кто, разумеется, ни с кем тут знаком не был и неизвестно как ко мне случайно попал. Другими словами на меня а также. Не просто так.

Умная совокупность пропуска, с одной стороны, как бы ограничивает их число, но, с другой, его порождает: тут были ровно те, кто способен преодолевать подобные преграды, особенная порода. И всех нас объединяло то, что отличало нас от тех, кто ко мне не прошел, от тех, кто прилип к решетке, без финиша канюча: «Гену позовите, Борю…» И по тону все тут знали, в то время, когда нужно кликать Гену, а в то время, когда вот так проходишь мимо, не слыша.

Все тут были не самими собой, все были перекошены. Только немногие не имели отношения к подобному разделению мира на зарешеточный (целый) и внутрирешеточный (отечественный) — это были сами гонщики. Они были заняты, и у них не хватало времени.

Нам всем было лестно быть рядом с ними и некомфортно: это так как так разумеется, что никто из нас ни на чем никуда не спешит, а торчит.

В какой-то момент гонщиков совсем не стало во дворе: вручение призов, прощальные круги, — остались одни праздные. (Это был момент, в то время, когда мне удалось пробраться во дворик.) Я все это видел, пересекающееся праздное окружение, — одних их «самих» не видел…

В этот самый момент в проем, соединяющий дворик с треком, прошли гонщики. «Прекрасные люди!» — первое легкое мысленное восклицание по окончании немоты и тупоты первого впечатления. К чему все это?

За ними голубело небо и зеленело поле… Они шли, высокие, стройные, бледные, в импортных тёмных кожаных куртках и тёмных кожаных штанах, все в обтяжку; на ногах у них были особенные многоэтажные ботинки, сложнее слаломных; с шлемами в руках; с лицами, вымазанными гарью, оттенявшей их роковую бледность; со сбившимися, чистыми из-под шлемов долгими чёрными кудрями, они были все похожи на летчиков, потерпевших аварию за тысячу километров от жилья. Они пластично побеждали собственный поражение. Они были романтичны.

Это была команда Ленинграда, проигравшая финал первенства Альянса в командных гонках по гаревой дорожке, занявшая второе место, по окончании первого, и взявшая серебряную медаль. Я в первый раз замечал позор серебра. с далека нам думается это столь почетным — второе место среди всех.

Но кто измерил пропасть между первым и вторым?

Ты, в толпе, ни при каких обстоятельствах не осознаешь этого, по причине того, что не будешь ни сотым, ни тысячным. Но вот перед тобой второй — и все знают, что он не первый. А они соревновались в своей квартире, на родном треке, все время вели… Такое несчастье! Не поднимая глаз, не пересекаясь ни с кем взором, красивые мужчины, ленинградцы, интеллигенты… они быстро пересекли дворик, унесли собственные взоры по раздевалкам, боксам и — скорее по зданиям…

И следом — за ними зеленело небо и голубело поле — второй волной (и с ними дядька их морской); как по окончании радостного набега, потешного боя, неровной, корявой шеренгой; лучась и вытирая руки о беленькие деревенские волосы; розовые — вошли победители — команда Башкирии, город Уфа, СССР.

И действительно, цвет золота и цвет серебра!

Тёмные, стройные, бледные, червленые, цвета смысла и ленинградского неба ленинградской погоды, так что за ними сырело кроме того светло синий небо, того строгого и прохладного вкуса, которого по природе материала требует себе серебро — серебряные, — прошли ленинградцы. Я их знал, я их осознавал. Они могли быть из моей школы либо с моего двора.

Мы имели возможность бы встретиться в какой-нибудь компании.

Я бы мог быть кем-нибудь из них.

И золотые — цвета васильков и спелой ржи, цвета неба и зрелой июльской пыли, покинув за спиной проселок, провожаемые гоготом скучающих гусей и взорами из резных окон; одетые кто во что горазд; в кривых кирзовых сапогах, припадая на левую кованую[10]ногу; счастливо размазывая гарь по лицу; разнорослые, разбродные, нестройные; непутевый хозвзвод на последнем году работы — зубы у них были красивые, вот что… золотые — они посветили собственными ухмылками, обозначив солнышко над сегодняшним деньком — погодка!., как с ярмарочного боя, стена на стенку, с победой! Взоры их тыкались во что попало, но никуда не скрывались от немногочисленных поздравлений на чужой почва; отделенные решеткой от преданно выстаивающих и редеющих Уже поклонников… они так посияли чистым золотом ровно какую-то рассеянную секунду — не больше — и занялись делом.

И это как-то совсем не вязалось с моими представлениями о успехе (у одного, действительно, был веник из полевых цветов и фальшивый кубок- он их сложил в уголок)… Никаких букетов, фотокорреспондентов, объятий и поцелуев, автографов, кинооператоров — ничего… Они начали мыть собственные автомобили. Этого некому было за них делать. Они отскабливали их от гари, протирали, грузили в грузовик, что должен был поспеть на станцию и загрузить автомобили в поезд.

Трудились они привычно, ритмично и слаженно. И что же я могу еще сообщить?

Вот таким, как они, ни при каких обстоятельствах, ни при каком стечении, я не имел возможности бы стать. Я рожден вторым. Какими вы не станете…

Те были прекрасны, эти — красивы.

Наконец тетка покинула собственный пост: ей не от кого уже было, да и некого защищать, — и тогда не сильный струйка самых стойких поклонников протекла во дворик. Но находиться стоит, и терпение венчается!..

Он подошел ко мне: «Продемонстрируйте мне Куриленко!» Он был весьма собран и сосредоточен. Он дотянулся из кармана пачку плотных карточек. Подошел к Куриленко.

Потрогал его за плечо.

Протянул ему ручку и карточку. Куриленко принял его за немого, смутился, расписался и сообщил «благодарю». Он подошел ко второму…

Тут наблюдалась первая для меня разделение: кто как откликался на автографы, — тут было пара стадий, собственного рода градация. Позже я всю эту собственную математику еще раз проверил; откуда-то взялся мой дорогой друг Сева, отобрал у «него» одну из карточек и также начал мешать двоим приятелям отмывать мотоциклы. Уж его-то они имели возможность отправить подальше, но он тогда показывал на меня пальцем, чем и вгонял меня в краску, — они подписывали…

Тут-то я и увидел, что- кто как. Один смущался и радовался — он в первый раз попал в сборную, в первый раз стал чемпионом. Второй относился к этому как к чему-то привычному и чуть ли не надоевшему.

Третьего это — это был великий гонщик, вот уже двадцать лет не вылезающий из седла; он единственный из всех как бы устал; это была такая работа, и не новость — становиться в сотый раз чемпионом!.. И в этом не было никакой позы — он желал скорей отмыться — ив гостиницу, раз уж до дому снова на большом растоянии; ни выпивать, ни гулять — ничего этого он уже не желал и показался оттого мне как бы злым и неприветливым. Позднее я выяснил, что это все не так… Но он был таковой единственный.

Остальные все, что и поразило меня, совсем не устали, не устали от напряжения нескончаемых заездов, от побеждённого титула, от грязи и возни, от девушек и предстоящего пира — ни от чего. Они мыли автомобили.

ОЧАРОВАТЕЛЬНЫЙ ЕЗДОК

И вот самым мастером автографа был гонщик, также великий, но помоложе — этому все давалось так легко, что именно слово «талант» не казалось неуместным. Но позы и у него не было. Это было кроме того как-то необычно… Ему все доставляло наслаждение. И оно было пропорционально и соответственно.

Наслаждение было победить — а как же в противном случае? — норма.

Наслаждение помыться. Наслаждение облачиться в сапоги и куртку, столь зарубежные, каких ни у кого нет. Наслаждение было расписаться на карточке, и познакомиться с новым человеком — со мной, — и очаровать заодно и его.

Наслаждение было обратить на себя внимание девушки и не потерять это внимание. Наслаждение было конечно поддаваться успеху, которого было разумеется и незаслуженно мало.

Непопулярность для того чтобы королевского зрелища, как спидвей, у нас воистину необычна!.. И вот, глядя на этого гения колеса, я осознавал, что необходимы вспышки и камеры, автографы и букеты, и нужно оторвать хлястик от его выдающейся курточки… У него бы от этого не убыло. Он так легко и конечно справлялся с любым видом признания, так наряду с этим оставался несложен и точен, что было ясно, что и ему это необходимо и приятно — признание, и нам это необходимо и полезно — его признавать.

Нисколько его не поменяет, не перекосит еще громадная слава — он остается самим собой и плавает в славе так же прекрасно, как сидит на мотоцикле… Поучительный пример! Такая взаимность успеха и обольщения именуется обаянием.

Он сдергивает с шеи собственный известный шарфик… Вам ясно, о ком я говорю?

— На тебе! Для тебя старался. — Сева подает мне карточку, всю в автографах.

Вот она.

На этом пространстве любой имел возможность расписаться где желал. И кто где расписался, в том месте себя и чувствовал: сверху, снизу, сбоку, с краю…[11]

Причем все это в суматохе, не вспоминая.

Но пора возвратиться в Уфу.

Запись четырнадцатая

УФИМСКИЙ ЛЕД

В случае если ни разу не видеть, никак себе этого не представить. В нас с детства прочно вошло представление, что лед — это не та поверхность, на которой возможно спешить без коньков. А дабы ездить… то любой из нас знает

слово «гололед» и замечал поднявшиеся поперек улицы автомобили а также аварии. Так что тяжело себе вообразить, как это возможно на льду гоняться.

Но это, оказывается, легко, как обман. На колеса крепятся в пара последовательностей довольно-таки важные шипы, и лед не только утрачивает собственный уровень качества «скользкости», но и делается поверхностью, значительно более «уверенной», чем почва либо гарь. Лед тут употребляется отнюдь не в привычном для нас «скользком» смысле, в частности как нескользкая поверхность, снабжающая собственной хрупкостью и мягкостью наилучшее сцепление с шипами мотоцикла.

Круг по льду гонщик преодолевает существенно стремительнее, чем круг по гари, по причине того, что практически не теряет скорости на вираже.

Ах, данный вираж! Тяжело представить себе что-либо более эффектное. Мотоцикл ложится на лед — и это не преувеличение. Гонщик скользит по льду левым коленом в особом наколеннике — третья точка опоры.

Летят брызги льда.

И в случае если это вечер и гонки идут при свете прожекторов, то эти сверкающие веера льда ни с чем не сравнимы. И не смотря на то, что ты знаешь про шипы, ты их не видишь, и тогда особенно чудесно, увлечённо, весело и страшно замечать то, чего не может быть, — победу человека над курсом физики шестого класса: над трением, над скольжением, над сцеплением, над падением, над прямолинейностью и инерцией.

Другими словами не считая той смелости, опасности и риска, каковые по большому счету свойственны гонкам по природе, в гонках по льду имеется еще сильный зрелищный, «постановочный», эффект смелости, что, как бы ты прекрасно ни знал техническую его сторону, постоянно будет иметь действие на душу болельщика. И не смотря на то, что это чистый спорт — тут имеется цирк, тут имеется трюк, тут имеется фокус, — это еще и аттракцион. Не смотря на то, что гонщики ничего не показывают, — у них нет никакой второй цели, не считая как первенствовать .

…Мы стоим под нежным башкирским солнцем, столь Для меня неожиданным. Я в дурном тулупе, намерено приуроченном к февральским морозам и уральским вьюгам. Это же нужно столько раз топтаться на трибунах в дрянном пальтишке, дабы единственный раз надеть тулуп весной при плюсовой температуре… Мы сидим на весенне-серых сухих скамьях.

Над нами весёлое небо, под нами молочный, сверкающий, еще не езженный лед. Тает. Поговаривали, что по большому счету отменят соревнования — не замерзнет за ночь.

Лед мягкий, сходу выкрошится — как будут гоняться?

Но первому имеется шанс установить рекорд трека — именно по такому льду… Ведем разговор знатоков, лузгаем семечки, ожидаем старта. Стартует полуфинал первенства мира в Уфе. Стадион полон, но спокоен — болеть не за кого, никого уфимцев: Самородов перешел на тренерскую работу, Кадыров — кумир Уфы — в ГДР, Шайнуров также больше не гоняется. «Ты бы видел, что тут творилось, в то время, когда они гонялись! сообщил мне Сева. — Ужас!»

Но гонки имеется гонки: какое количество ни кажись себе равнодушным, они тебя заберут. В первом же заезде чех Шваб ставит рекорд трека. Во втором заезде монгол Албуу Сержбудээ переезжает на пробном, тренировочном еще круге болгарина Петкова.

Монголы по большому счету приводят к сочувствию зрителей, в особенности башкир: ездить они не могут, но столько азарта и страсти вкладывают в собственную езду и столько парадоксального бесстрашия!

Монгол выезжает на своем мотоцикле как на коне — как-то по-особенному, по-всаднически, свешиваясь с седла, и чуть ли не нахлестывает его нагайкой. Бедный перееханный Петков уже так и не имел возможности оправиться от испуга. И до конца соревнований ездил, словно бы подстригал траву, а в заездах с монголами не принимал участие.

А Албуу, а Сержбудээ — хоть бы что!

Перевернувшись через голову, он опять поднимался на колеса и ехал дальше, как ни в чем (в голове) не бывало! Все смеялись и обожали его. «Смотрите, как сидит! Как отечественный Шайнурка, сидит!» — нежно покачивали головами башкиры, и в этом было пятьдесят процентов их симпатии: монголов тренировал Фарит Шайнуров, великий башкирский гонщик.

И кто бы имел возможность предположить — эти симпатии весьма были оправданы: Албуу, данный Сержбудээ, в случае если в первоначальный сутки соревнований, казалось, в первый раз сел на мотоцикл, то во второй — уже так быстро обучился, что победил в двух заездах. Действительно, ездил он чересчур уж смело и без того страшно — конь его прыгал, скакал, все еще не укрощенный, и на нем подпрыгивал, свесив задницу набок, лихой наездник, гонщики со страху, что он на них наедет, пропускали его вперед. Но в целом он произвел, несомненно, благоприятное чувство и оживлял публику…

По окончании четырех заездов следовала чистка. На трек выезжали снегоуборочные грузовики со скребками и соскребали искрошенный лед. Законный отдых гонщикам, 60 секунд праздности зрителям.

Удивительные статьи:

Похожие статьи, которые вам понравятся: