Споры базарова с павлом петровичем

Принято вычислять, что в словесной схватке либерала Павла Петровича с революционером-демократом Базаровым полная правда остается на базаровской стороне. В это же время на долю победителя достается очень относительное торжество. Симпатии читателей связаны с Базаровым не вследствие того что он полностью торжествует, а отцы несомненно посрамлены.

Обратим внимание на особенный темперамент полемики храбрецов и не совсем простой нравственно-философский ее итог.

К концу романа, в беседе с Аркадием, Базаров упрекает собственного ученика в пристрастии к потреблению противоположного неспециализированного места. На вопрос Аркадия, что это такое, Базаров отвечает: А вот что: сообщить, к примеру, что просвещение полезно, это неспециализированное место; а заявить, что просвещение вредно, это противоположное неспециализированное место. Оно как словно бы щеголеватее, а в сущности одно да и то же.

И Базарова, кстати, возможно с таким же успехом обвинить в применении противоположных неспециализированных мест. Кирсанов говорит о необходимости направляться авторитетам и верить в них, Базаров отрицает разумность того и другого. Павел Петрович говорит, что без принс`ипов смогут жить только распутные и безлюдные люди, Евгений Васильевич именует прынцип тщетным, нерусским словом.

Кирсанов упрекает Базарова в презрении к народу, нигилист парирует: Что ж, коли он заслуживает презрения! Павел Петрович говорит о Шиллере и Гете, Базаров восклицает: Порядочный химик в двадцать раз нужнее всякого поэта! и т. д. Базаров прав до известной степени: авторитеты и любые истины должны проходить диагностику сомнением. Но наследник обязан владеть наряду с этим эмоцией сыновнего отношения к культуре прошлого.

Это чувство База-(*112)ровым выделено отрицается. Принимая за абсолют конечные истины современного естествознания, Базаров впадает в нигилистическое отрицание всех исторических сокровищ. Тургенева завлекает в разночинце отсутствие барской изнеженности, презрение к прекраснодушной фразе, порыв к живому практическому делу.

Базаров силен в критике консерватизма Павла Петровича, в обличении пустословия русских либералов, в отрицании эстетского преклонения барчуков перед мастерством, в критике дворянского культа любви. Но, бросая вызов отживающему строю, храбрец в неприязни к барчукам проклятым перегибает палкуОтрицание вашего искусства перерастает у него в отрицание всякого искусства, отрицание вашей любви — в утверждение, что любовь — чувство напускное: все в ней легко разъясняется физиологическим влечением, отрицание ваших сословных правил — в уничтожение любых авторитетов и принципов, отрицание сентиментально-дворянской любви к народу — в пренебрежение к мужику по большому счету. Порывая с барчуками, Базаров бросает вызов непреходящим сокровищам культуры, ставя себя в ужасную обстановку.

В споре с Базаровым Павел Петрович прав до известной степени: жизнь с ее готовыми, исторически взращенными формами не уступит произволу дерзко обращающейся с нею личности либо группы лиц. Но доверие к опыту прошлого не должно мешать проверке его жизнеспособности, его соответствия всегда обновляющейся жизни. Оно предполагает отечески бережное отношение к новым публичным явлениям.

Павел Петрович, одержимый сословной гордыней и спесью, этих эмоций лишен.

В его благоговении перед ветхими авторитетами заявляет о себе отцовский дворянский эгоизм. Недаром же Тургенев писал, что его роман направлен против дворянства как передового класса. Итак, Павел Петрович приходит к отрицанию людской личности перед правилами, принятыми на веру.

Базаров же приходит к утверждению личности, но ценой разрушения всех авторитетов. Оба эти утверждения — крайние: в одном — эгоизм и закоснелость, в другом — заносчивость и нетерпимость. Спорщики впадают в противоположные неспециализированные места.

Истина, ускользает от спорящих сторон: Кирсанову не достаточно отеческой любви к ней, Базарову — сыновнего почтения. Участниками спора движет не рвение к истине, а обоюдная социальная нетерпимость. (*113) Исходя из этого оба, в сущности, не в полной мере честны по отношению друг к другу и, что особенно примечательно, к самим себе.

Уже первое знакомство с Базаровым убеждает: в его душе имеется эмоции, каковые храбрец скрывает от окружающих. Узкие губы Базарова чуть тронулись; но он ничего не отвечал и лишь немного поднял фуражку. Но нет-нет, да и сорвется храбрец Тургенева, заговорит с преувеличенной резкостью, с странным ожесточением. Это случается, к примеру, всегда, в то время, когда речь идет об мастерстве.

Тут Базарову изменяет хваленая уравновешенность: Мастерство наживать деньги либо нет более геморроя! Из-за чего? Не есть ли базаровская нетерпимость результатом ощущения скрытой власти мастерства над его снаружи нигилистической душой? Не сознает ли Базаров в музыке и в мастерстве силу, самым нешуточным образом угрожающую его ограниченным взорам на природу человека?

И второе.

Первый ланч в Марьине. Базаров возвратился, сел за стол и начал быстро выпивать чай. Каковы же обстоятельства поспешности? Неужто неловкость и внутреннее замешательство перед Павлом Петровичем?

Уж не робеет ли сам Базаров, так трунивший над робостью Николая Петровича?

Что прячется за совсем развязною манерою его поведения, за отрывистыми и неохотными ответами? Весьма и весьма не несложен с виду самоуверенный и резкий тургеневский разночинец. Тревожное и уязвимое сердце бьется в его груди.

Крайняя резкость его нападок на поэзию, на любовь, на философию заставляет усомниться в полной искренности отрицания.

Имеется в поведении Базарова некая двойственность, которая перейдет в надрыв и надлом к финалу романа. В Базарове предвосхищаются храбрецы Достоевского с их обычными комплексами: ожесточение и злоба как форма проявления любви, как полемика с добром, подспудно живущим в душе отрицателя. В тургеневском нигилисте скрыто присутствует очень многое из того, что он отрицает: и свойство обожать, и романтизм, и народное начало, и домашнее чувство, и умение ценить поэзию и красоту.

Не просто так Достоевский высоко оценил роман Тургенева и ужасную фигуру неспокойного и тоскующего Базарова (показатель великого сердца), не обращая внимания на целый его нигилизм.

Но не в полной мере искренен с самим собой и соперник Базарова, Павел Петрович. В конечном итоге он далеко не тот самоуверенный аристократ, которого разыгрывает из себя перед Базаровым. Выделено аристократические (*114) манеры Павла Петровича позваны внутренней слабостью, тайным сознанием собственной неполноценности, в чем Павел Петрович, само собой разумеется, опасается согласиться кроме того самому себе.

Но мы-то знаем его тайну, его любовь не к таинственной княгине Р., а к милой простушке — Фенечке.

Еще в начале романа Тургенев дает нам осознать, как одинок и несчастен данный человек в собственном аристократическом кабинете с мебелью британской работы. Далеко за полночь сидит он в широком гамбсовом кресле, равнодушный ко всему, что его окружает: кроме того номер британской газеты держит он неразрезанным в руках.

А позже, в помещении Фенечки, мы встретимся с ним среди простонародного быта: баночки варенья на окнах, чиж в клетке, растрепанный том Стрельцов Масальского на комоде, чёрный образ Николая Чудотворца в углу. И тут он также посторонний со своей необычной любовью на склоне лет без всякой надежды на взаимность и счастье. Возвратившись из помещения Фенечки в собственный красивый кабинет, он ринулся на диван, заложил руки за голову и остался неподвижен, практически с отчаянием глядя в потолок.

Предпосланные решительному поединку аристократа с демократом, эти страницы призваны выделить психотерапевтические и социальные издержки в споре у обеих борющихся сторон. Сословная спесь Павла Петровича провоцирует резкость базаровских суждений, пробуждает в разночинце болезненно самолюбивые эмоции. Вспыхивающая между соперниками обоюдная социальная неприязнь неизмеримо обостряет разрушительные стороны кирсановского консерватизма и базаровского нигилизма.

Вместе с тем Тургенев говорит о том, что базаровское отрицание имеет демократические истоки, питается духом народного возмущения. Не просто так сам создатель показывал, что в лице Базарова ему мечтался какой-то необычный pendant с Пугачевым.

Темперамент колючего Базарова проясняет в романе широкая панорама деревенской судьбе, развернутая в первых главах: натянутые отношения между слугами и господами; ферма братьев Кирсановых, прозванная в народе Бобыльим хутором; разухабистые мужички в тулупах нараспашку; символическая картина векового крепостнического запустения — маленькие леса, речки с обрытыми берегами, и маленькие пруды с дистрофичными плоти нами, и деревеньки с низкими избенками под чёрными, довольно часто до половины разметанными крышами, и покривившиеся молотильные сарайчики с … зевающими воротищами около опустелых гумен, и церкви, то кирпичные, с отва-(*115)лившеюся кое-где штукатуркой, то древесные, с согнувшимися крестами и разоренными кладбищами. Как словно бы стихийная сила пронеслась как смерч над этим Всевышним покинутым краем, не пощадив ничего, впредь до могил и церквей, покинув по окончании себя только глухое горе, запустение и разруху.

Читателю представлен мир на грани социальной трагедии; на фоне неспокойного моря народной жизни и появляется в романе фигура Евгения Базарова. Данный демократический, крестьянский фон романа укрупняет темперамент храбреца, придает ему богатырскую монументальность, связывает нигилизм с общенародным недовольством, с социальным неблагополучием всей России.

В базаровском складе ума проявляются типические стороны русского народного характера: к примеру, склонность к резкой критической самооценке, свойство доходить до крайностей в отрицании. Базаров держит в богатырскую палицу и своих руках — естественнонаучные знания, каковые он боготворит и вычисляет надежным оружием в борьбе с идеализмом Отцов, с их официальной идеологией и религией самодержавия, здоровым противоядием барской мечтательности и крестьянскому суеверию.

В запальчивости ему думается, что посредством естественных наук возможно легко дать добро все вопросы, касающиеся непростых неприятностей публичной судьбе, разгадать все загадки, все тайны бытия. Обратим внимание, что за пошлыми материалистами Базаров предельно упрощает природу людской сознания, сводит сущность сложных духовных и психологических явлений к элементарным, физиологическим. Мастерство для Базарова — извращение, чепуха, гниль.

Кирсановых он ненавидит не только за то, что они барчуки, но и за то, что они старички, люди отставные, их песенка спета. Он и к своим родителям подходит с той же меркой.

Все это — итог узкобиологического взора на природу человека, приводящего Базарова к стиранию качественных различий между социальной психологией и физиологией. Романтической чепухой вычисляет Базаров и духовную утонченность амурного эмоции: Нет, брат, все это распущенность, пустота!.. Мы, физиологи, знаем, какие конкретно это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, таинственному взору?

Это все романтизм, чепуха, гниль, художество.

Рассказ о любви Павла Петровича к княгине Р. вводится в роман не как вставной эпизод. Он есть предупреждением заносчивому Базарову. (*116) Громадный недостаток ощутим и в базаровском афоризме: Природа не храм, а мастерская.

Правда деятельного, хозяйского отношения к природе оборачивается возмутительной односторонностью, в то время, когда законы, действующие на низших природных уровнях, абсолютизируются и преобразовываются в универсальную отмычку, благодаря которой Базаров легко разделывается со всеми тайными бытия. Отрицая романтическое отношение к природе как к храму, Базаров попадает в рабство к низшим стихийным силам природной мастерской.

Он кроме того питает зависть к муравью, что в качестве насекомого в праве не признавать эмоции сострадания, не то что отечественный брат, самоломанный. В неприятную 60 секунд судьбы кроме того чувство сострадания Базаров склонен вычислять слабостью, аномалией, отрицаемой естественными законами природы.

Но не считая правды физиологических законов, действующих на низших уровнях природы, имеется правда людской одухотворенной природности. И в случае если человек желает быть работником, он обязан принимать во внимание с тем, что и природа на наибольшем экологическом уровне имеется храм, а не мастерская. Да и склонность того же Николая Петровича к мечтательности — не гниль и не чепуха.

Грезы — не несложная забава, а естественная потребность человека, одно из проявлений творческой силы его духа. Разве не необычна природная сила памяти Николая Петровича, в то время, когда он в часы уединения воскрешает прошлое? Разве не хороша восхищения изумительная по красоте картина летнего вечера, которой наслаждается данный храбрец?

Так поднимаются на пути Базарова гармонии и могучие силы красоты, художественной фантазии, любви, искусства. Против Stoff und Kraft Бюхнера — пушкинские Цыганы с их дающими предупреждение храбреца стихами: И везде страсти роковые. И от судеб защиты нет. Против пренебрежения мастерством, мечтательностью, красотой мечты — и природы раздумья, игра на виолончели Николая Петровича.

Базаров смеется над всем этим.

Но над чем посмеешься, тому и послужишь,- неприятную чашу данной жизненной мудрости Базарову суждено испить до дна.